История Смотрителя Маяка и одного мира

Тэлифо молчала. Она не хотела говорить о реальнейшем, совсем не хотела.

– Ну, расскажи мне что-нибудь в счёт благодарности, как ты живёшь теперь? – осторожно спросил Грави, откидываясь на спинку скамейки, как тогда, много лет назад, когда они часто выходили в этот сад. Гуляли.

Что было рассказывать? Всё, что определяло теперь то сочетание временных и пространственных линий, которое составляет жизнь человека, неизменно приводило к нему – даже распутывать было нечего. Поэтому любое слово – как это говорится в инструкциях по общению с птичниками? – будет использовано против тебя. Поэтому Тэлли молчала, а перед глазами её, как будто это происходило сейчас, вставала картина прощания с Форином.

«Прощания» – громко сказано. Точнее будет сказать, изгнания. В Шестистороннем есть легенда о том, что раньше был в середине моря такой остров, на котором было всё что пожелаешь, на котором круглый год – начало лета. И на этом острове жили счастливые люди. А потом чем-то прогневали они мир, и Высшие Силы изгнали их с острова, затопив его огромными волнами. Защитник тогда дал людям прочные лодки, чтобы они могли спастись. Так они плыли сорок дней, питаясь рыбой и водорослями и собирая дождевую воду, а на сорок первый день их вынесло на берег рядом с нынешним Мор-Кахолом. Вот примерно такое же изгнание у неё. Только без лодки.

Когда только поселились на маяке, Форин не находил себе места. Он несколько раз порывался ехать в Тар-Кахол, опасаясь, как бы там снова без него всё не испортили. Забыл даже, что сам решил оставить всё на волю горожан. И если бы не Чёрные скалы, из-за которых не заходил ни один корабль, и отправился бы, наверное, обратно. Но постепенно стал всё реже говорить об этом, да и вообще говорить. Стал ещё более задумчивым и резким. Хорошо, что был Трикс. Тэлли хоть и знала, что это зеркало, любила проводить с ним время. Приставать с разговорами к самому Форину она не решалась. Потом не могла понять, с чего ей было стать такой разговорчивой. Всегда считала себя необщительной, да и служительницы приюта частенько говорили о ней: «Бука, как есть бука! Людей боится, а люди-то ей вот помогают, кормят-одевают, а в ней ни капли приятности. Даже кошка, и та ластится, а эта – дикая девчонка».

Но если бы она не была такой дикой, то никогда не встретила бы Форина. В тот день, когда в приюте был выпускной и директор говорил об открытых дорогах и широких дверях (или наоборот?), она улизнула. Не опасаясь уже, что ей это припомнят – всё-таки выпускной, двадцать золотых в руки и прости-прощай. Она вышла за ворота и медленно пошла по переулку Первопечатников, выходящему прямо к улице Горной Стороны. Стояла жаркая середина лета, воздух как будто весь выкачали, как перед грозой, прохожих – никого. Краем глаза она заметила что-то чёрное, какое-то мельтешение. Присмотрелась – маленькая птичка в дорожной пыли, бьётся, как в припадке. Дремотное состояние мгновенно пропало, и Тэлли принялась беспомощно озираться, решая, что предпринять. Любая агония, любое безнадёжное трепыхание вызывали в ней ужас: совсем маленькая, она лежала в кроватке, напоминающей клетку, и слышала, как отчаянно и неостановимо билась в стекло большая осенняя муха. Плакала тогда навзрыд, долго, мучительно, не ведая слов, но уже желая скорейшей смерти обречённым. И служительницы ворчали, за что им досталось такое наказание. А ей потом ещё долго чудился этот звук: тук-тук, тук, – большая муха бьётся о стекло…

Но как подступиться к птице? Видимо, она была ранена, раз не могла взлететь – не сломать бы её тонкие кости. Тэлли осторожно присела рядом: вблизи удалось получше рассмотреть её длинный хвост, агатовые бусины глаз и угольно-чёрные перья. Непонятно было, что делать: Тэлли протянула руку, но тут же сама одёрнула её.

