Грязь. Сборник

– Угу, растём. В прошлом месяце узнали, что будет мальчик, – она заботливо провела рукой по животу, смотря на него. – Думаем, назовём его Колей или Константином. Да, мы с тобой давно не виделись.

– А где же счастливый отец?

– Даня пошёл с Германом переговорить, главным редактором. С работой что-то не очень в последнее время, пошёл узнавать, может он что предложит. Сегодня сюда даже пришла Сирень, он видел её в холле.

– А я не верю.

– Во что?

– Что у тебя уже ребенок будет, это же просто… фантастика. Еще вчера будто я спал у тебя на кухне в один из первых приездов. И твой этот кот Элвис каждый день в пять часов утра уходил от тебя, шёл на кухню и требовал еду почему-то именно у меня, – он рассмеялся. – А потом между делом к нам Антон забежит… М-да…

– Да… я тогда любила тебя, – с грустью сказала Маша, посмотрев на Ёжика, а потом опустив голову.

Ярослав замер:

– Ты… – произнес он, не в силах продолжить.

– Ёжик, знаешь, всякое было… И я сейчас, – неуверенно начала она, но её перебил голос конферансье со сцены.

Зарёв стоял за кулисами и сверху вниз смотрел на Лену, завязывающую на нём шелковый шарф. Он улыбнулся, наклонил голову и поцеловал ее в лоб.

– Да подожди ты, – в азарте боя с тканью сказала Лена, – Не мешай.

– Ладно.

Поэт поднял голову. Его знакомый гитарист, сидящий на комбоусилителе, поднял большой палец вверх. Николай кивнул в ответ.

– Вот и всё… – Лена на шаг отступила. – А что, очень хорошо. Тебе идёт этот темный костюм. А с шарфом и тростью, выглядишь как настоящий граф.

– La guerre n'est pas une courtoisie, mais la chose la plus dеgo?tante de la vie[32 - «Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни» (фр.). Л.Н. Толстой, «Война и мир»].

Лена молча обняла его. Ей было страшно. Николай знал об этом, поэтому поцеловал ее в макушку, положив руку на ее плечи:

– Ты самая бесстрашная девочка. А еще тебе больше идёт быть с длинными волосами.

Она подняла голову:

– Я знаю, но надо же в своей жизни что-то иногда менять.

– Уж лучше это.

– Да, чем что-то другое.

Влюбленные улыбались, они всё знали и принимали. Так в чём же искра? Сложно сказать, а говорить «они подошли друг другу» не хочется, ведь что это такое? Адам нашёл свою Еву, что скрывалась от него среди нашего рода? Нет, не хочется, ведь какой тогда смысл продолжать писать?

Молчание. Все смотрят на сцену. В свете прожекторов, наполненных лунным сиянием, Зарёв, ковыляя и опираясь на трость, вышел, сорвав аплодисменты. Кто-то даже встал. Поэт дошёл до кафедры и улыбнулся, в знак приветствия поднимая сухую руку. А аплодисменты всё продолжались, это была долгожданная встреча со старым другом.

– Да, да, я тоже рад оказаться здесь с вами, в наших стенах… – начал он. – Тяжелый год, тяжелый год для всех нас. Если что-то одно уходит, то остальное остается и всё также продолжает свой искрящийся жизнью бег. А в чем жизнь? Она в наших неудачах, в нашем безделье, нерешительности, святом одиночестве, отчаянии. Жизнь теплится в нас, когда нас не слышат, презирают, колотят всем двором, смеются и не протягивают руки помощи, когда мы лежим на мокрой дороге и когда ослепленные гордыней причиняем боль другим. И только порой мы можем по-настоящему сотворить главное чудо жизни – радость. Такую простую, яркую и…. Радость – это любовь, любовь к жизни и принятие самой ее сути: беспрерывного движения во вселенной. Радость кроется в наших друзьях и даже лицах незнакомых прохожих. Нельзя полюбить всё человечество, но отдельно взятого человека можно всегда. Многие люди проживают тяжелую жизнь, принимают много плохих решений и в конце концов со слезами на глазах остаются одни, не проведя ни дня в радости, не чувствуя к себе любви. А кто-то умирает среди своих родственников, которые уже за дверью начинают грызть друг другу глотки за наследство. Кого-то будут провожать миллионы, а кого-то похоронят социальные службы с отвращением и хмурыми лицами. И даже после этого бег жизни продолжится, ведь мы, оставшиеся здесь, обречены на это. Так сделаем же мы свой бег… – он поморщился и запнулся.

Мы обречены на боязнь потерь.

Немного привыкнув к свету прожекторов он выхватывал из зала отдельные лица. Эти лица будто постарели вместе с ним, пробуждая в сердце тепло и холодящий страх необратимости налёта времени на всех нас.

Мир изменился. А они и не заметили этого. Всё продолжали мчаться на полной скорости, не изменяли привычек, не меняли жанра, погрязли в прошлом, перекраивая под себя сегодняшний день. И уже начали просыпаться стариками.

