История Смотрителя Маяка и одного мира

Наш мир огромен и прекрасен. Волею случая разделён он границами – так, чтобы люди могли жить, не мешая друг другу. Волею случая назначены люди, которые должны хранить равновесие в пределах наших стран, в пределах Шести Сторон. И если такие люди собираются поднять руку на соседа, прикрываясь именем Защитника, не должны ли мы остановить ослеплённых собственным блеском?

Жители Шести Сторон, жители Синта, я, просветитель Инанис Сервил, словом, данным мне служителями Защитника Школы просветителей, говорю вам: ничто не оскорбляет Защитника больше, чем убийство Его именем, чем преступное умножение небытия. Будьте благоразумны, не поддавайтесь искушению, не слушайте тех, кто хочет загнать вас в тенёта ненависти!

Для Защитника нет ни границ, ни правителей, ни одного повода для войны на земле. Слушайте свой разум, не затмевайте сияние его, и да пребудет с вами чудо вечного возвращения из небытия».

Прикрыв глаза от утомления, Инанис подумал, что камень уже брошен в небо – осталось только дождаться, когда он упадёт. И хотя страницы, исписанные ровными и отточенными, напоминающими тёмные завитки плюща на светлой каменной стене, буквами, пока ещё были безобидными, как новорождённые котята, просветитель уже видел своё будущее, разбитое их невидимой силой.

– Тар просветитель, всем путешествующим ночью у нас полагается вторая чашка кофе, – около столика Инаниса стояла хозяйка, осторожно меняя пустую чашку на полную ароматным кофе, – а это печенье неплохо восстанавливает силы – я угощаю им только тех, кому это действительно нужно, – вполголоса добавила она.

Инанис удивлённо поднял взгляд и пробормотал неловкие слова благодарности. Он отвык от людей, в особенности от тех, кто смеет заботиться о нём – и при этом не является Айл-просветителем Люмаром.

Печенье оказалось великолепным: с лесными орехами, воздушными зёрнами редкой чёрной пшеницы и мёдом.

С неожиднным сожалением Инанис покинул гостеприимное место, оставив несколько монет на кофе для того, кому будет нужно, а когда колокольчик прощально звякнул, оглянулся и прочитал надпись – так, как будто он мог сюда вернуться. «”Кофейная соня” – какое нелепое название», – с улыбкой подумал Инанис, направляясь к Королевскому дворцу.

Но по пути надо было ещё заглянуть в переулок Эдельвейсов – одно из незаметных с главной дороги ответвлений улицы Горной Стороны, – чтобы найти подпольную книжную лавку «Лазоревые книги». Именно этот адрес попросил запомнить Айл-просветитель Люмар, отправляя просветителя в столицу.

Заспанный хмурый владелец лавки тут же приобрёл деловитый вид, когда Инанис сообщил ему условное слово. «Всё сделаю, не беспокойтесь», – заверил лавочник, бережно сжимая конверт двумя руками. «Если я не вернусь из дворца, действуйте, не медля», – на всякий случай уточнил Инанис. Букинист понимающе закивал, но потом, словно спохватившись, стал желать удачи и скорейшего возвращения в Ледяной Замок, на что просветитель только нетерпеливо махнул рукой.

Теперь до Королевского дворца оставались только улицы Тар-Кахола, и ничто другое не могло больше защитить Инаниса от его судьбы.

– Что это? – лицо короля побелело от гнева. Он не мог больше притворяться, что соблюдает этикет Конкордата. – Я запрещаю вам кому-либо передавать это.

– Это мнение служителей Защитника, которое мне поручили донести до каждого, кому оно будет интересно, Мэйлори, – сдержанно ответил просветитель. – Вот моя вверительная грамота.

Оланзо знал, что в Школе просветителей ему не найти поддержки – об этом рассказал, едва переведя дух от тяжёлой дороги, верный Милвус. И о том, как исчез при загадочных обстоятельствах мальчишка-посланник, имени которого король не запомнил, но в ответ на новость о его смерти понимающе переглянулся с бывшим при этом Малуме, а после обмолвился о том, что неплохо было бы наградить доблестного офицера Им-Онте.

– Кстати, тар Инанис, вам ничего не известно о судьбе королевского посланника, передавшего письмо? – Оланзо откинулся на спинку кресла и требовательно посмотрел на этого молодого выскочку-просветителя.

– Насколько мне известно, Мэйлори, посланник покинул Ледяной Замок вместе с лори служителем Зала Представителей, – ответил Инанис настороженно.

Король улыбнулся. Ему казалось, что давняя нелюбовь к служителям наконец обрела свою форму и своё предназначение.

