История Смотрителя Маяка и одного мира

Не придумав никакого решения, Нимо заснул.

А потом стало происходить то, что обычно случается, если ничего не предпринимать – ты очень быстро учишься делать вид, что всё и так в порядке. Унимо не раз за время жизни на маяке вспоминал, как некоторые разговоры в их с родителями доме были захлопнуты, словно окна – чтобы не было лишних сквозняков. По негласному правилу не говорили, например, о Защитнике, или о смысле жизни, и ещё о некоторых вещах, которые Унимо не понимал, – приближение таких разговоров всегда чувствовалось, как похолодание на несколько градусов температуры в комнате, и Астиан Ум-Тенебри всегда мог одним взглядом их прекратить. Мать вспоминала про срочные домашние дела, а Нимо отправлялся убирать не разбросанные ещё игрушки.

Так и теперь, на маяке, Унимо стал делать вид, что всё в порядке, стал учиться быть один, живя с другими, учиться быть взрослым. Но сказать, что это было легко, значило очень преувеличить силы Нимо: по ночам он часто плакал, как пятилетний ребёнок. Отец как-то говорил, что когда человеку тяжело и плохо, он начинает возвращаться к давно забытым привычкам, пока не вернётся к самой древней – пребыванию в небытии. Потому-то даже взрослые люди иногда, когда совсем устанут, начинают хныкать и капризничать, совсем как дети. Но днями Унимо был почти безупречен. Он превращался в ученика смотрителя маяка, и дни проходили, неразличимые и неразделимые в потоке времени.

Форин говорил очень мало и только то, без чего нельзя было обойтись, так что иногда Унимо казалось, что немой Трикс куда более многословен: тот по крайней мере возмещал отсутствие голоса мимикой и жестами, получше любого актёра пантомимы – из тех, которых Унимо не раз видел на улицах Тар-Кахола на фестивалях уличных театров. Точнее, дело было даже не в отсутствии слов, а в отсутствии отношения к происходящему: Форин как будто был частью механизма, исправно вращающего свои детали, но мыслями пребывал где-то далеко. Рядом с таким человеком всегда чувствуешь себя одиноким. И если сначала Нимо не понимал, как Смотритель уживается с невыносимым Триксом, то теперь он всё чаще проникался сочувствием к немому, который, кажется, был искренне привязан к своему другу.

Изучение языка жестов продвигалось довольно успешно: каждый день Нимо узнавал несколько десятков новых жестов и спустя дигет мог уже общаться с Триксом на доброгоутра-какдела-погодном уровне. Обычно они устраивались заниматься на кухне или, если ветер был не очень сильным, взяв кружки с горячим чаем, выбирали плоский камень на пологой стороне острова. Иногда к ним присоединялся Форин, и тогда было проще: Трикс показывал свои замысловатые жесты, а Смотритель называл слова или, чаще, несколько слов. Когда же немой и мальчик оставались вдвоём, то Нимо приходилось угадывать, что означает тот или иной придуманный Триксом знак из переплетений неуловимых движений пальцев, кистей, запястий, – и это временами превращалось в долгий процесс угадывания, напоминающий детскую игру «Рыба говорит, что…». Иногда Трикс злился на непонятливость своего ученика, быстро выходил из себя, но так же быстро снова возвращался к обучению, осознавая, вероятно, что у него не было и не будет такого шанса изменить мир, пусть и в лице одного-единственного столичного мальчишки.

Иногда Форин рассказывал что-нибудь из истории Шестистороннего, про морских птиц (Нимо дивился, сколько их, как оказалось, бывает разных видов, кроме чаек и альбатросов) и рыб южных морей, про мёртвые языки. Но если Унимо, забывшись, начинал задавать вопросы, Смотритель тут же замолкал и погружался в своё занятие: перевод писем жителей деревни, чтение книг, которых было немало в башне маяка (книги хранились в специальных мешках, пропитанных воском, чтобы они не намокли и не покрылись плесенью), дела по хозяйству.

От такой жизни Ум-Тенебри стал искать общества простых разговорчивых людей и часто ходил в рыбацкий посёлок, иногда с Триксом по делам, но всё чаще – один и просто так. Точнее, он всегда старался придумать какой-то повод пойти к рыбакам, поскольку, как ему казалось, такое поведение должно представляться Смотрителю легкомысленным.

