История Смотрителя Маяка и одного мира

Голари не отвечал, выглядел спокойным и даже радостным: дошёл до любимого места в «Балладе ошибок». Не пристало заключённому спорить с королём. Всё, что скажет, будет использовано против. Это Голари знал всегда. Кивнул головой – уже преступник. Бросил слова на ветер – и они прилетели к тебе ураганом. Хорошо, что теперь не время доклада Первого советника – можно и помолчать.

– Извольте отвечать, когда я вас спрашиваю! – не выдержал король, и его пальцы побелели, подлокотники кресла скрипнули в безответной жалобе.

– Вы не задали вопроса, Мэйлори, – отозвался Голари, прикрывая глаза от закатного солнца, протянувшего пыльный меч сквозь щель в плотных зелёных шторах.

Малум наблюдал за сценой, как учёный наблюдает за лягушками под стеклянным колпаком. Выжидая только время, чтобы препарировать свою жертву, остановить её маленькое сердце с бесстрастностью научной необходимости.

– Если вам нужен вопрос, лори Претос, то вот он: сожалеете ли вы, что замышляли убийство своего короля, которому поклялись в верности? – Оланзо наклонился вперёд, наблюдая за реакцией Голари. Но не получил никакой добычи, кроме удивления.

– Мы все здесь знаем, как это было на самом деле, – выдохнул Голари.

– На самом деле, – передразнил король, – вы напрасно испытываете моё терпение, лори Первый советник, и думаете, вероятно, что Королевский суд не решится приговорить вас к Башне. Сейчас, знаете ли, суровые времена.

К Башне! Этот удар Голари выдержал не так легко. И баллада уже закончилась, так что сознание Первого советника легко затёрлось в холодной воде страха между берегом и агатовыми, тёмно-блестящими весенними льдинами. Башня была не просто смертной казнью – она была страхом, изысканным, кровавым лицемерием, уродливым символом власти одного человека над другим.

Официально Башня считалась «цивилизованным» видом смертной казни в Шестистороннем. Приговорённый сам поднимался по ступеням, сам метался в агонии и, полностью осознав безвыходность мира, в котором, как в Башне, за многими дверями выход часто бывает только один, выходил в одно из узких каменных окон. Можно было даже выбрать – море или камни. Но неизменно прилагались прощальные вскрики чаек, шум разбиваемых о берег волн и ворчание служителей, для порядка вынужденных искать тело.

Башня! Десятки жутких картин пронеслись перед взором профессора. Его детским страхом был страх падения с высоты: когда ему было два года, сошедшая с ума няня поставила его на подоконник третьего этажа и кричала, что столкнёт ребёнка вниз, если её уволят. Голари помнил только, как няня крепко сжимала его холодной и костлявой, словно куриная лапка, рукой, и какими далёкими смотрелись камни мостовой. Но этого оказалось достаточно, чтобы всю жизнь парализовывать разум унизительным, нелогичным страхом упасть. И, наверное, – хотя это трудно было проверить, поскольку со времён самостоятельности Голари не подпускал никого на такое близкое расстояние, – страхом того, что самая заботливая рука вдруг безжалостно столкнёт его с высоты…

Одно время, будучи студентом, он специально забирался на верхние галереи башен Университета и сидел там с книгой, тренируя, натаскивая свой разум не зависеть от обстоятельств. Но страх, оттого что его посадили на цепь в будку, не стал ручным: и теперь, освобождённый резкой и мрачной неизбежностью, напал, вцепился в горло со злобой, которая питалась многими годами заточения.

Король улыбался. И Малум позволил себе маленькую улыбку. Охотник и гончая, завидевшие мелькающий в ельнике хвост лисы, загоняемой прямо в капкан.

– В ваших интересах проявить искренность, лори Претос, – почти мягко сказал король. – Я не хочу вам зла и по-прежнему уверен, что вы честнейший и умнейший подданный Шестистороннего. Но все мы можем стать жертвами обстоятельств. Главное – принять правильное, взвешенное решение.