Ещё когда мать и отец водили его и братьев в Собор Защитника на праздничные дигеты, Оланзо старался заранее сказаться больным, и это часто удавалось: мать и, тем более, отец так редко общались со своим сыном, что не могли понять, врёт он или нет, а домашний врачеватель, кажется, сочувствовал нервному и действительно болезненному ребёнку. Так или иначе, Оланзо лежал в душной, цепкой постели и думал о том, как лицемерно его родители и братья стоят со светильниками там, в дымной полутьме, чтобы только придворные и жители Тар-Кахола обратили внимание на благочестивых шейлиров Озо. Таких преданных королю, таких трудолюбивых, таких идеальных…

– Не смею сомневаться в вашей искренности, тар Инанис, – со змеистой улыбкой произнёс король, – но иногда мы, земные служители, не можем позволить себе слабости быть хорошими. А потому я советую вам подумать о том, на какую судьбу вы обрекаете Школу, к которой, разумеется, испытываете не только служебную привязанность.

Инанис знал, он готовил себя к тому, что они будут говорить всё, чтобы вывести его из душевного равновесия. Да и кого он обманывал: равновесие сдвинулось, потеряв свою сущность, в тот самый момент, когда он понял, что поездки в столицу не избежать. Когда он понял, что никто, кроме него, не сможет это сделать. И что никого Айл-просветитель Люмар не ждал бы обратно с такой беспомощной надеждой. С которой даже к Защитнику не обратишься: «Вы уж сами, люди, разбирайтесь с этим, хоть и тяжело» –вот что Он мог бы сказать… Но всё равно, в Королевском дворце было страшно: просветитель чувствовал себя лесным зверем, который по ошибке забрёл в город, в самое логово двуногих охотников, и невысказанная тоска плещется, как холодное неспокойное море, в его лесных глазах…

– Я думаю, у вас будет немало времени это обдумать, тар просветитель, – сказал Оланзо, вызывая птичников.

Он собирался сказать что-то эффектное, чтобы ещё больше страха пролилось, как чернила, на пергамент этих честных глаз. Но потом ему расхотелось. Потом ему стало тошно от самого себя. Неожиданно вспомнился Таэлир, который шатается непонятно где, если ещё жив. Впрочем, жив, куда денется. Этот просветитель – словно его сын, только отражённый в прямом зеркале: умный, целеустремлённый, волевой. Только упрямство у них, наверное, одно и то же.

Когда птичники увели невозмутимого просветителя и Оланзо остался один, он запустил в стену бронзовым кубком. Но недостаточно сильно: не долетев до стены, кубок растерял весь кураж, встрепенулся, как подбитая птица, и упал, глухо звякнув о паркет на границе с ковром.

– Послание о мире! Служители Защитника против войны с Синтом! Послание о мире, последние новости! – кричали уличные мальчишки на следующий день, и горожане с интересом вчитывались в немного старомодные и прохладные, как будто сотканные из сверкающих на солнце снежных вершин Ледяных гор, слова послания служителей Защитника.

Такого ещё не бывало, на самом деле, чтобы служители обращались вот так, со страниц газет. Даже на своей территории – в храмах всех сторон – они были немногословны, редко выходя за границы точно отмеренных слов Обряда. Должно было случиться что-то действительно непредвиденное, из ряда вон, чтобы служители Защитника вышли за пределы выверенных веками границ, чтобы добавили свои слова к уже сказанным. Поэтому тар-кахольцы хватали газеты и читали: по дороге на работу, в кофейнях, в лавках и в конторах, пока не было посетителей. А потом обсуждали, удивлённо пожимали плечами, переглядывались, вспоминали историю подписания Конкордата и всё, что было известно о таинственном Ледяном Замке.

Как бы там ни было, но корабль уже отплыл от причала: теперь все знали, что служители Защитника не хотят войны. Но никто ещё не знал, будет ли это важно там, где вместо разума всё решает тот, кто первый бросит камень в звенящее от ненависти небо…

Суд был закрытым и скорым. Голари даже не стал возражать, хотя мог бы: как глава Зала Правил и Следствий, он знал десятки аргументов в пользу неподсудности себя Большому Королевскому суду и знал, что Сэйлори не стал бы игнорировать его прошения, а играл бы до конца в справедливого и правильного правителя. Но бессмысленные действия всегда претили лори Претосу, и, надо признать, он просто хотел, чтобы всё скорее закончилось. Его охватило тоскливое паническое безразличие: профессор никогда бы не подумал, что такое бывает. Наверное, что-то подобное испытывают животные, попавшие в волчью яму, достаточно умные, чтобы понимать, что им не выбраться. Впрочем, нет: животные до конца боролись бы за жизнь, а у Голари борьба со страхом смерти отнимала все скудные силы.

– Признаёте ли вы себя виновным в измене Шестистороннему Королевству, лори Первый советник Голари Претос?

Профессору тяжело было стоять: он чувствовал себя настоящей старой развалиной. Голос молодого судьи, которого Голари помнил ещё студентом, звучал на грани звенящего обвинения – так, как будто внутри головы натянули леску.

– Я… нет, я ничего не сделал… я только хотел служить Королевству, – почти прошептал Голари пересохшими губами.

Сидя в сырой камере, под писк мышей, он искренне пытался сочинить речь для суда – обличительную, саркастичную, горько-ироничную – и видел себя смело произносящим эту речь в лицо Оланзо, Малума и остальных палачей, но так и не смог ничего придумать. Точнее, он не смог убедить себя в том, что это нужно. В том, что кто-то послушает его, непопулярного Первого советника, который не мог даже о своей любимейшей до дрожи в голосе древнекахольской поэзии рассказывать без занудства.

