Миражи искусства

– По ходу беседы я уже почти объяснил. Мне дорого то самое чувство успокоенности.

– Может быть, стоило бы пройти обследование…

Я хотел ещё добавить: «или даже курс лечения», но хорошо, что не успел. Географ широко открытыми глазами протяжно посмотрел на меня, и в этом его взгляде я почувствовал укор и тревогу. Он мог подумать, что я рискнул заговорить о нём как о душевнобольном, но, честное слово, я и не собирался переступать на эту оскорбительную полосу. То, что она была оскорбительной для него, можно было не сомневаться. Он явно сторожил меня по этой части, и потому мгновенно вычислил моё неосторожное двусмысленное отклонение от допустимого.

– Не сердитесь, – сказал я ему. – Вы вправе посчитать…

– Чего там. В самом деле, могло показаться…

– Раз так, вы согласны ответить на мой вопрос, прозвучавший самым первым: из-за чего вам нужно пить?

Я внимательно следил за учителем. Готов ли он продолжать диалог? Прервёт его сам или ждёт этого от меня?

Нет, кажется, будем продолжать.

Владимир Петрович кашлянул, поправил галстук.

– Дело нисколько не сложное и одновременно сложное невероятно, – заговорил он тоном, где угадывался учительский опыт изложения материала. – Я понял, что поправить уже ничего нельзя.

– С чем это связано?

– Объяснение я получил от своего ученика, Алёши Горшкова. Он утверждает, что я занимаюсь пустым и никчемным делом, из которого география, как предмет, вынута другими и рассеяна.

– Как так?

– Когда-то она служила людям для познания земли путём описаний. Только само слово «география» напоминает теперь об этом. Всё, что нужно, уже описано, и не один раз. Есть самые точные карты расположения материков, островов, очертаний гор, береговых линий. Уточнения получены из космоса, им не доверять нельзя. «Географию», однако, не закрыли. Предпринята нещадная эксплуатация этого прекрасного термина. Землю ковыряют археологи, рудокопы, строители, на ней и в ней ищут и находят новые виды растений и животного мира, прокладываются всевозможные магистрали. И всё это описывается. Меты, штрихи, пунктиры, тексты, изображения. В применении к земле их часто продолжают связывать с понятием географии. Это глубоко неверно…

– Позвольте, – приостановил я Владимира Петровича. – Но ведь подобной участи не избежали да и не могли избежать многие прежние системы познания. И что дало бы «закрытие», как вы говорите, старинных обозначений?

– Вы меня, кажется, не вполне поняли. В термине описания предусмотрены, а на самом деле в них нет необходимости. Понимаете? – необходимости!

Как-то странно всё выходило в этом отрезке нашей спонтанной полемики. Она пока оставалась вежливой, но стремительно взмывала вверх и могла стать разрушительной. Малейший перебор, и я не сумею повлиять на её исход. То есть – может разлететься в прах всё то ровное и благоприятное, что складывалось у меня с географом.

Я лихорадочно искал выхода. Тут имела уже значение даже пауза. Но и на неё не хватало времени. Я совершенно отчётливо осознавал, что запутываюсь больше, кажется, я, а не Владимир Петрович.

У него хоть и сумбур, но, похоже, какой-то выстроенный, давно и основательно обдуманный. Теперь это касалось географии как предмета. Для себя я в нём никогда не находил ничего привлекательного. Мореплавания, путешествия, открытия новых территорий, составление карт – это, наверное, нужно кому-нибудь, но не мне. С серьёзной, практической точки зрения географию современного образца в самом деле совершенно легко засчитать за пустое место. В давние годы в школе она давалась мне очень легко, будучи из предметов самой лёгкой. То же утверждали все в классе, где я учился. Не в пример тому, что говорят вокруг об истории, математике, физике, поэзии, о ней, как о формирующей наши представления о современном мире, больше не говорят вообще, разве что лишь изредка на скучных родительских собраниях.

Один мой знакомый уже в нынешнюю пору как-то случайно упомянул о ней таким манером, что её, мол, следует раз и навсегда вывести из учебных программ – и школьных, и вузовских. Дескать, познания в объёме этих программ любой школьник способен приобрести, прочитав пару популярных книжек или проведя с полдня в интернете. Всё тут выглядело определённым и очевидным. Однако значило ли всё отмеченное, что предмет следовало игнорировать? Ведь он получает наполнение в условиях развития науки и техники. Там столько проблем! И учитель, само собой, не говорит же о географии только, так сказать, в её самом простом, бытовом, что ли, обозначении. И как теперь мне выразить согласие с ним, моим неожиданным оппонентом?

Если я соглашусь, то, значит, поддержу его, а это не что иное как одобрение его позиции, противоречащей делу, которым он занят. Не годится. Мы же не в детской игре, где поддавки используются, чтобы необидно стимулировать сообразительность у ребёнка.

Поражало то, что, как и заявил Солодовников, тема оказалась и очень простой, и очень сложной одновременно. Простой для него – поскольку он её уже практически успел и развить, и чуть ли не закрыть. Нет необходимости! А для меня она чересчур сложная. Поскольку я был вынужден рассуждать не со знанием дела и обстоятельств, а вообще, отвлечённо, и я не могу, не готов поставить точку на обсуждении исключительно из незнания или из банальных представлений.

Что я под необходимостью должен иметь в виду, что подразумевать в ней?

Я не знал, как выйти из неприятной для меня ситуации. Привести в пример свою работу в качестве сборщика новостей? Когда-то сфера бытового и политического оповещения в государстве тоже ведь была цельной. Её главными действующими лицами были посыльные, вестовые и глашатаи. Потом появились почта, газеты, телефон, агентства, радио, телевидение, теперь вот ещё интернет. Но что я скажу Владимиру Петровичу? Что новости, перемещение которых приобрело широчайший размах, хоть и предусмотрены, но необходимости в них уже нет? Нелепость. Учитель вправе сказать, что я мелю чепуху. Однако, что же с географией? Я не услышал каких-то особенных доводов, почему её надо называть пустой, а меня уже вроде как прижали к стене. Доводы могут, наверное, быть и поотчётливее тезиса о туманной необходимости…

– Всё-таки…– промямлил я, не вполне уверенный, что имею в виду что-нибудь по существу.

Наступила пауза, которая могла значить окончание встречи. Нельзя было этого допустить: ещё когда будет случай вызвать столь оригинального человека на подобный обстоятельный разговор?

– А почему вам нужно считаться с мнением Алёши Горшкова? – Я мало-помалу начинал выпутываться из паутины, будто в плотный узел стянувшей мои мысли, когда Солодовников так легко стушевал меня мало что прояснявшим, взятым, скорее всего, от потолка императивом.

– Алёша был моим лучшим учеником. Ещё задолго до окончания школы он воспринял мои тогдашние восторги по поводу предмета географии. Было такое со мной, к сожалению. Много лет уже прошло. Парень с моего одобрения закончил географический факультет, плавал на исследовательском судне, подбирался к научной карьере. Напутешествовался вдоволь, навидался всякого, и когда уже потёртым я встретил его, тут-то и узнал, что он разочарован. «Вот смотрите, – сказал он мне, – что я нашёл на морском дне, когда мы искали какую-то очередную Атлантиду». Вынул из кармана и протянул мне курительную трубку непонятного срока изготовления, из дерева, растущего, как он сказал, то ли в Аргентине, то ли в Бразилии. Вещица пустяковая, не нужная ни ему, ни мне, так как оба мы некурящие. «Это всё, с чем возвращаюсь, – говорит. – Больше с географией, с той, которую изучал у вас и в вузе, я не дружу. Устал. Перспективы никакой». Упрекать не упрекал, но я остро воспринял его озабоченность и поверил ему. Пустое дело. Он прав на сто процентов.

– Как же вы учите ребят сейчас? Не верить в то, что делаешь, должно быть, переносить такое нелегко. Я вам сочувствую.

– Мне скверно, стыдно, и нечем утешиться, кроме…

– А другим делом вы заняться не пробовали?

– Что тут сказать? Поздно. И склонностей у меня ни к чему, кроме учительства, нет. Теперь уж как-нибудь до пенсии.

– Горестная повесть.

– Горько не только мне, но и ребятам, понимающим, что я худший из учителей. Часть выпускников, ставших дипломированными географами, уходит на сторону сразу или едва оглядевшись, и таких всё больше. Бедный Алёша Горшков – представьте, он устроился в турагентство, сопровождает группы туристов в поездках по зарубежью как простой экскурсовод. И уже далеко не молод. Вот и вся цена его прежним стараниям и увлечению. Нет, я с выпивками уже не кончу, состояние пьянства как наказание мне. Я его заслужил. Простите…

Разговор прервался. Несвязные, тяжелые размышления, будто недогоревшие и медленно потухающие угли в костре, оседали у меня в мозгу. Мы оба какое-то время отстранённо молчали, находясь в таком состоянии, когда каждый ждал от другого повода разойтись. Как сквозь глухую перегородку я услышал истомлённый голос учителя, находившегося рядом, совсем близко. Почти шёпотом он сказал:

– Я вот сейчас принял бы…

Потянулось короткое, но тягостное и какое-то мучительное молчание.

Не совсем было понятно. Выпил бы или бы принял деньги на выпивку? Мне вспомнилось, как я корил когда-то себя за упреждающий шаг в передаче ссуды, и, к моему огорченью, выходило, что от меня как бы требуется сделать то же самое в настоящей минуте. Ведь теперь, зная всё, я, как, наверное, никто, понимал бедного Владимира Петровича и искренне жалел его. Да что там жалел.

На меня наваливалось чувство неустранимой виноватости перед ним за поднятую в нём и без того не утихающую сквозную многолетнюю нутряную боль, о которой он, судя по обстоятельствам, угнетавшим его, не мог никому рассказать. И в то же время я ощущал в себе какую-то знаковую потребность вечного долга ему, долга и признательности за то, что он доверился мне, пусть и в погашение моих скромных нерегулярных ссуд.

Я был готов хотя бы чем утешить его, поспособствовать ему. Боялся только одного. Как человек, честно и до конца выполнивший взваленную на себя работу, он может закончить игру со мной, выйти из неё, тут же, сейчас. Если этому случиться, то последствия могут быть непредсказуемы. Пустяки, что он, как и прежде, будет обращаться ко мне за займами для выпивки. Даже пустяки то, что не станет возвращать долги, чего в отношении меня он не позволил ни разу. Другим, более тяжёлым и угнетающим окажется у него характер пьянства, другой станет и вся его жизнь, жизнь его семьи, будут другими судьбы его учеников…

Вечер давно вступил в свою позднюю фазу. В той стороне, где находился гаражный бокс Василия, слышались приглушённые темнотою звуки оживленного кучного мужского разговора. В нём преобладала тональность энергичного, сильного, увлекающего участников опьянения. Нам оставалось расстаться. Но мы, хотя и поднялись уже со скамеечек, медлили с этим.

Я прикинул: выпивки у меня с собой нет. Есть лишь деньги, ровно столько, сколько я получил в виде возврата. Не укладывалось в голове, что нужно было сделать. Что-то говорить тоже не имело смысла. Пьяница выручил меня.

– Если не откажете, я бы взял…– сбивчиво и с тихим напряжением произнёс он.

Звучало это так, будто он точно знал о моих скромных возможностях, но уже никак не верил, что я удовлетворю его просьбе.

– Вот что, – сказал я ему, подыскивая слова, которые нужно было употребить, не обидев его: – Спиртного я не держу, и кроме как тех, что вы принесли, у меня сейчас нет. Вот. – И протянул ему вынутую из кармана купюру.

Учитель посмотрел на меня, взял поданное. Лёгкая усмешка мелькнула у него на уставшем лице и тут же погасла.

– Вы сейчас хотели попросить меня, чтобы я не возвращал, не так ли? – Голос у него дрогнул, и я видел, что принявший деньги готов был едва ли не навзрыд расплакаться.

Он хорошо читал мои мысли!

Но отвечать правдиво я был совершенно не в силах и не был расположен к этому.

– Нет, разумеется. Пусть остаётся как было, – сказал я. И чтобы как-то разрядить возникшую обоюдную неловкость, указывая на чёрное небо в проёме гаражных ворот, добавил: – Быть дождю, не находите?..