История Смотрителя Маяка и одного мира

Весь следующий дигет синтийцев Тар-Кахола отлавливали на улицах, в лавках, в переулках Тёмного города (что было, конечно, сложнее всего), выдавали предписания о нежелательности и отправляли в Мор-Кахол, где они ожидали отправки в Синт на попутных кораблях. Постепенно Мор-Кахол наводнился измученными синтийцами и птичниками, которые охраняли все сухопутные выезды, так что местные жители с изумлением замечали, что их город превращается в тюрьму, возмущённо перешёптывались по домам и пытались помочь несчастным. Но постепенно, когда в городе стали появляться моряки, которые в каждой таверне рассказывали, как народ Синта ополчился на Шестистороннее, как они насмехаются над верой в Защитника и отсталостью подданных Королевства, сочувствующих становилось всё меньше. Те же, кто слишком громко пытался доказать, что такие рассказы – провокация, попытка настроить жителей Шестистороннего против синтийцев, получали предписания явиться в Мор-Кахольскую ратушу по срочному делу, и птичники тут же любезно предлагали им свои услуги по сопровождению.

Впервые Голари Претос ждал встречи «Клуба любителей древнекахольской поэзии» с таким нетерпением. Едва последняя кофейная чашка в полутёмном зале звякнула о блюдце, он произнёс заготовленную фразу на древнекахольском, которую, применив известный шифр, можно было услышать как: «Я объявил вопрос о высылке синтийцев на Королевский Совет по Декларации, нужна поддержка». Долгое время все молчали – и, как обычно, сложно было понять, свидетельствует ли это молчание о том, что члены Клуба не успели ещё произвести сложные манипуляции с буквами, или они не знают, что ответить. Впрочем, ректор Мэлл – это Голари знал точно – наверняка с ходу прочитал его послание. Поэтому лёгкая улыбка, изгибающая губы ректора, очень тревожила Первого советника. Но первым заговорил профессор истории Тенс – сухопарый неприметный человек, похожий на цаплю. За всё время службы в Университете Голари ни разу не слышал ни одной истории, в которой был бы замешан этот человек. «Он напоминает островные страны, о которых почти никогда не сообщают в газетах, и это скорее свидетельствует в их пользу», – отмечал про себя Голари.

Изящно выстраивая строки древнекахольской элегии, Тенс сообщил следующее: «Хорошее время и хорошее дело показать, каков король». Голари обрадовался, услышав неожиданное одобрение. Если удастся наложить вето на явно незаконное решение о высылке синтийцев, не будет повода начинать войну, а если Оланзо всё же доведёт до этого, то Совет будет готов к отмене и к отстранению Оланзо от управления.

Мэлл кивнул, продолжая улыбаться, и произнёс прекрасный сонет: пока говорил Тенс, у ректора было время поработать над формой. «Да, сейчас подходящий момент требовать временного приостановления полномочий короля по Декларации. Совет может пойти на это».

От тревоги и возмущения Голари не смог быстро сложить строки ответа на древнекахольском. Несколько раз глубоко вздохнув, он усилием воли заставил свой разум сосредоточиться только на шифре. «Большой риск, отмена полномочий может быть отклонена, сейчас главное – отменить высылку и не допустить войны», – прочли члены клуба за тонкой вязью древнекахольской баллады о бедном рыцаре.

– Дорогие коллеги, я предлагаю проголосовать, что – баллада или сонет – является, по вашему мнению, наиболее аутентичной формой поэзии древнекахольского языка в его мор-кахольском наречии, – произнёс Мэлл, откидываясь на спинку своего ректорского кресла.

Этого и следовало ожидать. Голари в отчаянии огляделся: у него, второго лица Королевства, в этом тесном кругу было мало сторонников. «Они воспринимают меня как инструмент, удобный инструмент для продвижение своих идей. Моё мнение их мало интересует. Как и судьба синтийцев – в случае, если не удастся добиться ограничения полномочий короля», – подумал Голари. И в подтверждение его мыслей пять из шести рук поднялись «за сонет». Профессор опустил глаза в чашку, на дне которой ещё оставалось немного кофе. «Что ж, по крайней мере, теперь можно сосредоточиться на древнекахольской поэзии», – подумал он.

