Грязь. Сборник

В нашу последнюю встречу я спросил его напрямик, а что он нашёл в нас такого, что заставило его примкнуть к нашему «рыцарскому кругу»? Он сказал, что сам удивляется тому, как это получилось. Но ему было с нами хорошо. Это была наша последняя встреча в этой истории. Он спросил меня:

– А что здесь делаешь ты?

– Знаешь, какое-то время назад я работал медбратом. У меня был пациент, парализованный ниже пояса. Каждый вечер он говорил: надеюсь, я завтра смогу ходить.

– И что в итоге?

– Это был хоспис. Ты извини, но ты напоминаешь мне именно его. Но ты не парализован, ты просто не идешь сам. Ты здесь, потому что скучаешь и бежишь. Ты хочешь попробовать новое и боишься, что оно может кончиться, и ты так и не найдешь своё. Поэтому не делаешь окончательного выбора и перебираешь, хотя всё уже под носом. Смелей, дни уходят, а ночи не становятся длиннее.

Я был благодарен ему за эти слова.

Я много гулял в одиночестве. С собой у меня всегда был томик Зарёва. В первый же день прогулок я остановился у английского паба около ж/д вокзала: паба не было. Всё помещение выгорело, остались лишь каркасы кресел и множество обугленных и измененных до неузнаваемости предметов и частей интерьера, лежащих на чёрном полу. Местами они напоминали обугленные останки скрюченных людей. Я читал, что смерть в огне – самая болезненная. Хотя обычно умирают от угарного газа, но всё же. Пустынные оконные проёмы закрыты множеством красно-белых лент. Они все издают отвратительный звук на ветру.

– Да, сгорел, сгорел… – пожаловался пожилой мужчина, вставший рядом со мной.

– А когда сгорел-то?

– Да в ту ночь и сгорел, когда весь город на ушах был. Хорошее место было. Завтраки по 199 и официантки красивые.

Да, я был как раз знаком с одной такой. Мужчина на моё молчание добавил:

– А кто ж не любит такого? Вот значит, была тут одна, так у неё…

– А как сгорел?

– Да тут чёрт те что творилось в ту ночь. Вот скоты какие-то и подожгли. Да… Сгорел основательно. Но говорят, что пострадали всего несколько человек. Но ничего, все сейчас в ожоговом центре.

– А ты откуда всё так хорошо знаешь?

– Да у меня лавка во дворе, вот, видишь табличку? Так это я, моя лавка. Помидоры не нужны? Первый сорт, прекрасные. Всё остальное, честно говоря, второсортное. Но сами понимаете, времена такие…

Я побывал на площади. Мятеж быстро сошел на нет, и город снова наполнился туристами. Всё быстро отремонтировали, и казалось, что ничего здесь и происходило. На площади всё так же стояла колонна с ангелом, выпуклая брусчатка равномерно покрывала всё открытое пространство. Здания дворца и генштаба выглядели как новые. Множество людей гуляет по площади, фотографируются, снимают видео, крутя камерами во все стороны, пытаясь заснять как можно больше. У дворца соорудили несколько секций трибун – готовятся к городскому празднику. У меня не было слов. Та ночь полностью ушла в историю. Я пошёл по улицам на юг, в сторону улицы Маяковского. Я искал, искал и нашёл то самое место. Здесь умерла Она. Я опустился на корточки и дотронулся до мостовой. Положил руку на камень и несколько минут держал, склонив голову – подбородок уперся в грудь. Чувствовал, как моё тепло медленно нагревает камень. Прямо как Она согревала меня. Пара капель упала рядом с моей рукой. Я почувствовал мелкие брызги на своей коже.

Я устал от этого города. Бесконечный лабиринт из желтых домов, каналов, дворов-колодцев с небольшими клумбами и стеклянными лифтами, вынесенными за внешние стены домов, аккуратные таблички с номерами зданий, черные решетчатые ворота на каждом шагу, запах выхлопных газов вперемешку с сыростью и вонью воды, и вечный-вечный-вечный дождь.

