История Смотрителя Маяка и одного мира

Ум-Тенебри только покачал головой и, приноравливаясь к движению корабля, уже соскочившего с крючка якоря, покинул палубу.

Когда Унимо зашёл в выделенную для гостей самую просторную каюту, он увидел, что Трикс сидит, обхватив руками колени и смотря в одну точку, а Форин выписывает что-то из книги в блокнот как ни в чём не бывало.

– Айл-Смотритель, – начал Унимо, застыв на пороге, – почему вы не помогли Кинли? Ведь это вам было так легко! А теперь ещё неизвестно, что нас ждёт и когда мы попадём в Мор-Кахол.

Трикс беззвучно захохотал.

– Он не просил меня помогать, – отозвался Форин, не поднимая головы.

– Иногда несложно и догадаться! – зло бросил Унимо.

Трикс тут же перестал смеяться и взглянул на ученика Смотрителя с нескрываемым раздражением. Форин промолчал, продолжая своё занятие.

Нимо положил рюкзак на палубу и присел на прикрученную к полу низкую скамью. Он чувствовал себя уставшим – а впереди был ещё долгий день в море, и Кинли наверняка ещё потребуется помощь. Следовало хотя бы немного отдохнуть – но возмущение стучало в висках слишком настойчиво, как ветер февраля в маленькую хижину.

– А в Мор-Кахол мы попадём в скорейшее время из возможного, иначе и быть не может на корабле Мастера Моря с его ведома, – снизошёл до объяснений Форин, закончив работу и аккуратно складывая бумагу, книгу, перо и чернила.

– Капитан Просперо? Мастер Моря? – воскликнул Унимо по старой привычке – раньше, чем успел подумать. – Вы не говорили, что он…

И прикусил язык, но было поздно:

– Иногда несложно и догадаться, Унимо, – произнёс Форин с каменным лицом.

Торжествующая усмешка досталась, конечно, Триксу – и немой радостно ухватился за нее, как бродячий пёс за брошенную кость: с таким хозяином ему редко что-то перепадало.

Ну да, разумеется, Смотритель реальнейшего, великий Форин Кастори не мог обойтись без того, чтобы отыграться. Ум-Тенебри вздохнул, но не стал ничего говорить: напряжение ситуации на палубе уже покинуло его, сменившись тяготением к тому, чтобы промолчать.

Вот, оказывается, что: Просперо был не просто капитаном со странностями, а самим Мастером Моря. Это объясняло и то, почему «Люксия» чувствовала себя так вольготно в любом порту, и управление погодой, и нелюбовь к берегу. Унимо представил, как тоскливо сейчас Просперо одному на Маяке – так близко и так далеко от желанного моря, и почувствовал острое сострадание. «Ну и наглый ты, Унимо, – тут же одёрнул он сам себя, – переживаешь за Мастера как ни в чём не бывало». А ведь Просперо зачем-то назначил Кинли капитаном, зная наверняка, что это вызовет ропот команды и, прежде всего, старшего помощника. Хотелось верить, что это имело какой-то смысл и не было просто жестокой шуткой в духе Мастеров.

Корабль, судя по мерному покачиванию, уверенно шёл под всеми парусами. Может, и лунные паруса поставили. Нимо представил себе огромную чёрную гору, в глубине которой спрятались они все, и как эта гора плывёт по океану бездонного неба, покачиваясь, сталкиваясь с летящими звёздами, не имея ни цели, ни маршрута…

– Там я почувствовал, что они… что они вполне могут убить его. Это… было невероятно, но очень ясно, – сказал Унимо, ощущая, как пересохло горло.

Снова он как будто оправдывался – за то, что решил вмешаться. За то, что всегда оказывался глупее времени, когда слушал свои разум и сердце.

– Да, я тоже это почувствовал, – неожиданно согласился Форин, – но Мастеру Моря виднее, как распоряжаться на своём корабле.

– Или ему всё равно. Или он хочет что-то проверить, – добавил Нимо, и в его голосе прозвучало чуть больше горечи, чем если бы он рассуждал только о капитане Просперо.

Смотритель, отодвинув лампу, которая разделяла его и ученика невесомой стеной света, ответил:

– Или так. Но не мне ему в этом мешать.

Холодная скользвая тоска обвила запястья Нимо, на которые он смотрел, чтобы не встречаться взглядом с Форином. Тоска, которая жила где-то в реальнейшем, занимая немалую часть пространства. Даже здесь, в реальном, Унимо понимал, что Форин прав. А в реальнейшем он и сам бы так думал. И это было почти физически тяжело. Он снова висел над обрывом, а Смотритель стоял и не протягивал руки.

Заметив, что происходит, Форин сказал, смотря в потемневшие серые, как мокрый камень, глаза Унимо:

– Этот юнга знал, что его капитан – Мастер Моря, и, без сомнения, был этому рад. Возможно, до сегодняшнего дня. Но у всего есть своя цена.