В посёлке он бродил по улицам, которые заканчивались быстрее, чем Унимо мог подумать хотя бы одну стоящую мысль, сидел на берегу, наблюдая, как рыбаки распутывают и развешивают на солнце свои почерневшие сети, иногда заходил в таверну, покупал стакан лимонада и слушал бесконечные одинаковые истории местных жителей. Все уже знали Унимо и приветливо здоровались с ним, едва завидев ученика смотрителя маяка в конце улицы. Сначала это очень смущало Ум-Тенебри, привыкшего к столичной толпе, в которой легко оставаться незамеченным, но потом он освоился и даже стал вполне уверенно и радостно приветствовать людей в ответ.

Воспоминания о Тар-Кахоле преследовали на каждом шагу: Унимо вспоминал широкие улицы и разноцветные дома с изящными башенками, маленькие кафе, в которых прогуливали занятия студенты Университета, с важным видом обсуждая поэтику Котрила Лийора, высокие деревья «леса в городе» в низине Кахольского озера, мрачные легенды Тёмного города и даже пыль мостовых, кружащую в воздухе в солнечный день. Воспоминания эти были горькими и приятными, как первый глоток кофе. Но почему-то казались ещё более далёкими, чем расстояние от Островной стороны до Центральной.

Постепенно Унимо подружился с дочкой рыбака Мицей, которую встретил во время их первого посещения посёлка с Триксом. Потом Нимо несколько раз, по поручению Форина, относил в этот дом переводы писем и договоров с синтийцами, и каждый раз девочка упрашивала его остаться и выпить чая, а потом задавала самые невероятные вопросы, приводя своего гостя в замешательство. С каждый разом Унимо чувствовал себя всё свободнее в её обществе, и через пару дигетов они уже весело болтали, уплетая булочки с корицей и играя с огромным рыжим котом, который жил в доме рыбака. Теперь каждый раз, когда Унимо появлялся в посёлке, он непременно шёл к дому Мицы и либо тихонько стучал в окно её комнаты, вызывая на прогулку, либо заходил в гости. Если погода была хорошая, Мица складывала в мешок скромные припасы, брала бутылку заленичного сока и они направлялись в ближайший лес с причудливо изогнутыми из-за постоянного ветра соснами или просто шли по песчаному берегу далеко-далеко, пока рыбацкие дома не исчезали из виду.

Мица рассказывала о своей семье, о том, что маму она почти не помнит, что отец воспитывал её один, и что он только кажется таким угрюмым, а на самом деле очень добрый. «Это я уже понял», – подумал тогда Унимо. И ещё Мица говорила иногда странные вещи: о том, как после прибоя на берег, под палящее солнце, выбрасывает медуз, и ей хочется всех их успеть спасти, и она подбирает их и выкидывает обратно в море, но потом вдруг понимает, что всё равно не сможет спасти всех, и тогда становится мерзко брать в руки их студенистое тело. Или о том, как друзья отца часто рассказывают одно и то же несколько раз – особенно когда выпьют зеленичного вина – и отец кивает, а ей хочется подбежать к нему и громко сказать, чтобы он не притворялся, как будто слышит это в первый раз. Или про маяк – как ей нравится ночью смотреть на его свет, хотя она знает, что в этом свете нет никакого смысла. «Почему?» – спросил тогда Унимо. Неожиданно для себя он заметил, что его немного задели такие слова о маяке. Мица тоже удивилась – впрочем, как всегда, поскольку всё, что она говорила, казалось ей очевидным. «Ты видел здесь хоть один корабль?» – спросила она в ответ. И Унимо не знал, что сказать, потому что ни одного корабля он, действительно, ни разу не видел даже на горизонте. Эта мысль беспокоила его, потому что не мог ведь Смотритель зажигать маяк просто так, зная, что никаких кораблей здесь нет. Где-то рядом с этим утверждением были ещё более тревожные мысли о сумасшествии. «Ты хочешь сказать, что маяк бесполезен?» – хмуро спросил Нимо. «Нет, вовсе нет. Я думаю, что если Смотритель его зажигает, то, значит, кому-нибудь это нужно», – сказала она убеждённо. Унимо пробормотал что-то о вере в Защитника и не проронил в тот вечер больше ни слова о маяке.