Зарёв понимал это и раньше, но почувствовал он это именно тогда, стоя на сцене, смотря на эти лица. Он будто в мгновение увидел своё место в этом прекрасном и яростном мире, увидел и места своих друзей. Их время уходило. «Сказать им правду или продолжить играть роль в свете прожекторов, как на подмостках Манновского Мефистофеля?» Сглотнув, поэт, чувствуя жжение в горле сказал:

– Нам нельзя сбавлять обороты. Несмотря ни на что. Мы всё также остаемся светочем для многих. И мы одни из немногих, кто еще творит чудеса, как еще назвать сердце человека, расцветающее от настоящего Слова, Ноты, Мазка. Конец этого десятилетия будет неизменно напряжённым, но мы сможем его прожить на старом багаже. Это будет время для того, чтобы окончательно убедится в том, что мы попали в окончательный тупик, в безвременье. Но вот двадцатые… Если они не станут великими, то уже ничего не будет великого в этом дивном мире. Это будут шестидесятые нашего века, вернее, возможность сделать эти годы такими. Люди рассказывают, что это было лучшее время их жизни. Никогда мир так еще не был молод и чист в мечтах своих. Так почему бы нам не сделать что-то поистине великое, то, что станет лучшими временами в жизни нашего поколения? Людей нужно поднять, встряхнуть, заставить выйти на свет божий, нужна новая качественная культурная революция. Нынешнее поколение умно, но слабо духом. А революцию должна творить молодёжь, бунт – это привилегия молодых. Нужны новые люди, новые идеи, новые горизонты. Я смотрю на вас и вижу писателей, поэтов, музыкантов, актёров, художников, людей разных по вере, но соединённых по призванию. Горстке людей легче творить революцию чем одному человеку, особенно если эта горстка – вы. Вы хотите изменить этот мир, сделать его добрее и красивее, хотите рассказать людям о чём-то важном и судьбоносном? Вы хотите стать теми творцами, которыми вы мечтает стать? Тогда вперёд! Я обещаю вам неудачи, бессонные ночи и кризис идей, я обещаю, что вы будете работать как проклятые, но я обещаю, что через тридцать лет вы назовёте это время лучшим временем своей жизни. Ведь творить что-то великое и осознавать это – вот что бесценно. Это десятилетие будет заполнено работой. Трудной и тяжёлой. Но двадцатые станут великими, потому что этого хотим мы. Я вернулся.

Крики, слёзы, аплодисменты, эмоции, казалось будто вернулись легендарные Битлз. но вместо них на сцене стоял Николай Зарёв, простой писатель и музыкант. Всё тот же мальчик с мечтой о великом. Ярослав на всю жизнь запомнил его таким, в свете электрических лун, в момент триумфа, статного и благородного с высокоподнятым лицом. Вожак вернулся, готовясь уйти.

Через несколько дней Ярослав позвонил ему. Зарёв находился на своей дачи на склоне Финского залива, где продолжал своё восстановление. Вышел из дома и смотрел на серый пейзаж. Высокая трава, почему-то еще не пожухшая вместе с остальной природой, по пояс трепетала на ветру.

– А вы на работу вернетесь?

– Думаю, что в ближайшее время, нет, – блекло отвечал поэт в трубку. – Слушай, Ярослав, я ведь тебе так и не отдал кое-что. Мой стол еще на месте стоит?

– Конечно.

– Там в верхнем ящике есть для тебя подарок, завернутый в бумагу с оленями. Я ведь тебя так и не поздравил со вручением премии.

– Ох, спасибо большое. Знаете, без вас бы у меня ничего не получилось, вы для меня главный учитель.

– Не наговаривай на меня, ты талантлив и… и молодец. Помни о том, что… – он замолчал и издал тихий сдавленный стон. – Носи… с удовольствием мой подарок.

В свое время, Людвиг Витгенштейн заметил, что выражение «смысл жизни» не имеет смысл с точки зрения языка. Ибо смысл может быть только у конкретных вещей, в данном случае – у составляющих жизни. Но его не может быть в целом, ведь тогда мы выбрасываем конкретные вещи, в которых этот смысл покоиться.

Зарёв почувствовал, что тело предало его. Но это было оправданное предательство: всю свою жизнь он не обращал внимание на неудобство, стужу и палящее солнце, думая, что и как всякий романтический герой сможет выдержать всё это.

– Ладно, я пойду в дом, ветер крепчает.

– Хорошо, я еще вечером позвоню.

– Пока, Ёжик… прощай.

Он остановил звонок, опустил руку с телефоном и отпустил его, смотря вперёд. Сколько лет он гнал сам себя вперед, гнал мрак от себя, не давал себе ни минуты покоя. А теперь он понял: всё, момент настал. Тело само подсказывало ему, что сейчас будет: пришло время умирать. И с неким стоическим чувством, присущим героям былых времен, он выпрямился и поднял голову вслед за махом крыла чайки. Он чувствовал, как холод и онемение от грядущей катастрофы расползаются по нему. Но он был спокоен. Сейчас он уже был готов это принять. Он упал с пригорка вперед лицом и сразу же распластался в высокой траве. Его лицо уткнулось в мокрую землю, и поэт несколько секунд смотрел на нее, пытаясь понять, о чем это? Знакомая тень пробежала в его глазах, и спаситель испустил дух.

И мир остановился от Калифорнии до берегов Невы.

Смотри.

Как по её губам стекает терпкий сок,

Как руку запускает он в его густую шевелюру,

И как весь спорт становится безногим,

Не в силах встать с своих трибун.