Настал день нашего свидания с художницей. Я опять мотался в одиночестве по городу, не зная, куда себя деть. Внезапно я встретил своего товарища. Его рана на лице хорошо зажила. Он кинулся ко мне и стал оправдываться, просить прощения. Он размахивал руками, голос его дрожал. Я резко отрубил:

– Хватит.

Он замолчал и с болью смотрел на меня, ожидая моих слов.

– Я прощаю тебя. На твоём месте я бы сделал то же самое.

– Спасибо, спасибо…

Он замотал головой, сжимая мою руку в приветствии.

Мы сели в местном Макдональдсе. Народу немного. Сначала он рассказал, как жутко пил, как разругался на пустом месте с Сиренью и приехал сюда. Поинтересовался, как Гумбольт. С облегчением выдохнул, узнав, что всё хорошо. А потом он перешёл на шёпот:

– Понимаешь, тут такое дело… – он нервно провёл рукой по своему ежику на голове, посмотрел по сторонам.

Девочка за соседним столиком, увидев его лицо со шрамом, перестала улыбаться. Отвернулась и притихла. Её глаза были полны ужаса. Страшный дядя.

– Понимаешь, мы всё про-сра-ли. Всё, всё…

Он откинулся на спинку дивана и размяк, немного съехал вниз.

– Я не знаю, что будет дальше. Мы должны сражаться, должны собраться вновь и…

Дальше он говорил о том. Что нельзя падать духом, пора вновь организовываться и выступить в бой, мол, у нас ещё есть союзники, народ поднимется, и многое, многое, многое. При этом его поза не менялась. Он не верил в то, что говорил. Народ не поднялся, наша баррикада была последней. Вернее, её уже не было.

Но я всё же сидел и слушал его. Наверное, ему некому было сказать всё это. Я был его последним утешением. Мы сели прямо под кондиционером. Я пожалел, что не надел сегодня шарф.

– Мы сможем. Сможем… Если не сейчас, то никогда… Кровавый режим… Мы должны, правда на нашей стороне, это все знают… Мы сможем…

Он полностью, весь без остатка, остался в той кровавой ночи. И он был жив и жил своей пигмейской жизнью, был жалок сам себе.

– И я правда не знаю, что будет. Ладно, дело есть, сходишь со мной.

Я покачал головой:

– Я ухожу.

Он занервничал и, стыдясь, сказал:

– Я понимаю, понимаю.

Он тихо встал и пошёл к выходу.

– Эй, друг, – сказал я.

Он повернулся.

– Это тебе.

Я протянул ему томик стихов Зарёва. Он бережно взял книгу в руки.

– Я всегда любил его стих про развалины замка, рощу с огромными деревьями и маленьким красным домиком на холме. Мне всё время казалось, что это написано не про наш мир. Этот стих есть здесь? Не знаешь?

– Есть.

Мой товарищ потряс книгой:

– Знаешь, наверное, нам всё-таки следовало быть правильными, стать теми, кем нас учили быть. Не сломанными игрушками, а правильными, настоящими. Куда ушла наша молодость? Время надежд, радостей, свершений, время любви? Одно разочарование, разлетелось всё по ветру и не бывало ни нас, ни жизни. Только эта тупая рожа в зеркале. А люди вокруг живут, радуются. Зачем всё это было? Это станет моей Библией.

Он кивнул головой и пошёл к выходу. Бедный, бедный человек. Иногда я восхищался тем, что он делал. Я бы не смог. Но сейчас он был слаб и жалок, он отчаянно искал человека, что смог бы его вдохновить жить дальше. Как жалко, что он пришёл ко мне. Здесь я был бессилен. Больше я его никогда не видел.

В тот вечер мой товарищ сидел в незнакомом баре с белыми блестящими столами и бордово-сверкающей барной стойкой. Над головой без музыки крутился диско-шар. Пил. Заливал бокал за бокалом. Что же он наделал… Он чувствовал себя виноватым пред всеми. И оттого был очень зол. После очередного бокала он сказал: