Грязь. Сборник

– Ох, мама, успокойся.

– …

– Нет, я сейчас не побегу его искать. Я на работе, занимаюсь важными делами. Тем более, я не знаю, где он может быть.

– …

– Нет, они не вывешивали информацию про новые концерты.

– …

– Да и чёрт с ним. Всё, пока, ты меня отвлекаешь.

– …

– Пока, пока.

Он положил трубку и откинул голову назад. Как же он устал от этого. Его брата так плохо воспитали родители, почему же всё это решать должен именно он?

За время разговора возбуждение пропало полностью. Он посмотрел на монитор компьютера.

– Боже, что же я творю. Взрослый человек…

Дома его ждали жена и дочь. Естественно, они не знали о его пристрастиях. Он закрыл сайт, закрыл окно загрузки. Зашёл в папку со скаченными видео, выделил их и замер. От уничтожения целого архива его отделял один клик. Он сжал зубы. Так жить было нельзя, нельзя. Это плохо, надо возвращаться в реальность. Он занес палец над кнопкой и… не смог. Ему на глаза попался ролик с его любимой актрисой, а она так хороша…

Он снял выделение и признал своё поражение. Удовольствие вновь одержало верх.

…Она лежала в ванне и смотрела на серые стены. Её майка и джинсовый комбинезон лежали на полу в углу комнаты. Про них никто не вспомнит в ближайшие полчаса. Она откинулась на холодный край ванны и думала. У нее была возможность подумать обо всём на свете, и она её использовала. Её волосы, собранные назад, пахли лавандой.

Медленно скрипнула дверь, и зашёл я. Она встретила меня спокойным взглядом со слабой улыбкой на устах. Едва заметно кивнула головой. Окно в комнате немного приоткрыто. Здесь холодно. От воды шёл едва различимый пар. Зеркало здесь было разбито. Один осколок остался в левом нижнем углу. Я до сих пор стоял на пороге. Достал камеру и сфотографировал всё помещение. В центре фотографии было окно. Я пошёл по старым холодным плиткам к ванне.

Она сразу же отреагировала на камеру в моих руках: напряглась, взгляд стал более сосредоточенным, она достала руки из воды и положила на края ванны, приготовившись действовать. Я присел и сфотографировал её мокрую тонкую руку, блестящую в свете окна. Потом встал и сказал:

– Прикройся.

Она рванулась ко мне и попыталась вырвать камеру. Отличный кадр. Я отскочил в сторону, вода перелилась за край ванны. Она засмеялась и снова легла, прикрывая своё тело руками.

– Да что ты делаешь? – говорила она, пытаясь побороть свой звонкий смех.

– Я великий фотограф! – закричал я, пытаясь изобразить сдержанное безумие.

Я ходил вокруг ванны и фотографировал, фотографировал, фотографировал. А она смеялась, периодически пытаясь выбить камеру руками и ногами, при этом обрызгивая меня с головы до ног. Вода быстро добралась до угла и её одежда промокла. Но мы заметили это не сразу.

Когда-то были хорошие времена. Жаль, что они прошли.

Прошло две недели с восстания. Многое произошло.

– Понимаешь, мне страшно, – сказал психолог. – Я волнуюсь, говоря даже сейчас с тобой. Я трус. Я всю жизнь пишу, но всё в стол.

Я впервые видел его трезвым. Он был невероятно скромен, даже не смотрел мне в глаза.

– Я ничего не могу сделать, я слаб… Я просто жду, когда состарюсь и умру, – договорил он и замолчал.

– Я тоже боюсь. Но у меня всегда были люди, которые меня поддерживали.

– И что же ты сделал?

Я не нашёл, что ему ответить.

– Я чувствую вину за своё бездействие, а ты? – он впервые взглянул мне в лицо.

Я пожал плечами:

– Я чувствую только пустоту.

– Это другое. Сочувствую.

– Чему?

– Ты, видимо, с кем-то расстался. Это всегда тяжело. Извини, что донимаю своим.