Конечно. Унимо вот за все чудеса даже ещё не начал расплачиваться, видимо.

Дышать стало сложнее, как будто реальнейшее пыталось проникнуть в каюту.

Нимо встал, прихватив свой рюкзак:

– Я, пожалуй, всё-таки пойду спать под бак. Тут всё равно только две кровати, а там остался мой гамак.

Форин понимающе кивнул, и Ум-Тенебри почти выбежал из каюты на палубу, схватился за планширь и жадно смотрел на горизонт, ещё украшенный коралловым ожерельем рассвета, с восторгом упиваясь ветренным лимонадом морского воздуха. Хорошо, что матросы были заняты – разбирали такелаж после поворота фордевинд, и Унимо вскоре к ним присоединился.

Руки радостно отозвались на забытую за время жизни на маяке приветственную грубость тросов, и даже боль в мгновенно покрасневших ладонях была приятна. Не самая простая для непривычного человека, но и не самая сложная физическая работа позволяла прогнать тревожные мысли и балансировать на поверхности реальности, как чайка на штормовых волнах.

Закончив обтягивать гитовы и горденя фока, Унимо огляделся и заметил внизу, на главной палубе, Кинли: несмотря на свой капитанский статус, он работал наравне с матросами. Кажется, опасность, которую Нимо остро почувствовал, когда читал письмо капитана Просперо, миновала – но угроза по-прежнему была велика.

Ум-Тенебри спустился с бака и, оказавшись совсем рядом с юнгой, тихо сказал: «Кажется, вы неплохо справляетесь, капитан». По тому, как Кинли взрогнул, стало понятно, что это «неплохо» дается ему нелегко. Дождавшись, пока матросы спустятся завтракать, Кинли кивнул приятелю на пустующий, если не считать вперёдсмотрящего, бак. Унимо сходил на камбуз и принёс две кружки горячего кофе и пару длинных белых сухарей, заменявших хлеб. Затем, когда они уже сидели на солнечной стороне бака, любуясь сверкающими, как вывески ночных кофеен Тар-Кахола, брызгами разрезаемого носом «Люксии» прозрачно-зелёного полотна моря, Унимо достал из рюкзака пастилу, подаренную Мицей, и протянул Кинли.

Так они сидели, медленно пили быстро остывающий на ветру кофе, грызли сухари с пастилой и говорили о красоте мира, спрятанной в тясяче мелочей, как надёжно зашифрованное послание. Унимо, которому казалось, что Исчезающий остров и рыбацкий посёлок стали очень далеки – гораздо дальше, чем мили, на которые «Люксия» уже успела от них удалиться, неожиданно для себя стал рассказывать о Мице. Кинли внимательно слушал, не перебивая, хищной морской птицей прогнав ехидные замечания, мелькнувшие, как стайка мелких серебристых рыб, где-то в окраинных водах его сознания. А потом принялся и сам рассказывать, чувствуя, как сердце болезненно сжимается, про родителей, которые его бросили – то, что раньше не рассказывал никому на корабле, справедливо опасаясь сочувствия.

Ветер, действительно, ни разу не обманул «Люксию», исправно наполнял её паруса невидимой силой. И это было настоящее волшебство и без вмешательства Мастера Моря, который всего лишь сплёл нити вероятности в стройный узор.

Унимо представлял – каждый раз, когда смотрел на брамселя, качающиеся так высоко в небе, что, казалось, они могли сбить попавшиеся на пути неосторожные звёзды, словно стеклянные игрушки на окнах в день Зимнего праздника, – как Просперо сидит один на галерее Маяка, на ненавистной земле, и смотрит в чужое небо, приказывая своенравному морю быть послушным проводником жалких людей, влекомых земными устремлениями. И Унимо чувствовал, что Морю это вряд ли понравится, и оно обязательно отомстит – но то были сложности Мастера.

Форин иногда выходил на палубу, осматривался с вполне равнодушным видом (но, на самом деле, Унимо знал, что Форин по-своему любуется закатом или волнами, размеренными, глубокими и сильными).

«Люксия» стремительно приближалась к своей цели. И когда вперёдсмотрящий закричал: «На горизонте – земля!» – Унимо, отобрав у капитана Кинли подзорную трубу, показывающую всё вверх ногами, уже рассматривал разноцветные крыши Мор-Кахола, пытаясь совладать с сердцем, которое угрожающе набирало скорость и не желало биться ровно.