– Стриж обыкновенный. Он не болен, просто не умеет ходить по земле. «Стриж не может ходить по земле, но нет равных ему в полёте», – произнёс кто-то над головой.

Тэлифо вздрогнула и тут же подумала, как глупо она, должно быть, смотрится – как будто наблюдает за мучениями птички. Подняла голову и наткнулась на тяжёлый взгляд Форина.

– Они часто падают вот так, когда только учатся летать, потом не могут подняться и умирают от голода, – лекторским тоном сообщил непрошенный собеседник. – А помочь очень просто: посадить на руку и терпеливо ждать, пока улетит в небо.

Тэлифо так и сделала, не без помощи незнакомца с тяжёлыми веками. Осторожно подняла птичку, слушая сумасшедшую гонку крошечного сердца, посадила на открытую ладонь и подняла руку повыше. Птица, перестав биться, тем не менее не спешила возвращаться в родную стихию. Устав держать руку, Тэлли поменялась с незнакомцем, потом снова взяла в стрижа в ладонь, и – о чудо! – он полетел, как запущенный в ясное небе из рогатки чёрный камешек.

– Летит! Летит! – закричала Тэлли, провожая взглядом точку в летней сини, и запрыгала от радости, не боясь показаться глупой. Но внезапно остановилась и обернулась, почувствовав затылком неприятный насмешливый взгляд незнакомца.

– Никогда раньше не видела стрижей на земле. Они так беспомощны здесь. А в небе – прекрасны, – смущенно сказала она. – Мы ведь спасли его?

– Без нас он не смог бы взлететь и с большой вероятностью погиб бы от голода или от лап уличного кота, – произнёс Форин, задумчиво смотря на придорожную высокую траву с пушистыми гроздями семян.

Эта манера говорить, приближая слова как можно больше к реальности, потом стала для Тэлли привычной. А тогда, стоя на пыльной мостовой, она подумала, что у незнакомца наверняка что-то не так с головой. И решила, что нужно непременно отправиться с ним, куда бы он ни шёл.

– Я хочу учредить Общество Спасения Стрижей. Ходить по Шестистороннему и помогать птицам взлететь. Как раз думала, чем заняться после школы.

Форин в первый раз посмотрел не неё с интересом, но тут же вернулся к изучению придорожной травы.

– Отличная идея, – усмехнулся он.

– Вы мне поможете? – спросила Тэлли, уже зная ответ, и не удивилась, услышав «нет», приправленное улыбкой этого странного человека.

Странных людей Тэлли за свою жизнь повидала немало. Обычно они становились самыми любимыми. Но странность тоже была разной, её оттенков в людях Тэлли видела не меньше, чем бывает оттенков синего в палитре мариниста. Странность на грани безумия, странность, которая самого человека измучила, странность, как будто человек иностранец, хотя может из Тар-Кахола за всю жизнь ни разу не выезжать, странность показная, странность художественная…

Странность Форина была инверсивная: рядом с ним начинало казаться, что весь мир вокруг странный, неподходящий, недостаточно сложный для этого человека. А сам Форин как будто становился совсем не странным. Но стоило немного отойти, как от картины в музее, и ты понимал, что это самый странный человек на свете.

Очень странно, например, было понять только спустя много лет. Тогда Тэлли уже старалась не появляться в реальнейшем Смотрителя без необходимости. Мало ли что, да и вообще, неуютно. Но тогда нужно было помочь: в семье рыбаков из посёлка пропала девочка. Тэлли это умела, когда требовалась помощь, она могла практически всё: ухватиться за тонкую золотистую нить, что протянута от человека к человеку, и осторожно распутать, найти пропажу. Вот и девочка нашлась: играла в скалах и застряла между камней, а крики её глушил рёв волн. В общем, закончилось хорошо, но Тэлифо осталась почти без сил, так что не могла сопротивляться, когда Форин предложил перенести её на маяк. И только тогда понял, что к чему. Разозлился ужасно: на Маяке ещё дигет бушевал ураган. Велел не появляться больше в реальнейшем. И на маяке. Сказал: «Я хочу, чтобы ты…». И всё – только уносить ноги оставалось. Море тогда всё чернело и клубилось, и неясно было, совпадение это или нет. А Трикс в реальном смеялся и не мог остановиться. «Ты только сейчас заметил?» – вопрошали его резкие угловатые жесты. Гнев Форина превратил его в статую, в соляной столб, как ту девушку из легенды, которая оглянулась, уходя из пещеры морского короля. Тэлли надеялась, что потом Смотритель всё-таки вернул Трикса в привычное состояние.