Волна самоуничижения, столь неуместная в тех обстоятельствах, в которых оказался Голари, подавила его волю. Оставалось только сохранять видимость присутствия духа, но и этого, вероятно, не удалось, потому что к концу процесса даже некоторые птичники смотрели на подсудимого с высокомерным сочувствием.

Король был здесь же, молчаливым слушателем наблюдал он это почти театральное действие. Малум, как представитель обвинения, задавал вопросы и был сама любезность и предусмотрительность. Он даже, в порыве великодушия, попросил судью, чтобы Голари мог отвечать на бесконечные вопросы сидя, от чего профессор поспешно отказался.

«Последнее слово», – услышал Первый советник и почувствовал облегчение от явного знака того, что происходящее переходит в завершающую стадию. «Пожалуйста, только не Башня, только не назначайте Башню, любой другой вид казни», – вертелось у него в голове, поэтому он поспешно и решительно замотал головой, отказываясь от права последнего впечатления на суд.

Впрочем, судье всё было ясно ещё до того, как он посмотрел документы по делу: всё, что приносили птичники с королевской печатью, надлежало утверждать. Задачей судьи было сделать это красиво и виртуозно. И судья Инлэй успешно с этим справлялся, иначе его не назначили бы в Большой Королевский суд.

Судья с пересоленным прискорбием голосом сообщал о том, что дело, увы, слишком очевидно. И ему жаль, что такие талантливые служители Королевства попадаются в сети коварных заговорщиков, подрывающих… на речи судьи Голари даже поднял взгляд и с интересом следил за отточенной мимикой бывшего студента. В Университете, помнится, тот не отличался театральными талантами. Непрошенная усмешка на лице подсудимого вызвала гневный взгляд лори Инлэя, и закончил он почти со злорадством.

Как и обещал Оланзо, Голари приговаривали к Башне. Само по себе это было не так страшно, поскольку все знали, что любой суд должен оставить правителю возможность проявить милосердие. В Шестистороннем уже семь лет никого не казнили – с тех пор, как династия Озо пришла к власти.

– Вы собираетесь обжаловать решение в Высочайшую Коллегию?

Голари отрицательно замотал головой.

– Значит, приговор будет исполнен на исходе шестого дня после вынесения. Напоминаю, что у вас есть право в любой момент подать прошение о помиловании. То же касается и ваших близких. Кроме того, вы имеете право на два свидания, на присутствие служителя Защитника, на распоряжение своим имуществом и на одно разумное пожелание в случае, если приговор будет исполнен. Вам ясно, лори Претос?

Голари кивнул. Он знал наизусть все законы Шестистороннего, и знакомые из книг формулировки теперь казались ему восставшими из мёртвых. Поэтому профессор ещё раз кивнул, и мучительный процесс был завершён.

Только потом, когда теперь уже бывшего Первого советника вели обратно в тюрьму, он подумал, что в суде ни разу не звучало имя Сэйлориса – значит, им всё-таки не удалось ничего выяснить. Или они решили не предавать это огласке. И всё-таки отчего-то хотелось верить, что принц в безопасности.

Но на этом страдания Голари не закончились: его не собирались оставить в покое хотя бы на шесть последних дней. В тот же вечер, после суда к нему явился сам тар Малум. Удивительно, но здесь, в своей стихии, птичник показался Голари не таким отталкивающим. «Вот что бывает, когда человек на своём месте, в отличие от бывшего Первого советника», – горько мысленно усмехнулся Голари.

Малум сразу же отпустил тюремную стражу и устроился на низком табурете напротив узника. Вода капала с неровных краёв камней стен, где-то за пределами света лампы возились крысы.

– Лори Претос, мы прекрасно знаем, что у нас нет причин относиться друг к другу хотя бы с пониманием, – начал Малум, и Голари, ободрённый привычной за последние несколько дней обстановкой, заинтересованно ожидал продолжения. – Мы по-разному смотрим на интересы Шестистороннего (здесь бывший Первый советник, пользуясь заданным тоном откровенности, позволил себе кривую утвердительную улыбку), мы не смогли сработаться, служа одному королю.

Какая-то крыса – видимо, самая слабая, укушенная более сильной, – пронзительно пискнула.

– Но тем не менее я не желаю и никогда не желал вашей смерти, лори Претос. Я считаю, что это чрезмерная и бессмысленная жертва. К тому же, вредная для Шестистороннего.

Голари, чьё лицо в жёлтом свете напоминало восковую маску, всё-таки отвернулся. Чтобы эта малодушная мысль: «Сколько они ещё будут издеваться?» – не была прочитана птичником.

– Разумеется, суд – всего лишь формальность, король не допустит вашей казни, – размеренно продолжал Малум.

Надежда, яркая и острая, мелькнула в голове Голари. «Наверное, и правда, это всё только фарс, нужный для чего-то королю и птичникам. Скоро всё закончится, я смогу отправиться в отставку и вернуться к Сервишу, к своим переводам со старокахольского».