7.2Realiora

7.2.1 Lux in tenebris[47 - «Свет во тьме» (лат.).]

Как только Унимо, преодолев страх, решился открыть зажмуренные глаза, чувство падения сменилось ощущением полёта. И тут же колючая, стремительная и опасная темнота набросилась на него, заставив снова прикрыть глаза. Хорошо, что тело было куда более мудрым во всём, что касалось выживания: руки Унимо крепко сжали блестящие тёмные перья, не давая ему сорваться в бушующее море, ещё до того как он успел понять, что летит в ночном штормовом небе, прижавшись к спине большой чёрной птицы. Широкие крылья едва заметными движениями настраивались на взметающие морскую воду потоки воздуха, легко скользя по его невидимым крутым горам, обрывам и перевалам, как способны только крылья океанских буревестников.

От бьющего в лицо дождевого ветра было тяжело дышать, но через некоторое время Унимо привык и смог даже оглядеться между судорожными глотками воздуха: за спиной сиял маяк, и его яркий, пронзительный луч не заслоняли и нависшие над морем серые тучи, скрывающие саму темноту. Птица уносила Унимо всё дальше от маяка – в сторону открытого моря, к Чёрным скалам.

Мысли Нимо были на удивление ясными, являлись как будто продолжением мира вокруг, при этом и видимая картина отличалась поразительной для таких условий чёткостью. Прижимаясь к птице, можно было разглядеть капли дождя или морской воды, странно застывшие на слитых в единую поверхность перьях, а вытянув шею и осторожно посмотрев вниз – увидеть белую пену бурунов на границах стремительных волновых фронтов. Как будто Унимо смотрел на бурю через стекло, находясь при этом в самом её сердце.

Мысли о том, как и зачем он вдруг оказался в небе на спине огромной птицы, если совсем недавно был на маяке с Форином, казались далёкими и несущественными, поэтому обрывались, словно прогнившие плетения старой рыбацкой сети. В какой-то момент Унимо почувствовал даже восторг от невозможности и великолепия происходящего: редко кто из людей, наблюдая за птицами, вольно парящими в небе, хоть раз не мечтал оказаться на их месте – но все попытки нарушить притяжение земли только убеждали людей в том, что их предназначение – ходить по лугам и полям, прятаться в лесах, даже взбираться в горы и перемещаться по водам, преодолевая риски и трудности, а если когда-нибудь люди и научатся летать (думал как-то Унимо, наблюдая за весенними ласточками над крышами старого Тар-Кахола) – они никогда всё-таки не смогут чувствовать то же, что птицы, для которых мир состоит из неба и украшающей его тонкой полоски земли.

В какой-то момент птица повернула влево и описала широкий круг – так, что Унимо смог увидеть свет маяка, не поворачивая головы, затем чуть снизилась, как будто двигаясь по спирали. На одном из таких витков Нимо стал вглядываться в море внизу, и от того, что он увидел, в его солнечном сплетении как будто обрушили ледяную лавину, и от неожиданности он отпустил руки, так что только благодаря умелой балансировке птицы не соскользнул с её чёрной спины в огромный водоворот, который готов был вот-вот поглотить тонущую бригантину: её фок-мачта скрывалась под водой, показываясь лишь на несколько мгновений и снова погружаясь в пенную неодолимую глубину. Унимо смотрел и смотрел, не в силах оторваться, да и птица, как будто специально, описывала всё меньшие по диаметру круги прямо над местом кораблекрушения. Нимо видел тонущий корабль, почти скрытый под водой, очень хорошо: косые паруса на гроте, порванный бурей такелаж, болтающийся на поверхности, чтобы через минуту-другую быть утянутым на дно, обломки рангоута, бесполезные нелепые пузыри парусов – всё, что было когда-то великолепно слаженным механизмом покорения морской стихии, представляло теперь груду никчёмного хлама.

Унимо не раз видел такие бригантины в порту Мор-Кахола: в Шестистороннем их часто использовали для перевозки пассажиров и почты из столицы в Морскую и Островную стороны, – и всегда его поражали изящество, лёгкость и продуманное совершенство этих кораблей. И вот теперь бригантина шла ко дну, и ничто не могло этому помешать. Причина такой судьбы была совсем рядом: в паре кабельтовых от места гибельного водоворота хищно обнажали клыки Чёрные скалы, то и дело коварно скрываемые высокими волнами. «Они разбились о Чёрные скалы, не заметили их в темноте, потому что погас маяк», – думал Унимо, и мысли его набирали скорость, как несущееся с горы колесо. «Сколько людей погибло по моей вине!» – прозвучало в его голове, когда колесо ударилось о камень на дороге и разлетелось на мелкие щепки. В то же мгновение Унимо увидел лица людей с бригантины, погибающих в бушующем море. Те из них, кого не затянула огромная воронка опустившегося на дно корабельного остова, барахтались на волнах, цеплялись за деревянные обломки и беззвучно кричали что-то, пока очередная волна не заливала их с головой. Словно обладая способностью собственным зрением приближать предметы, но не управляя ей, Унимо видел то синие руки утопленников – в тот момент, когда они, сдаваясь, безвольно выпускали обломок рея, – то обезумевшие глаза женщины, которая озиралась, видимо, в тщетной попытке отыскать своего ребёнка, то гримасу гнева бородатого старика, который тряс кулаком, по-детски грозя бесстрастному небу, – то вдруг взгляд Унимо охватывал всю картину бедствия в целом, как поле битвы после сокрушительного поражения.

За ужасом от произошедшей катастрофы мелькнула, как белая чайка в свете маяка, мысль о том, что можно попытаться спасти хотя бы пару человек – казалось, огромная птица без труда могла бы поднять их. Но как можно было сделать это, если птицу, очевидно, влекла своя сила, далёкая от сочувствия трагедии выброшенных в штормовое море людей? Осознавая нелепость своих действий, Унимо всё же наклонился ближе к голове птицы и зашептал:

– Пожалуйста, давай спасём хоть кого-то, ты ведь можешь, спустись вниз, на волны, ну пожалуйста!

Птица вскрикнула, – как показалось Унимо, сердито – и продолжала летать кругами над местом кораблекрушения, пока надежды на спасение немногих оставшихся на плаву стремительно таяли, а затем вдруг резко развернулась и полетела в сторону маяка, скользя по дорогам воздушных потоков.

Унимо не помнил, как оказался на холодном каменном полу маяка, но слишком хорошо запомнил мгновение перед тем, как открыл глаза: ему хотелось, чтобы больше никогда не пришлось этого делать. На галерее маяка ярко горели лампы, и буря, бушевавшая за стенами, казалось далёкой и ненастоящей. Смотритель сидел на подоконнике в наброшенном на плечи мокром рыбацком плаще, и лицо его не выражало никаких чувств.

– Там… корабль… может быть, можно их спасти… надо попытаться, – с трудом проговорил Унимо, приподнимаясь с пола и держась руками за стену.

– Ты сам знаешь, что это бесполезно, – сердито сказал Форин. – Отвратительно и неразумно делать что-то только для того, чтобы оправдать самого себя.

Не в силах больше говорить, Унимо заплакал, спрятав голову в руках. Весь мир обрушился на него, не оставляя ни глотка воздуха – потому что такие, как он, не должны дышать. Лампы стали как будто более тусклыми, а темнота из углов словно обрела форму и протянула свои чёрные руки к шее Унимо, который и не думал сопротивляться.

Вдруг все лампы маяка ярко вспыхнули разом, а перед глазами Нимо увидел недовольное лицо Смотрителя.

– Что ты задумал? Я хочу, чтобы ты немедленно прекратил, – раздражённо произнёс Форин.

– Но ведь я… я убил всех этих людей. Я не могу жить, – всхлипывая, ответил Унимо.

Лицо Смотрителя мгновенно стало серьёзным и обеспокоенным. Шторм начинал стихать, и сквозь обрывки облаков показывалась ярко-жёлтая луна, вступая в соревнование с ровным светом маяка за господство на небе.

– Глупости. Конечно, можешь, – сказал Форин. – Я хотел показать тебе, что для меня важно, чтобы маяк горел каждую ночь. Но поскольку тебе это пока трудно понять, пришлось показать, что могло бы быть, если бы здесь ходили корабли.

