Что посмеешь, то и пожнёшь

Одначе уехать мне не суждено было.

Уж что тебе начертано, не обежишь.

Я уже поднялся на первую ступеньку, радуясь зябкому автобусному теплу, как кто-то сильный дёрнул меня сзади за низ пальто, и я повалился на спину.

Оглядываюсь – я на ручищах у гиганта Рыжкина.

– Извини, пожалуйста! – поставив меня на ноги, будто вонзив в снег, он зачастил словами, с трудом переводя дыхание. – Упыхался, пока бежал… Слуш сюда. Я ж тебе почти нагрубил и вовсе не по делу. Вот голова и два уха в придачу по бокам. Ну начисто запамятовал! А когда ты отбыл, накатилось, вспомнил и рысью вдогонец. Вот какой компот!

Рыжкин подтолкнул меня впёред по пробитой тропинке, как бы говоря: иди.

И я пошёл, не спрашивая, куда и зачем идти.

Для надёжности он взял меня за руку выше локтя, точно боялся, что я убегу.

– Вот какой компот! – на разгонку повторил он. – Только, – недоверчиво покосился, – прости за прямоту, квёленькой ты весь какой-то. Справишься ли?

– В грузчики нанимаешь? – поддел я.

Меня заело, что мою худобу ставят мне в вину.

Рыжкин простительно качнул рукой. Мол, была не была.

– Вот такое у нас чепе… От имени и по поручению бюро райкома я писал в саму в Москву. В «Комсомолку». Люди там, конечно, вежливые, прислали цидульку: ждите, командируем корреспондента. Ещё когда я получил эту писульку, а никто не едет. Спешат и падают! А суд уже на той неделе. Уже день слушания назначен! А до суда нельзя допускать… Я верю, суд оправдает его, но, повторяю, до слушания дело нельзя доводить. Мы ж провинция… Городок с кулачок… Все друг дружку знают. На суде весь город скопится… Как жизнерадостные дети Совка…[303 - Жизнерадостные дети Совка – психически больные.] Выставить на судилище… Каково потом и ей и ему в этом городе жить? Ты понимаешь?

– Пытаюсь… Толком можешь объяснить, что же, наконец, такое стряслось?

– А ничего, собственно, такого не стряслось, – опустив как бы под тяжестью случившегося плечи, устало пробормотал Рыжкин. – Просто комсомолка пошла на свидание с комсомольцем, а со свидания вернулась… недевушкой…

– А кем же? Членом КПСС с семнадцатого года?

– Женщиной.

– Это ново? А к кому ходила… Он-то что?

– А сидит. Ждёт суда. Так судить надо не этого парня, а того, кто ладится его судить!

– Это уже что-то новое.

– Представь! Мать этого парня, Фёдора, в суде секретарша. Между нею и новым следователем – я его не знаю, не сталкивался – вспыхнула какая-то служебная свара. И надо же такому набежать… Под следствие попал именно её сын! Дело отдали вести именно этому следователю. Вот он, кабриолет,[304 - Кабриолет – очень глупый человек.] и выгибается! Я был у Фёдора в кутузке, спрашивал, согласен ли жениться. Согласен! И на очной ставке подтвердил. Он согласен, она согласна.…

– Гм… Он согласен, она согласна… А как же дело оказалось у следователя, а сам Фёдор в предварительной отсидке?

– Подробности у Лиды. К ней я приведу тебя в самую последнюю очередь. А сначала, свожу-ка в финотдел, где Фёдор работает инспектором и шофёром по совместительству, в вечернюю школу к учителям, к ребятам прямо на занятие, к соседям. Послушаешь, что же этот Фёдор за человек, и ты убедишься, что вовсе не зря от имени бюро писал я в «Комсомолку».

4

Я был и у Лиды дома.

С самой Лидой не разговаривал, и слава Богу.

Мать её, узнав, кто я и зачем явился, взмолилась:

– Не надо! Не трогайте её! Она и так на работу бросила ходить, в школу бросила ходить, на улицу даже со стыда глаз не выносит. Сидит за стенкой в комнатёхе да ревмя ревёт. Боюсь я за неё. Не наложила б на себя руки из-за этого ковырялки-следователя. Это в какой позор втоптать!.. В чёрном воронке возить на допрос, на обследование к судебному врачу… Не силодёром ли бельё снять… Какое сердце не охнет? Какое сердце не затаится от таких надругательных обид!.. Сидит, всё стонет да всё дурой честит себя. Оно и жалко. А подумаешь, дура и есть! – неожиданно выворотила мать. – Я как понимаю…

Она придвинулась ко мне, заговорила вшёпот:

– Дело молодое… Подожгло… Сгорела… Чего в задний след кричать? Чего рот ширить? Сперва она молчала, правильно пошла на дело смотреть… У них уговор какой был? Встретятся на другой день. А он, бешеный бычок, не то что на другой – не приди и на третий! Моя – она у меня ещё сопливенькая, не вошла в года – и всполошись. Мол, забрал чего надо да и в сторону. Моя мне и пожалься. Мне б этот конфуз молчаком примять, а я, бесклёпочная, знамо дело, сама в дурь и стригани. А-а, заблажила я лихоматом, ссильничал – рисуй бумагу в суд! Она вроде того и не хочет никаких бумаг затевать, жмётся, пятится раком. «Он, – подаёт ему оправдательство, – ничего не делал против моей воли, вовсе даже не…» – «Силовал! Молчи, дурёна! Мне лучше знать! Что ж, тебе твою чистоту мухи расклевали?» Она слезьми умывается, а я знай вкручиваю щетинку, знай выжимаю своё: пиши, прибитая на цвету, пиши, не то зубы выну! Ты только напиши, а я сама отнесу. Ну, деваться ей некуда, со слезьми начеркала, всё слезьми улила… Я в момент и снеси… Я-то всемушку и вина! Это из-за меня такой срам выскочил на мир… А подожди ещё денёк, ничего б этого ни один кобель не узнал. Он-то, Фёдор, на второй день после того дела был по службе заслан в область. Да не один, а со своим начальством. Отчёты там какие-то… В день не управились, еле в три впихнули свои дела. Катят в микрике[305 - Микрик – микроавтобус.] назад, а Фёдорушку уже чуть ли не весь трибуналий[306 - Трибуналий – отделение милиции.] встречает под городом. Встрели, ручку под козырёчек и зовут из микрика: «На минуточку». И пересадовили к себе в машину, да и туда… в деревуху…[307 - Деревуха – тюрьма.] что ли… Звали на минуточку, а он досе сидит в каталажке… Вот чего я наработала… Ах, собачья нетерплячка!.. Ну, дальше… Узнала моя про такой мармелад, сама настрочила, сама отнесла хорошее заявление. Прошение вроде. Так, мол, и так, мы согласные, хотим сойтись, пустите его на волю ко мне. А они – дулю! Не выпущають. Всю оказию к суду плавят. Где ж это такой закон – не моги дажно сойтись с кем душе угодно? Ведь засудят, утартают, где и Макарка с телятками не толокся. Что тогда? Я своё наплановала… Вот не отдаст нам суд Фёдора – силом погоню свою к врачу. Иди, накричу, выковыривай из себя свой позор!

– Ка-ак позор? – отшатнулся я. – Какой же позор – ребёнок? Выходит, и вы сами, и Лида, и я, и все, все, все люди на свете – позор?

– Что мне все?! Пальцем будут тыкать в мою в одну. О! Полюбуйся, принесла крапивника! Как матери переморгать такое?

– Оно, конечно… Если вы погоните Лиду к врачу, я и пальцем не пошевелю, чтоб Фёдора отпустили с миром.

– Это ещё почему? – заробела женщина. – Всю так и одел холодом… Ты уж, мил человек, шевели чем угодно, только подавай нам Федюшку обратки… Она ж, – глянула на дверь в соседнюю комнату, – вся горем исходит…

– Дайте слово матери, что ни при каких не погоните к врачу.

– Чуда ты! – радостно всплеснулась она. – Да что мне, слова жалконько? Да я тебе хоть какое обещанье подам! Полное лукошко! Только выверни из этого кривосудия нам Федюшку. Я тебе присоветую… Ты обязательно заверни к его матери. Дверь в дверь с нами проживает. Она служит при суде, в этом деле большая знатница.

5

Двое любят друг друга.

Двое хотят пожениться.

Какой в этом криминал? Лично я не вижу никакого криминала. А вот следователь, продолжая вести следствие (наверняка у него зорче ум), видел криминал.

Да какой же именно?

Я тасовал события этой немудрёной истории и так и эдако, никакого криминала не выискивалось.

Оставалось одно.

Может, излишне усердствуя в этом деле, он сводил какие-то счёты с Фёдором, с Лидией? Может, с кем-то из их родственников?

Вздор!

Не может того быть. Зря грешу я на следователя.

А… А вдруг не зря?

Своими сомнениями я поделился с матерью Фёдора, помня, что она не новичок в суде.

– Во весь наш разговор, – призналась она, – я только и думала, как бы не выболтнулось с языком это… И раз вы сами спросили… Как-то у нас обокрали продуктовую лавку. Заняться ею поручили именно этому следователю. Это было первое его дело. И новенький показал товар лицом. Безменом[308 - Безмен – деловой человек.] оказался.

В понятые попал один мой знакомый бухарик с нашей улицы.