А сама она, взяв только карту, запасную пару башмаков и хлеба с сыром от благодарных жителей посёлка, отправилась пешком в Тар-Кахол – главное, подальше от моря. И даже хорошо получилось, что пешком: если идти целый день, то к вечеру думаешь лишь о том, чтобы поесть, отдохнуть и перевязать повязки от мозолей на ногах.

Внутри Тэлли как будто что-то сломалось. Может быть, тот механизм, который заставлял распахивать глаза по утрам. Колесо скатилось с горы, шум стих, всё встало на свои места. Когда всё правильно – так, как и раньше, в приюте, где ей намекали, что в мире не очень-то много места отведено лично для неё. Она была даже рада немного – так, как бывает, когда происходит то, чего ты боялся, и поэтому бояться уже не нужно. Когда становится пусто и холодно, как на осеннем поле, как на дне спокойной реки – и от этого дна ты можешь оттолкнуться ногами и плыть вверх. Или остаться, чувствуя, как ледяная вода медленно и мучительно заполняет лёгкие, разбавляет кровь, проникает в сердце – и сердце перестаёт биться…

Она тогда ушла вместе с проклятием самого Форина, которое прочнее любого засова закрыло ей дверь в мир реальнейшего. Сейчас он, наверное, забыл про неё – и к лучшему, потому что теперь можно снова вдыхать этот терпкий, вечно осенний воздух и со странным наслаждением чувствовать, как рана где-то под рёбрами не только не заживает – но становиться ещё более реальной. Эта была её, Тэлли, странность, и она не намерена была расставаться с ней даже ради выздоровления.

– В общем, всё нормально, ничего не происходит, – сказала Тэлифо, взглянув на светлое предлетнее небо, украшенное призрачными звёздами.

Грави кивнул с мягкой улыбкой.

– Ты замёрзла, – диагностировал он.

– Вовсе нет, – по привычке сказала она.

Хотелось ещё посидеть в саду, тонкие ветви которого красиво гравировала луна.

Врачеватель ушёл и вернулся с тонким одеялом и кружкой горячего чая. Молча протянув согревающие предметы своей пациентке, он исчез, так что Тэлли даже не успела его поблагодарить. Как будто сам сад решил согреть свою гостью.

– Сочиняешь гениальное творение о луне и несчастной любви? – с усмешкой спросил Грави, столкнувшись на тропинке между деревьями с Верлином, который шёл, не замечая ничего вокруг.

Мастер Слов зло пробормотал что-то, но делать было нечего: в реальнейшем Дома Радости встречи с Врачевателем никогда не были случайными.

– Я хочу, чтобы ты прогулялся со мной вниз, к озеру. Надеюсь, поэтический мир Тар-Кахола не очень пострадает, если я займу немного твоего времени, – издевательски предложил Грави.

«Ненавижу», – произнёс про себя Верлин, но в ответ только улыбнулся и пошёл за Грави по дорожке, ведущей к низине Кахольского озера – туда, где даже в тёплые летние ночи блуждали обрывки тумана.

По пути он размышлял о том, что люди казались ему такими же сгустками тумана – никогда не поймёшь, что за ними скрывается, да и стоит ли разбираться. Главное, что делило людей, было умение и неумение слушать и понимать стихи. Первые были необходимы, вторые – не стоили того, чтобы на них отвлекаться. Ко вторым, как правило, относилось и большинство поэтов: все они слышали только себя. Да и сам Мастер Слов не всегда был исключением. И был ещё Грави Эгрото, с которым нельзя было не считаться, хотя стихи он терпеть не мог. «Мы с тобой похожи, – как-то заметил Айл-врачеватель, – оба используем людей для подтверждения собственного мастерства, не испытывая при этом никакого уважения к людям как таковым». «Люди – это просто материал, питательный бульон, строительный раствор», – согласился тогда Верлин, погружённый в мысли о новом стихотворении.