Видимо, они стали друзьями. Несмотря на то, что ему очень нравилось проводить время с Мицей и даже одиночество маяка отступало перед мыслями о том, что завтра можно будет снова пойти гулять по отмели и собирать блестящие от воды ракушки, Унимо не мог наверняка сказать, что это правильно. Быть кому-то другом – ужасно хлопотное дело. Но если уж начал, то нельзя останавливаться, иначе кто-то может перестать верить в дружбу. А этого допускать никак нельзя. Поэтому Нимо раз за разом преодолевал тонкую песчаную дорогу, по которой приходилось идти, воображая себя цирковым канатоходцем, и только во время большого прилива, когда полуостров становился островом, их встречи прекращались.

Жизнь на маяке казалась вполне сносной. Унимо быстро привык проходить по ступенькам его крутой лестницы множество раз в день – ровно столько, сколько ты захочешь спуститься на землю, привык к дождевой воде с привкусом моря, привык к своей комнате, которая стала надёжным прибежищем для грустных мыслей, привык пить чай с молчаливым Форином, привык даже к беззвучным колкостям Трикса. Старался, как умел, помогать: мыл полы, выносил золу, переводил часть писем и торговых грамот со старосинтийского, перебирал и сушил книги, чтобы в них не завелись мокрицы. Унимо даже немного научился готовить. Когда он в очередной раз был в гостях у Мицы, то попросил научить его готовить и услышал в ответ её звонкий смех. «Каждый человек, который самостоятельно ходит, должен уметь приготовить для себя еду, – наставительно произнесла девочка. – Так говорит мой отец». Нимо пробормотал, что он умеет, но не очень хорошо. Отец как-то пытался научить его, но потом махнул рукой, договорившись о том, что Унимо будет сам делать бутерброды и разогревать суп.

Мица, со свойственной ей решительностью, потащила друга в большую чистую кухню, где она, видимо, безраздельно хозяйничала. И показала, как готовить несколько самых простых блюд. «Главное – не лениться, – приговаривала Мица, – если что-то нужно обжарить отдельно, например, то так и сделать. А не кидать всё вместе в кастрюлю, надеясь, что и так сойдёт». «Специй, если не уверен, добавлять не больше двух вместе, не жалеть зелени весной и летом», – продолжала наставлять девочка. Унимо смеялся, просил подождать, пока он всё запишет, чтобы не забыть, но в результате действительно научился готовить несколько блюд (особенно ему удавались сырный суп и острые тушёные овощи), к удивлению и благодарности невзыскательных обитателей маяка.

Смотритель, с тех пор как на маяке поселился Унимо, ни разу не покидал Исчезающий остров. Трикс временами неожиданно исчезал – и его нельзя было найти ни в башне, ни в посёлке, ни в его собственной комнате. Часто такие исчезновения происходили в то время, когда остров был отрезан от берега, что ещё больше запутывало Ум-Тенебри. Конечно, спрашивать у Форина было бесполезно. Впрочем, гораздо хуже было, когда Трикс впадал в необъяснимую тоску. Тогда уж его трудно было не заметить: он сидел в центре гостиной с самым мрачным видом, не реагируя ни на что происходящее, лишь изредка представляя непереводимый гневный жестовый монолог в пустоту. Сначала Нимо пытался заговорить с ним, спросить, что случилось, но, после того как Трикс однажды запустил в него тяжёлую глиняную чашку, оставил эти попытки. «Что это с ним?» – спросил он у Смотрителя. Форин только пожал плечами в своём любимом жесте и сказал: «Я не знаю. Наверное, он грустит. Или отчаивается. В любом случае тебе не о чём беспокоиться». «Но он ведёт себя так, как будто злится на меня», – возразил Унимо, думая с обидой о том, как тщательно он скрывает свою грусть от обитателей маяка. «Тогда тебе нужно перестать так думать. Каждый имеет право иногда быть неудобным для других», – ответил Форин.

