– Я буду, – прикрыла полой пальто коленки, – собирать бабушке тепло. Жалко, что у меня свинка уже прошла. То б я быстро нагрела бабушке постельку… Бабушка ж вернётся из больницы вся слабенькая… Сильно выхудится… По себе знаю… Дяди! А почему, когда я болела свинкой, я не хрюкала?
– Спроси что-нибудь полегче, – не тратясь словами, отмахнулся я, обставляя в печке газетный комок шалашиком мелко наколотых полешек.
Наконец всё готово.
Спичку поднеси, загогочет радостно пламя.
Пока я к спичкам не тянусь.
Мы с Глебом решили: затопим, когда мама войдёт. Приедет сегодня – сегодня и затопим, не приедет – не топим.
Добелив, Глеб с минуту восхищённо любуется, будто облитой молоком, нарядной печкой. Ай да я, ай да молодца! Подновил печечку к приезду мамушки!
Он несёт черепушку с известью в сарай.
Возвращается с прибежью.
– А мороз, – хукает в кулаки, – на дворе учесал – я тебе дам! Хорошо, что подёргали с тобой да спустили в погреб свёклу. Под навесом оставил корней пять потереть поросёнку. Гремят… Прихватил. Вовремя мы успели. Что значит интуиция. А то год расти, на одну ночь зазевайся… Пошло б хинью всё!
Заметно плотнели сумерки. Быстро накатывалась ночь.
Мы все трое вслушивались в заоконье. Не застонет ли где в ближней колдобине ольшанская скорая? Не заслышатся ли мамушкины шаги?
Но во весь вечер ничего не было слышно.
Ни машины, ни шагов.
Только однажды, уже среди ночи, на углу остановилась машина. Я выскочил, да напрасно. Сосед приехал.
На дворе действительно было холодно. Мерцали, жмурились звезды. Медведица ехала в ковшике.
Застёгивая фуфайку на все пуговицы, под самое горло, я не спешил уходить и тупо стоял на углу, втайне надеясь, что именно сейчас машина с мамой и вывернется.
Я слыхал, если чего-то очень захотеть, то оно непременно явится. Я верил в это чудо, пришедшее ко мне, может, из глубинных недр детства.
Однако время шло, чудо не свершалось.
Ни в одну, ни в другую сторону улицы – я тёрся-мялся на её изломе – не теплилось ни огонёчка. В мёртвой тишине выстывало на верёвках бельё.
Я уже взялся за дверную ручку, как неведомо какая мягкая сила повернула моё лицо назад.
На перекладинке забытого табурета – на него Глеб ставил таз, развешивая стиранное, – я увидел беловатый комочек.
Что могло в этот волчий час, в холод быть там?
Я подошёл, потрогал комочек.
Он просительно запищал.
Это была курочка, самая маленькая. Спрятала головку в ощипанное местами крылышко и сидела.
Бедненькая…
Все в тепле на насестах, а что ж ты здесь одна коченеешь? Самая маленькая, самая слабенькая…
Жалко мне стало её до слёз.
В ней я будто себя увидел.
В детстве, да и всю жизнь потом я держался как-то ото всех на отшибе, особняком, всё стеснялся лезть в кучу жизни, всё всегда первый отскакивал уступительно в сторонку и когда что раздавали, я всегда оказывался обделённым.
Зоб у курочки не прощупывался. Пустой.
Я принёс её на веранду, посадил на открытый мешок с зерном. Она поклевала, попила подогретой воды из плошки, и я отнёс её в тепло ко всем, определил на жёрдочку.
9
На следующий день, часу в двенадцатом, Глеб – у него был, по его словам, выходной – сказал мне:
– Сколько можно выглядать! Это что-то не так… Давай на завод в проходную. Звони в Ольшанку. Да возьми язык с собой. Если что, покруче там с ними…
Трубку сняла сама Зоя Фёдоровна.
– Маму я вашу выписала. Вот пообедает сегодня у нас в последний раз и приедет.
Меня поразил её голос. Прямодушный, ясный. Судьба подмешала в него участия, печали, заботы, счастливого восторга. Такого голоса я ещё ни у кого не слышал, и в то же время мне чудилось, что именно этот голос я уже где-то слышал. Он как-то несмело, словно пробиваясь сквозь далёкие голоса, размыто звучал во мне.
Назад я возвращался медленно.
Мне подумалось, если я войду в дом, мы наверняка прозеваем машину. А потому уж лучше поджидать её у угла.
Как раз напротив наших окон улица делала колено, изгибалась. С этого колена было далеко видать вниз, к центру Гнилуши, куда спадала, стекала улица. Оттуда, снизу, и надлежало ждать.
Я привалился плечом к старой раздетой вишне у нас под окном.
Мне снова прислышался тот голос.
Где я его слышал-таки?
За припоминаниями я вовсе не заметил, как мягко мимо прошлёпала машина по развезённой дневным теплом грязи. Я только увидел, как неотложка, вильнув к обочине, остановилась.
Сперва из неё выставилась обшорканная сумка, верная неразлучница. С нею мама в каждый след ходила: и на огород, и на базар, и в магазин, и даже вот теперь напару отбыли больницу.
Из второй дверцы выскочила молоденькая девушка.
Приняла сумку у мамы, помогла выйти.
Я всё это видел, но оцепенело торчал столбом на месте, не веря, что это вот вернулась мама, что вот теперь всем бедам и конец.