Голари смотрел под ноги, на пушистый, как мох Лесной стороны, зелёный ковёр. Вспоминал, как единственный раз в жизни не выучил урока – и его любимый учитель лучшей в Тар-Кахоле школы, имени Дари Тикина, всего лишь с удивлённым сожалением покачал головой. Тогда Голари не смог произнести ни слова – хотя собирался сказать, что не выучил урока из-за того, что вечером у него был приступ его давней болезни, во время которого он был способен только лежать, обливаясь потом и смотря в одну точку, чтобы не закричать, пока его тело скручивала, выгибала жестокая судорога. Голари ничего тогда не сказал.

– Мы могли бы поговорить о чём вы пожелаете, Мэйлори, – произнёс Первый советник, – но присутствие тара Главного Королевского Птицелова заставляет меня быть более серьёзным и беречь ваше время с помощью десятого положения Хартии.

Король ожидаемо изменился в лице, а Малум сказал со своей обычной колкой учтивостью:

– Мэйлори, я думаю, что, действительно, характер информации, которую может сообщить лори Первый советник, предполагает более доверительное общение. И готов покинуть вас, – птичник привстал, вопросительно взглянув на короля.

Оланзо вдруг успокоился, откинулся на спинку кресла и кивнул:

– Хорошо, тар Малум. Но вы, лори Претос, надеюсь, понимаете, что следствие по вашему делу ведёт Общество Королевских Птицеловов. Я вмешиваюсь только потому, что мне небезразлична ваша судьба.

Конечно, Голари прекрасно знал, что ему нечего рассчитывать на правосудие. Если бы он оставался просто профессором, возможно, скорый суд под руководством птичников вызвал бы возмущение горожан, но для Первого советника был только один путь избежать неприятностей – не ссориться с королём. Ни понимания, ни даже жалости ему не достанется – тар-кахольцы просто пожмут плечами и вспомнят старую поговорку про ссоры горных великанов. А ещё он знал, что Королевская тюрьма целиком – территория птичников, их лаборатория изучения человеческих страхов, где сам король был только гостем.

Голари знал всё это, но что с того? Неужели Оланзо, правда, думает, что его Первый советник будет теперь юлить перед Малумом, когда наконец-то стало возможно не притворяться?

Когда шаги главного птичника, приглушаемые ковром, стихли, в комнате повисло напряжённое, искрящее молчание.

– Это правда, что вы боитесь высоты? – с интересом спросил король, и Голари, конечно, вздрогнул.

Для чего ещё было спрашивать это – если не для устрашения. Для демонстрации силы и возможностей птичников. От них ничего не утаишь, если дело касается королевской безопасности, ничего не скроешь. Поэтому зачем сопротивляться? Пустое геройство – не для умного человека, ведь так?

Голари ничего не отвечал – теперь наконец он мог в полной мере использовать своё гарантированное Хартией право на молчание. Право, которое несколько поколений тар-кахольцев завоёвывали, приходя и молча рассаживаясь у ворот городской тюрьмы – беззвучно, но непреклонно, так что даже птичники, которых отправляли их арестовывать, чувствовали себя неуютно, окружённые невидимыми стенами осязаемого молчания.

– Вижу, что это правда, – усмехнулся король, – ну что же, тогда тем более не понимаю вас. Приговор к Башне логически следует из тех посылок, которые есть сейчас. Вам, лори профессор, это должно быть известно лучше других. Так к чему вы упорствуете? К слову, никакой подготовки к покушению не было, мы с Малумом хотели посмотреть на вашу реакцию. И, видимо, вас действительно просто использовали для какой-то проверки. Тем более странно с вашей стороны покрывать этих людей.

Первый советник слушал, и в ушах его поднимался металлический прибой, так что он едва мог разглядеть за его шумом силуэты слов. Ковёр перед глазами методично раскачивался, как зелёный пушистый маятник.

– Присядьте, лори, мне кажется, вам нехорошо, – любезно предложил король со снисходительной улыбкой.

Голари благодарно кивнул и опустился в кресло, в котором только что сидел главный птичник.

В детстве у него был такой инструмент – длинные блестящие пластинки, подвешенные на разной высоте, и к ним – бронзовый молоточек. Маленький Голари часами методично ударял по пластинкам с разной силой, сравнивая звуки, но так и не понял, в чем заключен принцип, и из-за этого почти заболел. Так и теперь в его голове, казалось, какой-то упорный малыш пытается разобраться в нагромождении мыслей, создавая этот колючий, выматывающий шум.

