Грязь. Сборник

– За что? За что Её? Она ведь никому не желала зла… За что, Господь, за что?

Мы начинаем по-настоящему любить жизнь только когда почувствуем, как она начинает уходить. Она любила жизнь. Её тепло, её радость, её душа были для меня доказательством того, что Бог, возможно, всё-таки был над нашей грешной землей.. А теперь… А теперь Она уже не увидит ничего, канув в пустоту.

– Прости меня, прости…

Завтра уже не будет.

И я оставил ее. Лежать среди убитых и полуживых на мокрой брусчатке в центре города, в испачканной одежде и в ночном холоде. Последний прекрасный человек в этой истории пошел ко дну.

Квартира на Маяковского гудела, суетилась и боялась, с улицы видно, как ярко горят окна. На лестничных пролетах стоят и курят.

– Если нужна помощь, то это там, наверху, – сказал мне кто-то.

Никак не ответил.

Все двери в квартире раскрыты, люди ходят из одной в другую, по большей части бездействуя и вздыхая. Студенты-медики не покладая рук занимались ранеными. Я прошел мимо «комнат-лазаретов», повернул вместе с коридором влево и сел на скамейку, установленную в большую нишу в красной стене. Я тихо дышал и не двигался, а люди ходили рядом, обсуждая произошедшее. Все были на ногах. Я слышал, что кто-то плачет в комнате справа.

– Всякое поколение мечтает о революции, ведь что такое революция? Это возвышение себя, возвышение своих взглядов и идей над другими. Это как у Достоевского: даешь себе право решать судьбы, потому что думаешь, что ты выше.

– А потом живешь с этим…

Все вокруг разговаривали о произошедшем. Я даже не прислушивался, обрывки фраз и диалогов сами долетали до меня и медленно погружали в сон.

– Нас потеснили сразу же, я потерялся, не знал, что делать… Колька? Я не знаю, когда всё началось, мы потерялись, я его не видел.

Каждый говорил о своём.

– И правильно сделали, гады.

– Ну не также жестоко, это же жизни людей, сколько их там сломалось?

– Ох, а сколько еще сломается! А ты думал, будет как на Болотной? Тогда было мягко, а сейчас времена такие, ох, молодцы, гады, на корню нас задушили, молодцы, гады, гады…

Я услышал, как мимо пробежала девушка, она искала Ее. Она спрашивала у всех подряд, ее голос дрожал. Я не стал открывать глаза, лишь чуть отвернулся и промолчал. Мне не хотелось лишний раз вспоминать Ее тело, лежащее под дождем. Я не верил в Её смер… Не верил. Через пару минут я всё же открыл глаза и посмотрел на потолок. Надо мной висела лампа в ярко-зеленом абажуре с трещиной сбоку. От беспрерывной ходьбы обитателей квартиры по коридору она чуть качалась из стороны в сторону. Напротив на синей стене висела японская картина: люди идут по мосту. Мало цвета, много линий. Я вздохнул и пошел на кухню, но обернулся на нарастающий шум за спиной.

Знакомого мне человека вели под левое плечо в одну из дальних комнат, видимо, в других уже не было места для раненых. Это был Клык. Бледный, еле волочил ноги, но на попытку других взять его и понести он громко кричал и даже махал ногами, отгоняя помощников. Его правая рука была согнута в локте и зафиксирована чьей-то майкой на груди, как при переломе. Вот только тут было что-то серьезней: вся ткань насквозь пропиталась его кровью. Я оцепенел от этого зрелища. Клык оступился и почти упал, но двое парней, наконец, подхватили его и внесли в ближайшую комнату. Мимо меня снова пронеслась девушка, которая искала мою подругу. Она продолжала спрашивать о Ней, забежала в комнату с раненым Клыком. Я медленно повернулся и снова пошел на кухню, но вдруг услышал крик своего знакомого:

– Я знаю, знаю, где Она!

Меня будто ударили током. Быстро подошел к двери и увидел лежащего на кровати Клыка, которого окружили несколько человек, доктор пытался вывести их, но раненный закричал:

– Нет! Нет! Дай я скажу!

Бледная девушка застыла над ним, сомкнув от волнения на своей груди руки как во время молитвы.

– Что с Ней?

Тяжело дышавший Клык сжал зубы, пытаясь приподняться, и тихо захрипел:

– Рыжая, красивая, милая… Я был знаком с Ней. Я пытался Её защитить, но их было много, еще техника… Её убили, я уверен в этом… Как и Ольгерда, Акрашку, Сохина… Нас давили! Я… Я ПЫТАЛСЯ!!!

Он закричал, пытаясь вскочить, но его силой уложили на место.