9.2Realiora

9.2.1 Beati pacifici[56 - «Блаженны миротворцы» (лат.).]

Сола провела в доме гостеприимных синтийцев ещё несколько дней, пока не почувствовала, что её тело перестаёт быть исключительно источником неудобства. Она решилась даже тронуть смычком скрипку, чтобы убедиться, что руки слушаются как прежде. И хотя она не понимала, о чём говорят хозяева дома и их гости – пожилые синтийцы со строгими грустными лицами, в выцветших чёрно-синих одеждах, – но она чувствовала, что происходит непоправимое. Поэтому, несмотря на то, что её разум отчаянно протестовал против такого самоубийственного поведения, она собрала все свои силы и нырнула в реальнейшее.

Дышалось на удивление легче, из чего Сола заключила, что Флейтист покинул Синт. Но малые секунды ненависти, страха, тревоги звучали нестихаемым фоном: синтийцы ждали, когда начнётся война. А ещё они знали, что Синту не устоять против сильного богатого соседа.

Сола прикрыла глаза и представила карту мира, которую как-то показывал ей Флейтист (воспоминание о нём отозвалось болезненно-вопросительной квинтой), и увидела одну точку – на границе Синтийской Республики и Шестистороннего. Маленький город Хильм, так отчаянно ютящийся на самой чёрной линии границы. Некогда – символ вечного мира между синтийцами и подданными Шестистороннего. Ныне – удобное место для начала войны. Сола слышала, как генералы обеих сторон в радостном нетерпении ожидают рассвета: их мысли звучали бесформенными фанфарами. Они не понимали ничего, кроме криков жадности и честолюбия, и это было страшно, как двойные картины Динезо – те, на которых художник изображал простые события так, как они выглядят в искажённом злобой реальнейшем. Но страшнее всего было глухое ворчание беспричинной ненависти в головах тысячи людей, которые собрались по разные стороны воображаемой линии у Хильма и пытались заснуть перед битвой. Кому-то это удавалось, но многие, особенно новобранцы, не могли сомкнуть глаз, и чтобы реальность не была бесформенным куском сырого мяса, они представляли, что там, в непроглядной темноте – враги, уничтожение которых принесёт им настоящую радость.

Медлить было нельзя: Сола осторожно поднялась с кровати, пробралась на кухню и, ведомая сильным желанием выбраться из дома, наощупь нашла спички и ручной фонарь. Затем, прошептав: «Я хочу, чтобы вы спали крепко и не просыпались до утра», отыскала свою скрипку и чёрный дорожный плащ. Больше ничего не было нужно. Но до того как шагнуть за порог, Сола остановилась рядом с беспокойно вздыхающими во сне хозяевами дома, оглядела почти пустую комнату с аккуратно заштопанными занавесками и открыла футляр скрипки. Ржавые замки жалобно щёлкнули, но спящие не проснулись. Не должны были проснуться.

Сола осторожно достала скрипку и заиграла: не тихо и не громко, не весело и не грустно. Она заиграла прекрасную песню благодарности, вложив в её звучение всё, что хотела бы оставить добрым синтийцам на память. Доброта и участие так редко бывают вознаграждены, что в такие случаи следовало вкладывать душу.

Хозяева дома спали, и снилось им нечто невероятно прекрасное – то, что будет хранить их всю оставшуюся жизнь, какой бы она ни была. То, что дороже денег. То, что сохранит их, если не останется ничего.

Закончив, Сола стояла в центре комнаты, опустив голову и вслушиваясь в то, как мыши разбирают крошки редкого в хижине угощения – Настоящей Удачи. «Это будут самые удачливые мыши в мире», – с улыбкой подумала Сола, убирая скрипку. Она вышла за дверь – и миллиарды звёзд взглянули на неё, так что даже пришлось снова закрыть глаза: таким нестерпимым был их свет. «Неужели звёздам не всё равно, зачем они теперь стали следить за мной?» – подумала Сола. В любом случае она хотела сделать то, что задумала. А для этого придётся потратить немало силы – чтобы переместиться в Хильм. Раньше скрипачка не перемещалась в пространстве реальнейшего без Флейтиста. Но теперь не оставалось выбора, поэтому должно было получиться.

Хильм лежал в долине между двух холмов: с одной стороны темнели поля Шестистороннего, а с другой – степи Синтийской Республики. Военные лагеря противников расположились по всем правилам военного искусства и с той точки, с которой наблюдала Сола, были похожи на расстановку шахматных фигур.

Месяц, опасно накренившись, плыл по тёмно-синим водам весенней ночи, изредка тревожимым жемчужно-серой рябью облаков. Кричали ночные птицы, переговариваясь со своими соседями – упрямо не замечая прочерченной людьми линии, делившей земли в окрестностях Хильма.

Сола опустилась на траву, скрестив ноги. До рассвета оставалось ещё часа два – и это время нужно было потратить на подготовку к самому важному выступлению. Сола закрыла глаза и представила ночной Тар-Кахол накануне первых безоглядно-летних дней.