– И всё-таки ты неравнодушен к этой девушке, Коре. Хотя она отнюдь не подпитывает твою исключительность, – произнёс Грави.

Конечно, Врачеватель не мог не припомнить сцену с этим жалким приятелем Коры. Когда Верлин не нашёл в себе сил удержаться. И теперь мало того, что ему досталось от Коры, так ещё приходится терпеть эти разговоры. «Я не хочу об этом говорить», «я что-то устал, пойду спать, если вы не возражаете» и прочие более или менее светские способы свернуть беседу давно уже не работали. В Доме Радости Грави назначал Верлину самые горькие лекарства. «И я уже вижу результат», – самодовольно заявлял он.

Возможно, с тех пор как Мастер Слов оказался в Доме Радости, он действительно стал чуть спокойнее. Перестал болезненно реагировать на людей и научился смеяться и шутить над своими недостатками.

– Да, – сказал Верлин с усмешкой, – но она меня презирает, поэтому можете ожидать от её пребывания здесь положительного эффекта.

– Ну-ну, не драматизируй. Посмотри, как луна отражается в озере. Как вы, поэты, это называете? Лунная дорожка?

Мастер Слов, оказавшись в своей стихии, только фыркнул:

– Эта метафора устарела ещё в позапрошлом веке.

– Тебе виднее, – покладисто произнёс Грави, останавливаясь полюбоваться. Ему было непонятно, почему люди так упорно пытаются втиснуть весь мир в дырявые карманы слов. Поэты в этом деле были те ещё шулеры – и непростые пациенты. Всегда у них наготове были слова из рукава. Но ничего, справился с самим Мастером Слов – справится и с остальными.

– О чём это вы думаете? – подозрительно спросил Верлин.

– Это мой вопрос, – отозвался Грави. – Хотел задать его сразу после вопроса о том, что ты помнишь из детства отчётливее всего.

В траве сада непрерывно переговаривались какие-то немыслимые насекомые, ведущие, наверное, настоящие дебаты. Мотыльки то и дело с лёгким шорохом пролетали прямо перед носом.

Этот вопрос Мастер Слов слышал уже не раз. Он мог бы придумать немало красивых историй: как к нему придирался школьный учитель, или как родители ссорились и кричали друг на друга, или как он впервые увидел мёртвого человека, – но проблема заключалась в том, что в реальнейшем нельзя было врать. Некоторым мастерам это удавалось (точнее, они могли между делом изменять реальность так, что сказанное на время становилось правдой – но для этого требовалась огромная сила) – сам Верлин мог бы что-нибудь придумать, когда речь шла о стихах – там, где он силён, – но в разговоре с Грави в реальнейшем обманывать было очень рискованно.

Из детства Верлин помнил мало, поскольку не было в его детстве ничего особенного. Обычные заботливые родители, школа, мечта поступить в Тар-Кахольский университет. Это потом уже он разочаровал родителей, когда отчислился на последнем курсе и стал заниматься невесть чем – но к тому времени родители уже перешли в разряд тех людей, которые не понимают стихи, превратились в туманные фигуры, поэтому их мнение было не так важно.

Впрочем, вспомнился один эпизод: родители обсуждали, в какую школу отправить юного гения, и дошли даже до сдержанного спора, что случалось крайне редко. И мать, и отец приводили аргументы в пользу избранной каждым школы, а Верлин сидел на диване, смотрел, как по стене ползёт паук. Этот паук вдруг оттолкнулся от стены и смешно повис на длинной невидимой нитке, раскачиваясь, как циркач, из стороны в сторону, перебирая длинными лапами. Верлин тогда рассмеялся – так ему понравились манёвры паука, а родители, внезапно смолкнув, с тревогой посмотрели на своего сына.