За несколько дигетов на маяке Унимо научился молчать, не задавать вопросов, на которые сам мог найти ответы, часами неотрывно смотреть на море (это он умел и раньше, но значительно улучшил свои навыки), использовать жесты вместо слов, не замечать ветер, пока он не становится штормовым, предсказывать погоду по голосам птиц, думать дважды, прежде чем что-то сделать или сказать, узнал названия всевозможных видов рыб на старосинтийском, узнал, что не стоит ждать того, что и так произойдёт, и тем более того, что ты хочешь, что в дружбе всегда пытаешься подружиться с самим собой. Что тем, кому ничего не нужно, море иногда дарит подарки, которые сначала кажутся потерями.

– Ты становишься похожим на него, – как-то сказала Мица, когда они сидели на пригорке, поросшем прозрачно-зелёным, словно стеклянным, молодым клевером, и смотрели, как рыбацкие лодки возвращаются с дневным уловом.

Ветер изо всех сил трепал её тёмные волосы, но она будто не замечала этого.

– На него? – помолчав, уточнил Унимо.

– Ну да, на Смотрителя, – кивнула девочка, не отводя взгляда от тёмно-зелёных волн, предвещавших скорую бурю.

Унимо собрался было возмутиться, но, почувствовав, что не хочет ничего говорить, подумал, что она, наверное, права. В тот вечер ему было особенно грустно.

Надо было торопиться: вода поднималась быстрее, чем обычно, и к вечеру на Исчезающий остров можно будет попасть только вплавь или на лодке.

– Ты как тот сын трубочиста, который каждый вечер, после захода солнца, превращался в принца, – улыбнулась Мица на прощание.

– Да, и сбегал от своей подруги – дочки кондитера, чтобы она не узнала, кто он на самом деле и не отвернулась от него, – улыбнулся в ответ Унимо.

– Ладно, признаю, сравнение не очень, – засмеялась девочка, – хотя сладости у меня получаются неплохие, – с этими словами она протянула другу бумажный пакет с ягодно-сахарными булочками, которые они взяли с собой, да так и забыли съесть.

Унимо не стал возражать, потому что знал, что это бесполезно.

– Спасибо, – сказал он, разглядывая тонкую песчаную косу, которая с каждым часом сужалась на несколько дюймов, – увидимся через два дня.

Мица кивнула и принялась сосредоточенно отряхивать свои ноги от налипшего мокрого песка, чтобы надеть туфли, которые она несла в руках. А потом, когда Нимо ушёл, села и долго смотрела на море, пока волны не проглотили тонкую песчаную дорогу к маяку. Почему-то ей вспомнилась одна старинная песня моряков Морской стороны (моряки Островной стороны были слишком суеверны, чтобы петь грустные песни):

Свет маяка

сталью клинка

пронзил облака -

видишь, в тёмной воде

белеет рука.

Век моряка

недолог и полон

тревог.

Сердце его давно

бьётся на дне.

В море с небес

упала звезда,

что бы ни загадалты, всегда

ответ -

нет.

Когда Унимо пришёл, Форин с Триксом пили вечерний чай. Немой, как обычно, насмешливо прокомментировал позднее возвращение Нимо и булочки, которые тот выложил на стол, устраиваясь рядом.

Горячий чай был очень кстати, потому что, пройдя по песчаной дорожке, он успел замёрзнуть, хотя дождь ещё только собирался, закипая в грозовых тучах на горизонте.

– Сегодня буря будет не очень сильная, – задумчиво сказал Форин, разглядывая волны на стремительно темнеющем горизонте.

Чайки и коричневые буревестники с большими изогнутыми клювами тревожно метались, сдавленные между тяжёлыми предгрозовыми потоками и неспокойной зелёной водой.

Нимо неуверенно кивнул.

Так они сидели и, казалось, ждали бури, прячась в крепкой башне маяка. Форин рассказывал, что, когда разыгрывались сильные штормы, волны заливали гостиную и комнаты. Но такое случалось редко, в основном осенью, и обычно высота маячной башни надёжно защищала её обитателей от серьёзных неприятностей.

Когда надвигалась буря, Трикс как будто преображался: с его губ не сходила диковатая улыбка, а жесты становились ещё более стремительными. Но всё равно, когда сумерки полновластно воцарились в сдавленном, напряжённом воздухе, Трикс, как обычно, незаметно исчез, и Смотритель с Унимо остались вдвоём.