Он вспомнил принца, вспомнил, как решил поверить ему, защитить – но не было ни одного доказательства того, что всё это не очередная выходка всбалмошного королевского отпрыска. И ведь Сэйлорису, конечно, ничего серьёзного не было бы – такие, как Оланзо, хотя и не очень дальновидны, могут быть жестокими, но своих по крови будут беречь во что бы то ни стало. Худшее, что ожидало принца – ссылка в какую-нибудь из сторон.

– Вы молчите? – уже спокойно уточнил Оланзо, когда понял, что ничего не добьётся. – Ну что же, значит, готовьтесь к Башне. И если передумаете – дайте знать. Может быть, есть какие-то жалобы, просьбы? – официальным тоном осведомился король. – Вы – шейлир и королевский служащий, поэтому ваше содержание должно быть соответственным. Здесь я могу как-то повлиять.

– Всё отлично, Мэйлори, благодарю вас, – с поклоном отозвался Голари.

Первый советник с трудом понимал, что говорит ему Оланзо – человек, который так просто убрал его с доски живых и вертел в руках напоследок, словно раздумывая, можно ли как-то ещё использовать эту фигуру. Да и страх, конечно, давал о себе знать: сдерживаемый надеждой от ожидания встречи с королём, теперь этот съедающий душу зверь не встречал никакой преграды на своём пути.

Уходить из тёплой, уютной комнаты в холодное сырое подземелье не хотелось. Голари тоскливо почувствовал, что кости протестующе заныли, как только служащий тюрьмы повёл его обратно. По привычке стал вычислять, когда состоится заседание Совета, когда суд рассмотрит его дело. И, осознав, что не нужно сдвигать дела, продумывать расписание, с усмешкой подумал, что это его первый за многие годы отпуск.

После Дня хорошей погоды весна всерьёз задумалась о лете. В долине Кахольского озера зацвели жемчужные яблони и розоватые, словно снег на закате, вишни. Художники и влюблённые, как и сотни лет до этого, бродили между деревьями, отдавая дань весеннему великолепиею, но даже они чувствовали, что за ними из-за прозрачных стволов следят равнодушные вестники грядущей беды, похожие на длинные безлицые маски.

В Тар-Кахоле говорили, что птичники арестовали ни в чём не повинного человека. Человека, который всего лишь написал на Стене Правды то, что все они думали. Который немного не в себе, но нуждается в обществе Айл-врачевателя Грави, а никак не птичников. Жители перешёптывались у фонтанов, переглядывались с соседями в кафе, собирались группами и бесцельно бродили по улицам.

Университетское племя, со свойственной молодости самонадеянным фатализмом позабыв про экзамены первого дигета лета, наслаждалось временем, когда профессора уверены, что уже поздно начинать подготовку, и студенты пока с ними согласны. В кофейнях оседали, как рыба в садках, молодые философы, к вечеру плавно перетекающие в пивные или на поэтические вечера. Но было в студенческих гуляниях и что-то необычное: слишком цепкие взгляды, слишком многозначительное молчание при виде некоторых преподавателей, слишком тихие споры.

Никто не помнил, кто первым заговорил о том, что профессор Претос арестован. Голари никогда не был в числе студенческих любимчиков, его манера читать лекции казалась многим суховатой, но его уважали за принципиальность, удивительным образом переплетённую со снисходительностью к студенческим слабостям. «Арестован? Не может быть! – недоумевали первокурсники, – Он ведь Первый советник, кто его арестует?» А студенты пятого года, которым Голари читал лекции по семантике старокахольского, в один из дней собрались и пошли к ректору Мэллу. Конечно, отправились не все: многие громко говорили о грозящем отчислении и о том, что не студенческое это дело – королевская служба. Некоторые высказывались в духе того, что профессор сам виноват, ему не следовало лезть в управление Королевством – по этой причине в университетском дворике даже произошло несколько драк.

Ректор Мэлл встретил делегатов со всей любезностью, пояснил, что им не о чем беспокоиться: профессор Претос скоро вернётся в Университет. «Неотложные королевские дела, вы ведь понимаете», – говорил он, и на его лоснящемся интеллектом круглом лице собирала маленькие морщинки мудрая улыбка. «Но» самого решительного из студентов утонуло в потоке упреждающих аргументов, а затем все смельчаки с ещё большей любезностью были выставлены за дверь.