Унимо поднял заплаканное лицо.

– Могло бы быть? – медленно переспросил он, чувствуя, что его мысли снова переплетаются, путаются и обрываются, как старые нитки.

Но Смотритель всегда был очень точен со словами. Поэтому «могло бы» означало только «могло бы».

– Ты слышал, – произнёс Форин, отворачиваясь и смотря в окно.

– То есть… ничего этого – погибшего корабля, тонущих людей – на самом деле не было? – спросил Унимо.

Смотритель повернулся к нему, с выражением досады на лице, и раздражённо произнёс:

– Я показал тебе то, что могло бы быть, в то время как погас маяк, если бы здесь проходили корабли.

Ум-Тенебри чувствовал себя преданным, обманутым, маленьким и беспомощным – и в то же время неведомый ранее гнев наполнил его мысли.

– Но это чудовищно жестоко! – воскликнул Унимо. – Ведь я подумал, что всё это на самом деле, что по моей вине эти люди погибли! Как вы могли так поступить! Я не заслужил такого! Мне говорили, что вы великий человек – может, это и так, но теперь я вижу, что вы такой же, как они все, как капитан Просперо, как Флейтист, ничем не лучше…

Форин соскользнул с подоконника и теперь стоял напротив Унимо, с любопытством разглядывая мальчишку своими тяжёлыми мертвенно-неподвижными глазами. Мало кто мог выдержать этот взгляд, но Унимо решил не сдаваться, даже когда в его голове что-то задрожало от напряжения, как стекло, которое вот-вот разобьётся. Внезапно всё закончилось: Форин отвёл взгляд и криво улыбнулся, как будто признавая бессмысленность этой неравной дуэли.

– Ладно, раз уж ты настолько хорош, что можешь кричать на меня в реальнейшем, то я немного поговорю с тобой, – с усмешкой сказал Смотритель. – Здесь между «могло бы быть» и «было» нет разницы. Как и в реальном, впрочем, но люди предпочитают этого не замечать. Если бы здесь проходил корабль, твоя небрежность могла бы его погубить – только это я и хотел сказать. И в этом нет ни капли неправды. Потому что в реальнейшем ложь невозможна. Но признаю, что, действуя под влиянием гнева, я действительно хотел, чтобы ты страдал, думая, что стал причиной гибели этих людей. И я не буду удивлён, если ты решишь, что не можешь позволить так с собой обращаться, и уйдёшь с маяка навсегда.

Унимо ничего не ответил, только нащупал за спиной каменную стену и осторожно опустился по ней на пол. Он слышал, как вскрикивают за стенами галереи чайки, и ночной полёт над Чёрными скалами, казалось, был уже давным-давно. Море умиротворяюще шумело за стеной, убаюкивая, успокаивая.

Сквозь полуприкрытые глаза Унимо видел, как Смотритель проверяет лампы, как протирает линзу, садится на табурет, согнувшись, как обычно, и его долговязая фигура в тёмных одеждах, действительно, была похожа на странную, выброшенную порывом ветра на скалы, морскую птицу. Это мгновение длилось и длилось, казалось, что уже должен был наступил рассвет, но небеса за окнами галереи маяка всё ещё оставались тёмными.

– Я больше не буду засыпать, когда горят лампы маяка, – пообещал Унимо.

Форин приподнял голову и рассеянно кивнул:

– Хорошо. «Постараюсь не засыпать», в реальнейшем лучше говорить так.

В его голосе не было ни капли гнева или раздражения, что ещё дальше отодвигало в прошлое полёт над Чёрными скалами.

– Форин, где мы? – тихо спросил Нимо.

Смотритель залил ещё немного масла в лампы – его движения казались медленными, как под водой, – и сказал:

– Я бы назвал это миром без представлений других о том, как он должен выглядеть.

Унимо очень старался понять, но смысл сказанного ускользал от него, как серебристые хвосты речных рыб, легко исчезающие в иле. Сознание становилось вязким, кисельным, но то, что он хотел знать, манило блесной и не давало ему замолкнуть.

– Это мир, в котором есть магия, да?

Смотритель вздохнул и на пару секунд прикрыл глаза.