История Смотрителя Маяка и одного мира

Я там, где вы свершили приношенье

жестокое своё, надеясь тщетно

задобрить тем лесного короля –

героя ваших диких суеверий.

Я стал осенним пряным перегноем,

лишайником на вековых камнях,

озёрной тиной, утренней росою,

сверканьем молний, криками сыча.

Теперь здесь я – король,

и ты напрасно, смертный,

порой вечерней

ходишь в край болот…

Любое зло, что брошено на ветер,

со временем пышнее расцветёт.

А где-то за несколькими толстыми каменными стенами другой узник, Инанис Сервил, вспоминал слова Вечернего Обряда. Не было окон, но он мог сказать почти наверняка, когда наступало время молитвы: всю свою жизнь, изо дня в день, он следовал правилам служения Защитнику, не испытывая ни малейшей скуки. И теперь, в подземелье, он чувствовал, что всё происходит логично и закономерно – и это придавало ему сил. Единственным, что беспокоило, была угроза короля напасть на Ледяной Замок. Инанис представил себе Школу, её слушателей и просветителей, и понял, что гарнизона ближайшего к Ледяным горам Норсена будет достаточно, чтобы захватить Замок. Но всё-таки это было бы крайне необдуманным шагом – а король пока вроде бы ещё не захлебнулся бесцельной жаждой власти и может соизмерять свои действия с их последствиями. Так, по крайней мере, показалось Инанису при встрече с Сэйлори. Да, он недолюбливал служителей Защитника – это было очевидно, но само по себе не было чем-то необычным. Даже родители и родственники многих слушателей Школы были против того, чтобы их дети посвящали свою жизнь сомнительным с точки зрения пользы и выгоды делам. Впрочем, родители самого Инаниса вообще не задумывались о том, кем может стать их сын: главное, чтобы не мешал им жить.

Инанис резко поднялся на ноги, почувствовав макушкой холод сырого каменного потолка, и сделал несколько дыхательных упражнений. Гнилой воздух камеры был похож на воздух весенних предгорий не больше, чем все изображения Защитника на тот Его образ, который жил в сознании просветителя. Но всё-таки привычные действия привели в порядок чувства.

Выпив землянистой на вкус воды, Инанис принялся ходить по камере, представляя, как горожане читают послание о мире, как злится, но ничего не может поделать, король. «Хорошо бы кофе», – подумал Инанис, снова устраиваясь на низком неудобном табурете. Всё остальное казалось просветителю почти идеальным.

Зал заседаний Королевского Совета был оформлен в лаконичном и строгом стиле Горной стороны: переплетения трансептов уводили взгляд к резным колоннам, тающим в полумраке. Голари часто ловил себя на том, что вместо того, чтобы слушать выступающих, он изучает геометрическую грацию барельефов у оснований колонн. Но очередное заседаение Совета проходило теперь без Первого советника: нового должны были выбрать через месяц, выделенный на поиск и обоснование кандидатур.

Спеша на заседание, Оланзо тем не менее успел переговорить с Малумом – единственным человеком, советы которого он готов был принимать. «Отказывается писать прошение», – шепнул начальник Птицеловов, следуя за королём по парадным коридорам. Оланзо недовольно поджал губы: упрямство бывшего Первого советника могло лишить его большой части и так унизительно малой власти. Но если это произойдёт, то Голари, этот малахольный профессор, за всё заплатит. «А что университетские умники?» – так же вполголоса спросил Оланзо. «Неизвестно. Испытывают моральные метания», – презрительно пожал плечами Малум. Значит, всё должно было решиться в ближайшее время.

Заседание Совета началось ровно в десять, когда колокола Собора Защитника на площади Всех Дорог отзвонили положенную на этот дигет гамму ля минор и столица всерьёз настроилась на новый день.

Вступительные церемонии шли своим чередом, когда король, обладающий отличным зрением, различил заголовок утренней газеты, которую тайком читал один из шейлиров. «Если не служители Защитника хотят «священной войны», то кто?..» – риторически вопрошал газетный пророк, и Оланзо почувствовал во рту тошнотворный привкус горькой, как пережаренный кофе, ненависти. И тем более учтиво и доброжелательно улыбался он выступающим членам Королевского Совета. Малум, скромно сидящий в тени бокового нефа, тоже успел прочитать заголовки свежих газет, поэтому с тревогой поглядывал на короля.

В первый кофейный перерыв в очередь к желающим поговорить с Оланзо пристроился незаметный сухопарый человек, которого король никогда раньше не видел, поэтому, заинтригованный, подошёл к нему сам и с любезной улыбкой осведомился, чем может быть полезен.

