Миражи искусства

– Кто этот, что выпускался позже?

– По-простому: энтузиаст. Фамилия – Игнатьев. Верхняя планка у него – Суриковский[21 - Московский государственный академический художественный институт им. В. И. Сурикова.]. Живопись. Но с красками почти не работает. Выступает как искусствовед, комментатор. Кандидат, и пишет докторскую.

– Бывал за границей?

– Конечно. Кто теперь не ездит?

– В какие пределы?

– Больше в Европу. Тебе что – анкета нужна?

– Не горячись. Контакты могут о многом говорить.

– То есть?

– Ну, нет ли за ним корпорации.

– Подкупа?

– Можно и так.

– В его руках нет материала, одни посылы. «Никто не забыт!» Банальность, ниже некуда. Кто и зачем бы на это ставил?

– Ставят же на тот, липовый подлинник.

– То – фактура; совсем другое… И легенду с ней могут раздувать до абсурда. Как раз этого нельзя допустить…

– А ты поразмыслил, что если объявить о находке нам с тобой, то что это может значить небанально?

– Хороший вопрос. Да, при условии подкупа непременно и в момент уничтожат. И не только саму вещь, но и нашедших её. В целях стирания следов.

– Значит, надо иметь в виду кровь?

– Исключать нельзя. Если трусишь, так и скажи!

– О твоих намерениях ты Игнатьеву говорил?

– Разумеется, нет. Вообще никому. Это должно быть нашей с тобой тайной.

– Хороша же тайна: ты приезжаешь со мной; подадимся на рудник…

– Докладывать никому не будем. Мы не в подчинении. Прямо к месту и побыстрее…

– М-да. Орёл! А, впрочем, дурного тут нет… Если на болотце сильно расквакиваются, чтобы остановить шум, достаточно бросить туда хотя бы прутик…

– Считаю, уговорил. На сборы три дня.

Впервые с той минуты, когда Игорь появился у меня на пороге, он неожиданно сменил тон и, хлопнув меня по плечу, расплылся в улыбке:

– Здорово, дружище!

– Здорово, брат!

Так мы возвращались в начало встречи, когда она свелась лишь к короткому рукопожатию, вслед за которым мы без промедления взялись за читку письма. Только теперь наступала пора уделить внимание друг другу. Ведь не виделись мы целую вечность.

Выпили коньяку. Однако говорили хотя и обо всём, но как-то всё же отодвигая постороннее, то, что к предстоящему не могло иметь отношения.

По Игорю сильно было заметно, что своё главное, то, что было в его предложении, он цепко удерживает в уме и неостановимо обмысливает.

– Тебе-то проще, – сказал он, словно услышав от меня вопрос об этом. – Ты картины видел. А я – нет. Без твоей поддержки и мне бы не стоило лезть…

– Ну, будет. Как-то да разберёмся. Ты хочешь полотно сам подреставрировать?

– Понадобится. Слегка.

В условленный день мы уже находились в пути и обсуждали, что и как нужно будет сделать, как действовать.

Нам было важно знать, что запись на официальной бумаге о похоронах Кондрата не включала в себя факта помещения в гроб необычного предмета в виде холста с художественным изображением. Игорь пояснил, что он уже ранее справлялся на этот счёт в некоторых местных инстанциях, но ничего, что могло бы теперь настораживать нас, он не обнаружил. Это на много упрощало формальности с допуском на кладбище. Всё предстояло решить на месте, а, значит, могло быть минимальным число приобщённых к нашему делу лиц.

Такой оборот нас вполне устраивал.

Массив захоронения, который я помнил, был теперь закрыт и, что называется, отписан, как уже недействующий. Под новое кладбище земля отводилась километров за пять отсюда. Обычная вещь, в которой постоянно путаются муниципальные власти, решаясь на очередную перепланировку территории. Старый массив уже оставался без внешнего ограждения из металлического прута, явно растащенного; могилы никем не облагораживались; то здесь то там над ними поднимались деревья, кусты.

Лишь кое-где торчали основательно поржавелые индивидуальные оградки и надгробья.

Каменные знаки перекошены, глубоко просели в земле.

Грустный вид.

Смотритель нового кладбища был переведенцем с этого пустыря, но в его распоряжении оставались журнал упокоений и посекционная карта. Нам с Игорем это придало уверенности, и вскоре мы, трое, были уже близко у цели, пройдя к могильным порядьям не со стороны знакомого мне бывшего входа с воротами, где не сохранилось уже, наверное, и подъездной дороги, а с противоположного, где к погосту приступала укрытая лесом небольшая возвышенность.

Могила Кондрата заросла насплошь. Ни оградки, ни надгробья, ни креста. «Ничего такого и не было», – просто, как о предмете, сопряжённом с официальным понятием служебного долга, заметил смотритель, когда мы остановились по его знаку и принялись разглядывать «объект».

Смотрителю, наверное, следовало бы добавить, что умершего и захоронённого здесь, как человека ничейного и как явного бомжа, за пределами самой церемонии похорон больше уже не могли почтить никаким вниманием, так как оно и от шахты, и от поселковой администрации и не предусматривалось. Других же, кто мог бы взвалить на себя эту обузу, не оказалось. Но человек при должности, похоже, не был расположен говорить о таких подробностях, хотя, войдя в наше ходатайство, уже знал об этом.

Шумно приминая траву, он молча обошёл кругом соответствующего документации места, то и дело поглядывая на выросшие там две берёзы с довольно толстыми стволами, мощным кустом ивы и лещинным подростом. Затем приблизился к нам, медленно закурил.

– Копать хотите сами? – спросил он.

В наши планы это не входило. К тому же мы внесли плату.

– Нет, мы лишь поприсутствуем, – сказал я за двоих. – Нам нужен результат.

Служивый ввёл нас в суть работы. Объём её был внушительным – с корчеванием. А технику сюда не подгонишь. И ребят ещё надо найти. Статистом, или, говоря иначе – наблюдающим, ответственным он, смотритель, готов быть сам. Изо всех этих пояснений выходило, что нужна доплата. На неё мы согласились без возражений.

– Мужик себе на уме, – заостряя внимание на его замкнутости, обратился я к Игорю, когда смотритель, оставив нас, удалился для организации необходимых действий по раскапыванию могилы.

– Наверное, это в норме. Не говорить же ему с мертвецами. – Натянутой шуткой Игорь пробовал скрасить выпадавшее нам тягостное ожидание, которое могло растянуться.