Там, откуда родом страх

– Княгиня, не княгиня, а все ж из дворянского рода, – с гордостью и обидой в голосе отпарировала Евдокия Ивановна. – Не бунтовали бы мои предки против царя, да и мужнины тоже, так жили бы теперь не в этом захолустье и пили, ели бы по-царски.

– Что-то меня в полку никто за дворянина не держал. Еще ваших предков лишили этого титула. От того я и по службе не мог продвинуться.

– Не поэтому ты не продвинулся. Гуляка ты у меня. Догадываюсь, как ты инвалидом стал, – горестно вздохнула мать. – И вчера стыдно за тебя перед людьми было, надо же напиться до бесчувствия. Твои-то дружки к этому, видно, привыкли, а вот перед Наташей очень неловко.

– А кто она такая? Родни у нас, вроде, никогда не водилось, для служанки манеры не те, да и внешность у нее…, – он не нашел подходящего слова и умолк.

– Она мне как товарка. И по хозяйству помогает, и компанию составляет, и на сон грядущий мне читает. Я сама-то совсем плохо стала видеть, а к очкам никак не смогла привыкнуть. Может, доктор что неправильно выписал, а может, оптик напортачил. Девушка она гордая, хотя и из простой семьи. Хозяйство у них в деревне большое, и еще она родная сестра жены слободского купца Грекова.

– Что ж ей в деревне-то не жилось?

– Выходит, для служанки слишком хороша, а для свиней и коров – в самый раз.

– Ладно, не придирайся к словам. Прикажи лучше водки мне принести. Она от боли меня спасает. Из местного лазарета скоро доктор придет, перевязку будет делать. Ты не представляешь, какая это боль.

Евдокия Ивановна была вынуждена выполнить просьбу сына. К приходу доктора он был уже изрядно пьян. После перевязки пообедал и вскоре заснул, а мать снова сидела рядышком и грустно смотрела на спящего, вспомнив вдруг, что еще накануне хотела приготовить сыну комнату, в которой он жил до учебы, да забыла. В корпус его определил покойный муж в надежде, что там воспитают в нем волю и мужской характер. Но, как видно, этого не произошло. Евдокия Ивановна теперь, понимала, что сама внесла в формирование характера сына ростки безволия. Она кичилась тем, что ее предки были дворяне, и пыталась защитить сына от дурного влияния среды, в которой обитала сама и которую считала недостойной и враждебной. Хотя ее покойный муж и служил в земской управе на приличной должности, они не были приняты в свете, и это ее глубоко оскорбляло. Всеми силами она старалась воспитать в сыне аристократа, постоянно его опекала, не позволяя самостоятельно сделать и шага. Очевидно, она была плохим педагогом. Ее чрезмерная опека привела к тому, что сын без спроса не смел взять в руки даже собственную игрушку, он не был личностью, он стал хорошо воспитанной дрессированной собачкой. Мать такое поведение сына радовало. Она гордилась своим сыном и хвастала перед знакомыми и подругами его послушанием и манерами. Последствия ее воспитания начали сказываться сразу после поступления в гимназию. Он возвращался оттуда зареванный, со страхом в широко раскрытых глазах, с которым покорно уходил в гимназию утрам. Мать ничего не понимала и не представляла, в какой ад каждый день отправляет привыкшего повиноваться и исполнять все требования сына. Не лучше, а может быть даже и хуже, обстояло дело в кадетском корпусе. Он выдержал учебу в нем лишь благодаря закалке, полученной в гимназии. Мать пагубность своего воспитания поняла, когда сын был уже взрослым. Подруга, чей сын был однокашником Степана, поделилась с ней его воспоминаниями о годах учебы в гимназии. Вот тогда она только и узнала, какая роль была отведена ее сыну в гимназии. С тех пор в ней жило острое чувство вины и жалости. Сын никогда не упрекал ее ни в чем, но она остро чувствовала его отчужденность.

Глава седьмая

Для Натальи началась новая полоса жизни. Забот у нее прибавилось. Теперь на ее попечении был еще и Степан. Первые дни не принесли ничего нового. Больной по-прежнему отказывался по утрам умываться и бриться, к приходу доктора напивался и потом спал, иногда не просыпаясь до следующего дня. Евдокия Ивановна вздыхала, но, жалея сына, каждый день отправляла в его комнату графин водки. Наталья, было, сделала ей замечание, но та лишь горестно отмахнулась от нее. Дескать, куда тут денешься, больно ведь человеку, сострадание иметь надо. По прошествии недели доктор принес костыли и, сняв повязки, сказал, что уже сегодня можно начинать учиться ходить. Присутствовавшая при этом мать увидала зарубцевавшиеся швы и поняла, что снова допустила ошибку. Перевязки не могли в последнее время причинять боль, а она по-прежнему позволяла сыну пить. Этот день прошел как обычно. Костыли так и остались стоять там, где прислонил их к стене доктор, но на следующий день утром вместо кухарки с графином водки в комнату без стука вошла Наталья с бритвенными принадлежностями на круглом подносе, поставила его на туалетный столик и придвинула его к середине кровати.

– Пожалуйте бриться, – с легкой иронией в голосе произнесла она.

– Господи, зачем мне все это? Принесите мне лучше водки.

– Водки по утрам больше не будет, – строго и властно изрекла Наталья. – Хватит издеваться над своим здоровьем. При такой жизни вас надолго не хватит.

– А кто здесь решил, что я собираюсь долго жить? – с вызовом и откровенным раздражением спросил Степан. – Это моя жизнь, и только мне решать, как я ею распоряжусь.

– Нет, вы не правы, – с некоторым пафосом в голосе заявила Наталья. – Человек вообще не властен над собой, он не может просто быть совершенно свободным. Ведь мы все ходим под Богом, над каждым кто-то или что-то властвует, если не личность, то закон или устав. Даже привычки и пороки часто оказываются сильнее нас. Мы становимся зависимыми и от них, они властвуют над нами. Мы лишь в своих мыслях свободны, да и то относительно. Ведь заповеди Божьи нельзя нарушать даже в них. Получается, что мы свободны только в выборе богоугодного дела, а все остальное предопределено. Так что извольте бриться. Ваше поведение очень напоминает самоубийство, а это большой грех.

– Вы бы вышли, – пробормотал оторопевший Степан. – Я же не одет.

– Вам одному не справиться. Вы же в рубахе, прикройте исподнее одеялом и садитесь. Да и стесняться меня нет причин, я всего лишь прислуга.

– Маменька вас иначе представила.

– И как же? – с притворным равнодушием спросила Наталья.

– Товаркой, или компаньоном, если на французский манер. Вы французскому обучены?

– Где уж нам с суконным-то рылом, – небрежно отмахнулась Наталья. – Так, немного, лишь бы объясниться.

– Что-то вы себя совсем не цените, – с укоризной сказал Степан, спуская на пол прикрытые одеялом ноги.

– Ну и что же я должна делать? Я совсем не разбираюсь в мужском туалете. Мои братья и батюшка не брили бород, портняжными ножницами подравнивали, а других мужчин я не знаю. Что из книг узнала, то и принесла.

– Вы ведь из деревни. Там, действительно, бритье не в моде. Хозяйство у вашего батюшки большое?

– Так это, смотря какими мерками мерить. Если с соседями сравнивать, так большое, а если с помещиком – то вроде и нет. Хотя в недороды барин к батюшке моему за помощью обращался. Правда, батюшка уж три года как скончался. Иначе бы я в город не попала. Теперь братья мои хозяйством заправляют. Ну, хватит всякую ерунду молоть, давайте начнем. Что я должна делать?

– Да вода горячая нужна и полотенце.

– А воды много надо, – растерянно спросила Наталья, словно стыдясь своего незнания.

– Тазик. Вы распорядитесь, пусть кто-то из прислуги принесет, – смущенно посоветовал Степан. – Не самой же вам тяжести таскать.

– Что-то вы совсем уж меня в барыни зачислили. Не переломлюсь, – засмеялась она и быстро вышла из комнаты. Когда вернулась с водой и полотенцем, Степан в глубокой задумчивости скреб ногтями заросший подбородок.

– Я пришла, – с укором напомнила о себе она.

– Извините, вы совершенно выбили меня из колеи, я не встречал таких женщин.

– Каких таких? – пряча в глазах лукавую улыбку, спросила Наталья.

– Да необычная вы. Умная и… Давайте лучше к делу приступим, намочите полотенце и подайте мне.