– Они почти всех положили или взяли! Суки!

Он зарыдал, продолжая громко кричать проклятья и оскорбления.

– Убью! Убью! Убью!

Девушка выбежала, и дверь захлопнулась передо мной.

На кухню вела широкая арка без дверей. Семь столиков, отдельная комната с большим столом и небольшая кухня. Всё так же. Почему-то мало людей здесь. Большинство сидят в комнате с большим столом и дискутируют при свете единственной настольной лампы. Здесь же ярко светили лампочки в плафонах. Я сел за свободный столик у высоченного окна и посмотрел в темное окно. В этой ночи я ничего не мог разобрать, мрак окутал двор. А с неба всё лились слезы ангелов. Я знал, что сейчас бы Она думала именно об этом.

Я положил руки на стол и лег на них, продолжая смотреть в окно. Хотелось есть, но я не видел в этом смысла, по крайней мере, сейчас. Мое пальто было насквозь промокшим, но тогда не возникло даже мысли снять его. Скорее всего, на нем есть и капли крови, но на черном не видно. Из маленьких щелей в раме на меня дул холодный ветерок, принося ко мне сырость улицы. Все было в серых тонах, даже несмотря на яркий электрический свет. Внезапно выключили и его. Все засуетились, стали искать фонарики, спички. Но это быстро прошло, и квартира замолчала. Люди как будто инстинктивно говорили шепотом в этой темноте. Я вспомнил о брате. Постарался сразу же забыть, но не получилось. Он ведь догадывается, что я был там, интересно, он будет искать меня? Да что я говорю, нет, нет. Я бы не стал на его месте. А зачем? Мы ведь просто братья, которые никогда не делили конфету.

Да… Она бы точно думала про слёзы ангелов. Я уже не был зол на своего товарища. Злость сменилась на безразличие, после того, как я понял: я бы сделал то же самое.

Я пытался заснуть на кухне. Вот только не получалось. Я поднял голову, откинулся на спинку стула и смотрел в тишину. Никому не было дела до меня.

Её распущенные огненные волосы всегда пахли лавандой. Только я не чувствовал этого сейчас. Я был один на этой темной кухне посреди темного моря слез. А кто мы без боли? Счастливые, беззаботные и капризные дети. Не знающие цену ни шоколадке, ни жизни. Представляете, а ведь кому-то никогда не говорили, что его любят. Я не делал этого. Оттого, возможно, и не спал. И вы тоже не делали этого.

Я думал, что та ночь не станет для меня откровением. Как же я ошибался.

Почему так тихо вокруг?

Всё это было одним большим кладбищем.

-–

Осень выдалась особенно паршивой. Почти все кашляли, обматывались шарфами, редко поднимали глаза на прохожих. Неужели климат стал меняться в ещё более худшую сторону?

Все в зале замолчали. Подмостки, освещённые несколькими прожекторами, пустовали. Включённый проектор освещал большое белое полотно позади сцены. Ряды тонули в гуле разговоров: каждый что-то шептал, но мало слышал других. Главный редактор газеты, сидевший на первом ряду и хорошо видный Ярославу, был сегодня особенно напряженным: его лицо казалось спокойным, но глаза хаотично бегали по залу, он даже не замечал, как периодически начинал грызть ногти прямо во время разговора с окружающими. Он тоже не знал, что сейчас будет. После временного ухода Зарёва всё стало неопределённым и хаотичным. Вожака в стае не стало, и стая вот-вот разбежиться по своим норам. Грустное зрелище.

– Эй, Ёжик, идём сюда, – позвала его Маша, подняв руку вверх со своего места.

– Да, да, – рассеянно сказал Ярослав про себя, поняв, что задержался на пороге, не решаясь входить. – Иду.

«Наверное, про стаю и вожака, я что-то перегнул».

Сегодня в актовом зале редакции собралось порядка полусотни человек. Ведущие работники, спонсоры, партнеры, журналисты. Первые лица казались какими-то потерянными, взъерошенными, будто отходящими от сна. Царила атмосфера дрожи и тусклости. А может быть, просто на зал так падал свет. И разговоров было, что о будущем газеты, да сердечном приступе Зарёва несколько месяцев назад, после которого его никто не видел. Цвета вспоминали мало, в последние годы он отдалился от всех и… Это была глубокая, личная грусть, не для всех. Ярослав даже не с первого раза услышал, о чём спросила Маша.

– А, что?

– Как ты, Малыш? – с улыбкой спросила она.

Её лицо стало еще более щекастым, контуры объемного живота сильно выделялись, обтянутые ее оранжевой кофтой.

– Я хорошо, а вот ты-то как? Такая большая уже, помню, когда чуть-чуть проступал всего!