Профессор Тенс (а это был именно он) побледнел и стал сравнимым с графином со свежими сливками, а потом мгновенно покрылся какими-то красными пятнами, но взял себя в руки и заговорил:

– Мэйлори, я… мне поручили… студенты Университета поручили передать вам это прошение, Мэйлори, – наконец проговорил профессор и с поклоном протянул Оланзо лист бумаги, большую часть которого занимали разномастные подписи.

Король взял бумагу и с интересом пробежал глазами короткий текст. Студенты Тар-Кахольского университета (разумеется, не все, а самые смелые) обращались к своему Королю с почтительной просьбой освободить професора Голари Претоса, заслуги которого перед наукой Королевства и перед Университетом неисчислимы.

Заметив, что любезная улыбка по мере чтения сползала с губ короля, Тенс тем не менее дрожащим голосом добавил:

– И я тоже, Мэйлори, присоединяюсь к этой просьбе. Надеюсь, вы не допустите, чтобы… я… мы все…

Профессор Тенс сбился, как будто не он читал прекрасные лекции по древней истории, которыми заслушивались все студенты Универитета.

– Я подумаю, – сухо ответил король и, кивнув, ушёл, оставив разочарованную очередь просителей и недопитую чашку кофе.

Вторая часть заседания Королевского Совета обещала быть куда более драматичной, и Оланзо, пытаясь справиться с подступающим волнением, всё больше погружался в невесёлые мысли. Поскольку Малум не входил в Совет, то здесь у короля не было ни одного человека, которому он мог бы доверять. Только враги или, в лучшем случае, лавировщики, которые неплохо угадывали политические течения. Сегодня ни у кого не было сомнений, что король находится на очень опасной грани, и лучше бы ему не ссориться с наиболее влиятельными советниками, к тому же накануне избрания нового Первого советника.

Наконец неповоротливый механизм заседания добрался до основной темы – полномочий Короля по Декларации о Королевском Совете.

Придуманная исключительно для того, чтобы ограничить власть правящей династии, Декларация, принятая несколько веков назад, оставляла Королю немало важных полномочий. Таких, например, как объявление войны или отмена любого индивидуального решения (в том числе – помилование любого преступника Королевства).

Слово взял ректор Мэлл. Его спокойный и уверенный тон всегда казался Оланзо тоном военного, а не учёного. В главе Университета Оланзо видел серьёзного противника, но не нашёл пока средств как-нибудь разделаться с ним.

Мэлл говорил обстоятельно, крайне почтительно по отношению к Королевской семье и к Птицеловам, но по существу он предлагал отменить право Короля на любые единоличные решения, не подкреплённые хотя бы нейтралитетом Совета. Именно этот вопрос Мэлл вынес на голосование, предложив всем заинтересованным высказаться.

Совет молчал. Те, кто понимал, что означает принятие такого решения для Голари, в ужасе пытались сообразить, смогут ли они после голосования не считать себя убийцами. Тем, кто этого ещё не осознал, король решил пояснить, взяв слово.

Оланзо говорил кратко, приводя не очень убедительные формальные аргументы против изменения Декларации, сводящиеся к тому, что не стоит идти против воли мудрых основателей Совета (которые в своё время, впрочем, считались правящим тогда королём опасными бунтарями). Но это не имело особого значения, потому что главный аргумент Оланзо был несравнимо более весомым.

– В условиях, когда судебные ошибки неизбежны и могут привести к трагическим, непоправимым последствиям, неразумно было бы лишать Короля права отменять или приостанавливать действие приговоров. К тому же право помилования является одним из древнейших прав всех королей, означает внимание и милосердие, которые правитель дарит и сошедшим с правильного пути подданным, – печально проговорил Оланзо. – Но если Совет решит, что эти права в современной ситуации излишни, то мне останется лишь подчиниться. И будьте уверены, что с этого момента я не приму ни одного единоличного решения, даже если у меня будет такая возможность. Поскольку ваше мнение, мнение достойнейших людей Королевства, для меня закон.

«И если вы пойдёте против меня, Голари умрёт, чего бы мне это ни стоило», – подумал Оланзо, утомлённый собственной речью.

Разумеется, после такого заявления короля тех, кто не понимал бы, чем обернётся голосование, практически не осталось. Только, пожалуй, совсем древние шейлирские отцы, которые ходили в Совет как на встречу ветеранов королевской службы, остались в счастливом неведении.