Он встал, попрощался и ушёл в другую комнату. Я не остановил его, хоть он и был прав.

После этой беседы я с ним уже никогда не виделся. Он всё-таки набрался смелости и глупости, чтобы выступить на улице перед людьми. Его схватили и увезли. Потом наши пути не пересекались. В интернете даже выложили видео с его выступлением. Наверное, вы его не видели, это для вас не интересно. Но я его посмотрел. На нём психолог залез на крышу машины и громко говорил свою подготовленную речь. Его трясло, ведь он выступал трезвым.

«Нет! Нет! Нет! Они задним числом строят милитаристическое государство! Плюют на конституцию, дают волю произволу силовиков, намертво связывают суды своим влиянием! Не то ли самое делали …»

Я перемотал. У меня уже болела голова от подобных высказываний.

«Если это сделает один, то его повесят, а если это сделают миллионы, не выйдя голосовать, отказавшись убивать и нести зло в этот мир, отказавшись поддерживать произвол, отказавшись молчать, то ОНИ поперхнутся! Они будут бессильны! Ганди это доказал! Тогда почему мы до сих пор валяемся в этой Грязи, когда рождены для Света?! Да пребудет ПОНИМАНИЕ между нами, вами, между народами, между человеком и его домом – природой! Да пребудет счастье для всех, о котором мы могли читать только в книгах!»

На последних предложениях его уже окружили жандармы и тянули вниз. Стянули и увезли. Нет с нами больше психолога.

Та художница-блондинка несколько раз за это время звала меня встретиться. Мы с ней уже встречались раз пять или шесть, с того дня, как познакомились. Раньше я был рад нашим встречам, но теперь… Теперь на душе было погано. В конце концов я решил согласиться. Быть может, это от одиночества?

После мятежа я некоторое время находился в квартире на Маяковского. С каждым днём она становилась всё более пустой. Люди уходили, уезжали, улетали, просто не возвращались. Здесь стало необычайно тихо. Каждый шаг раздавался гулким эхо. Будто шёл по комнате, из которой убрали всю мебель и всех гостей. Творческая квартира почти умерла.

Почти всё время на кухне в одиночестве сидел Клык. В ту ночь ему ампутировали руку по локоть. Иначе никак – его рука, как я слышал, была разорвана в лоскуты. Так Клык приобрёл еще один шрам, более глубокий, чем все предыдущие. Внезапно он остался не у дел – его отстранили от командования. Теперь он сидел здесь, смотря в окно. Каждый раз, видя его, я содрогался душой: мне не хотелось оказаться на его месте. Тогда под аркой Клык сказал: «По заслугам надо получать». Вот и он получил. И, как мне кажется, знал, за что.

В самом начале беспорядков Вильнёв бежал. У него был особый нюх на это – он всегда знал, когда надо сбегать. Как, куда – это, как всегда, было неизвестно. Быть может, всплывет где-нибудь через недельку в новой стране. Гонимый жизнью гений. Тошно. В очередной раз он оставил целую группу умов, которым пророчил славу, почёт и высшую награду – лавры его учеников. Придётся им снова искать себя. Мэтр продолжил своё бегство по миру.

Комната с мольбертами пустовала. Из дальней комнаты не доносились шлепки босых ног. С двери с номером 86 пропал номер. Комната гуру тоже опустела: тот спал в углу, и никого не было рядом. Я понимал: пора выбираться отсюда. Но почему-то решал: нет, ещё один день. Как будто всё это могло измениться, стать как прежде.

Гумбольт до сих пор лежал в больнице. Я постоянно его навещал. Он выглядел бодрым и шёл на поправку. Я ему так и не сказал, что товарищ бросил его. Когда наш тучный друг спросил о нём, я сказал:

– Недавно уехал, но обещал вернуться.

Его этот ответ устроил. Он продолжал писать статьи. Однажды я пришёл к нему, встретив в его палате девочку лет четырнадцати, которая представилась как Дейзи. Мне стало намного легче: не я один беспокоился о нём.