Процесс бритья оказался долгим и трудным. Приложив горячее полотенце к лицу, Степан распарил щетину, затем густо покрыл мыльной пеной и взял в руку бритву. В комнате не оказалось настольного зеркала, и Наталье пришлось снять зеркало со стены, установить его на столик и придерживать в течение всего процесса. Когда не менее чем через час Степан отложил бритву и протер влажным полотенцем лицо, Наталья увидала совсем еще молодое и довольно симпатичное лицо, которое портил лишь безвольный скошенный подбородок.

– Ну, как я вам? – Спросил Степан, и в его голосе прозвучала плохо скрытая надежда.

– Совсем неплохо, – ответила Наталья, игнорируя ее. – Вам, я думаю, следует носить небольшую бородку. У вас будет тогда более интеллигентный вид.

– Я знаю недостаток своего лица, – сразу погрустнел Степан.

– А у кого их нет, – риторически парировала Наталья, повесила на место зеркало, сложила в тазик все принадлежности и вышла из комнаты, оставив хозяина комнаты со смешанным чувством восторга, грусти и обиды. Его опыт общения с женщинами ограничивался общением с проститутками. Не имея никакой протекции, он служил в самых глухих местах, где порой и проституток-то не было, и весь досуг сводился к водке и картам. В кадетском корпусе проводились балы, на которые приглашались девицы из пансиона. Он очень неплохо танцевал, и ему никогда не отказывали в ангажементе, но ни во время танца, ни после него не откликались на его душевный зов, словно знали или чувствовали его унизительное положение в корпусе. А может, виной тому был он сам? Ведь на званых ужинах, которые изредка устраивались кем-нибудь из местной знати и на которые приглашались офицеры расквартированного полка, дамы не задерживали на нем своего внимания, а он уже не был забитым кадетом. После назначения в полк его жизнь круто изменилась. Здесь не было атмосферы кадетского корпуса, здесь были доброжелательные товарищеские отношения. Конечно, были и самодуры среди старших офицеров, но подчинения требовала субординация, и потому оно не было унизительным. И еще были офицерская честь и офицерское братство. Не будь их, остался бы он без выходного пособия. После запойной гулянки они возвращались на свои квартиры и были настолько пьяны, что растеряли в дороге друг друга. Степан, очевидно, поскользнулся и упал, а встать самостоятельно не смог. Что было на самом деле, он не помнил, но ноги его никогда не подводили, он самостоятельно добирался до дома в любом состоянии. От верной смерти его спас встревоженный долгим отсутствием барина денщик. В лазарете сумели спасти ему руки, а ноги не смогли. Командир полка составил рапорт вышестоящему начальству о том, что следствием инвалидности стали полковые учения, проведенные в условиях жесточайшего мороза, а в качестве доказательства приложил рапорт полкового лекаря о количестве обмороженных солдат, находящихся на лечении. В отличие от Степана, они действительно пострадали за царя и отечество.

Прошло достаточно много времени после ухода Натальи, а Степан все еще находился под впечатлением общения с ней. Все чувства в нем обострились, ужаснее казалась инвалидность, всплыли в памяти все унижения, которые ему пришлось перенести, и стало жгуче стыдно за свою трусость и слабость. Но ведь в армии его не считали трусом. Случались же коллизии, и он с честью из них выходил. Нет, это не трусость, это внушенная извне привычка безоговорочно выполнять любое требование. Это заключение несколько ободрило его, он давно приходил к нему, но только теперь окончательно в нем укрепился, не вникая в суть того, что в полку были другие правила. Здесь не нужно было самоутверждаться, здесь все решала субординация.

Отвлекла от противоречивых мыслей его вернувшаяся Наталья.

– Вы все еще в постели, не пора ли вставать?

– А для чего? Какая разница, положение тела сути не меняет.

– Да жить надо. Понимаете? Жить!

– Так я, как видите, еще не покойник. Живу.

– Степан Титович, – впервые назвала она его по имени. – Не надо из проблем делать трагедию. Нельзя плыть по течению, надо самому лодкой править.

– Не вы ли, милая Наталья, – тоже впервые произнес он ее имя, – не более двух часов назад говорили обратное. Вы утверждали, что все мы ходим под Богом и что все предопределено?

– Нельзя все понимать так дословно. Я сказала, что мы вольны в выборе только богоугодного дела, а править лодкой таковым и является. Плыть по течению – значит не служить никому: ни Богу, ни черту, ни людям.

– Что ж, в логике вам не откажешь, – после долгого осмысления услышанного произнес Степан. – Так с чего я должен продолжить жить?

– С костылей, конечно. Я вернусь через десять минут. Одевайтесь.