Каждому члену Совета выдали по два шара: чёрный и белый. Каждый должен был незаметно опустить в непрозрачную вазу один из шаров. Белый означал принятие изменений Декларации и смерть Голари, поэтому особо впечатлительные потом ещё долго видели во снах, как они бросают белый мраморный шар в чёрную землю свежевырытой могилы бывшего Первого Советника…

Для изменения Декларации требовалось не менее двух третей голосов. И двадцать два из тридцати полноправных членов Королевского Совета проголосовали за.

9.1.2 Naviget, haec summa est[55 - «Пусть плывёт, в этом всё» (лат.).]

Морские рассветы перестали радовать Унимо.

Когда это произошло первый раз, он даже испугался, не ощутив привычного и не зависящего от настроения восторга от того, как мягко размывал темноту на горизонте новый день, как ветер, всю ночь бродивший вдоль побережья, непонятно откуда приносил запахи одуванчиков, травы, мятной росы на холодной утренней земле. Восторга не было. Вместе с осознанием того, что начался новый день, теперь приходила и сворачивалась в кольцо на горле ручная пустота. Не было ничего, что можно было бы с задорным криком подбросить в воздух или пристально изучать при свете вечерних ламп. Ничего из той волшебной ткани реальности, которая щедро отмерена небесными портными светлым и увлечённым душам. Но была реальность маяка – красивая, изысканная и в то же время лаконичная, как полотна работы школы сверх-реалистов Тар-Кахола.

После того как Унимо ушёл от Форина в реальнейшем, в жизни на маяке практически ничего не поменялось. Смотритель, казалось, признал его и теперь вёл себя с ним как с равным – то есть ещё более заносчиво и непредсказуемо. Трикс, видимо, принявший на себя все ненужные переживания, ходил мрачный и печальный, как тень случайной жертвы в классической эрлиновской трагедии. Нимо попытался даже поддержать его, оставив в стороне знания о природе этого существа, но быстро сдался, натолкнувшись на глухое и отчаянное, как ворчание загнанного в нору зверя, сопротивление. Просто пожал плечами – с недавних пор это был его любимый жест – и отправился готовить чай.

Унимо сам не знал, почему остаётся на маяке. Наверное, потому что привык, потому что ему некуда было идти. Потому что на маяке жил единственный человек, который, несмотря ни на что, сейчас был ему близок. Где-то в Тар-Кахоле ещё оставалась Тэлли, но её образ постепенно из живого превращался в застывший и далёкий, как отпечаток музыки в музыкальной шкатулке. Тем не менее если бы Унимо решил вернуться в столицу, то первым делом направился бы в булочную Хирунди – чтобы поблагодарить за совет и понимающе помолчать о Форине. И она увидела бы, что прошло много-много лет, что много воды разбилось о скалы Исчезающего острова с тех пор, как Унимо, дрожа от страха, взбирался по ним из бурлящих волн…

Теперь Унимо не стал бы расспрашивать Тэлли о том, что произошло у них с Форином. Он не знал, что именно, но знал гораздо больше: как это бывает, когда живёшь в реальнейшем Смотрителя, слушаешь его слова, принесённые ветром, когда зачарованно следишь за отточенными, ловкими движениями мысли. И то, что Тэлли была ко всему ещё и влюблена во всемогущего Форина, добавляло лишь самую малость к этим ощущениям. Смотритель был недосягаемой мечтой, отсутствием воздуха, штормом, который может начаться в любую минуту, но не начинается, потому что повелителю реальнейшего и бури уже наскучили.

Теперь, когда Унимо мог задавать сколько угодно вопросов, он почти ничего не спрашивал. Ему нравилось молчть вместе с Форином и Триксом, слушая, как море рассказывает древние сказки. Обращаться в слух или в этот бессмысленный долгий взгляд вдаль, для которого у синтийцев, говорят, есть специальное слово.

Как-то раз, когда ветер был особенно сильным, отчего в укрытии каменных стен маяка было бесконечно уютно, Унимо готовил суп из сыра и молодой зелени, охапку которой ему положила с собой Мица. «Это очень полезно, первую зелень у нас на полуострове называют прошлогодней аптекой», – сообщила она, словно опасаясь, что Нимо выкинет траву за ненадобностью. «Почему прошлогодней?» – удивился он. «Потому что от болезней действительно помогает только то, что ты должен был сделать ещё в прошлом году», – со смехом отозвалась Мица.

Унимо заметил, что всё реже бывает на берегу, и дочка рыбака, конечно, заметила это ещё раньше. Но она вела себя как ни в чём не бывало: так же радостно улыбалась, завидев его через небольшое тусклое окно кухни, выбегала на порог, на ходу вытирая руки, и с независимым видом маленькой хозяйки приглашала войти.