Из тех, кто ходил к ректору, выкристаллизовались студенты, отправившиеся на штурм Королевской тюрьмы. Говорили потом разное: что их принимал сам король, что их разогнала стража дворца. Но совершенно точно одно: когда хмурый тюремщик в очередной раз принёс Голари хлеб и воду и ворчал, что «проклятые студенты, бездельники, явились, я бы их вмиг разогнал, чего церемониться», – Первый советник, мучимый болью в сердце и обострившимся от сырости кашлем, улыбался так счастливо, как, пожалуй, никогда до этого…

Инанис не любил столицу: каждое из немногочисленных посещений Тар-Кахола было для него испытанием. Звуки, запахи, взгляды, даже буквы на вывесках – всё казалось враждебным. Сказывалась, вероятно, уединённая жизнь в горах, – по крайней мере, так это объяснял себе сам просветитель, – но легче от этого почему-то не становилось. Единственное, что примиряло его с Тар-Кахолом – прекраснейший, безупречно исполненный Собор Защитника. Именно туда, на площадь Всех Дорог, тянуло Инаниса сердце, но первым делом нужно было записать речь, которую он составил в пути, – то, ради чего он и явился незваным гостем в столицу Шестистороннего.

Внутренне поморщившись, Инанис зашёл в одну из кофеен в центре Тар-Кахола – чтобы ближе было потом идти во дворец. Можно было затеряться среди студентов, пишущих что-то в свои тетради перед дневными занятиями, и шейлиров, лениво перечитывающих уже успевшие устареть утренние газеты.

Звякнул колокольчик, заставив просветителя невольно вздрогнуть и тут же разозлиться на себя за это. Бессонная ночь в пути не служила оправданием, но неприятной моросью застилала мысли, обостряла нюх у слабостей и страхов. Инанис преувеличенно вежливо обратился к девушке за стойкой и попросил двойной летний кофе (очень крепкий и горький). Хозяйка понимающе улыбнулась – ровно так, чтобы поделиться теплом, избежав фамильярности, – и принялась варить заказанный напиток.

Кофе оказался очень вкусным, а само место – уютным. Инанис не мог этого не признать, устраиваясь с высокой глиняно-глазурной чашкой за столиком в углу. Запахи корицы и кардамона, объединившись с кофе, бодрили, и просветитель смог записать всё, что сочинил по дороге, за полчаса. Еще час потратил на каллиграфическое переписывание своего произведения на трёх языках на трёх листах, один из которых уложил в конверт и, попросив у хозяйки кофейни клей, тщательно заклеил. Тот, кто открыл бы это послание, смог бы прочитать следующее:

«Все, кто живёт в Шестистороннем Королевстве и за его пределами!

Мы, служители Защитника, редко обращаемся к вам с иными словами, кроме слов Обряда дигета. И не в наших речах будут когда-либо звучать советы и нравоучения: сам Защитник завещал каждому жить своим Светом и своей Тьмой.

Но пришла пора нам говорить не о величии Защитника, как это ни горько, ибо молчание становится ныне соучастием в позорнейших деяниях.

Время пришло напомнить, что говорил наш Защитник, когда спрашивали его о тех, кто блуждает в тумане неведения и в своей гордыне не чает благодарности за спасение мира из небытия. О тех, кто смеётся над Обрядом, кто потешается над служителями, кто оскорбляет имя и славу Защитника. «Смотрите, – говорил Он, – луна плывёт по небу. Осыпайте её проклятиями или лейте ароматные смолы лести – что изменится? Или вовсе не смотрите на неё, пока на пути вашем не попадётся ручья или лужи, – что изменится, спрашиваю я вас?» Или когда верный земной друг Защитника Фэй затеял было драку с крестьянином из-за того, что тот зло насмехался над Защитником: тогда Он взял непрошенного заступника за руку – да так, что у того потом на всю жизнь остался след, как от ожога, – и сказал: «Кем возомнил ты себя, человек? Зачем, ослеплённый жадностью и самодовольством, хватаешь то, что тебе не принадлежит?»

Неужели сейчас забудем мы слова Защитника? Забудем единственную обращённую к нам просьбу Его – хранить мир от превратностей бытия так же, как Он хранит его от небытия? Неужели не можем мы даже этой малости?