Там, откуда родом страх

Егор часто и горячо дышал, уткнувшись сухими губами в ее шею, медленно остывая. Потом резко откинулся и сел. Евдокия лежала еще какое-то время, не шевелясь, потом медленно села и стала нехотя оправлять юбку, словно не могла налюбоваться белизной своих ног. Кое-как справившись с ней, подняла на Егора счастливые глаза:

– Теперь – то уж никуда от меня не денешься, мой ты теперь. А то всех девок перещупал, а меня словно и нету. Словно я уродина какая, даже не смотришь в мою сторону.

Она оглядела Егора с ног до головы прищуренными глазами. Смотрела как на свою собственность. И что-то хищное было в этом взгляде. Егор вскочил на ноги, подхватил литовку и почти бегом поспешил прочь. Неделю он ходил как в воду опущенный, но все было спокойно. Несколько раз видел Евдокию мельком, но встреч избегал. Прошло более месяца, и Егор стал забывать эту мимолетную встречу, но тут в дом явилась мать Евдокии, худая желчная баба, и с порога начала поносить и Егора, и его родителей:

– Девку портить ваш балбес мастак, а сватов заслать – ума не хватает. Что же ей теперь, опозоренной-то, в петлю лесть? Снасильничал и в сторону.

Родители оторопело смотрели на незваную гостью, на понурившегося сына.

– Так ли это, сынок, что это соседка говорит?

– Не насильничал я, согласна она была, – охрипшим голосом защищался Егор.

– Согласная, говоришь? Согласная! Сонной овладел, девка и вскинуться не успела, – аж взвилась мать несчастной жертвы. – Я на тебя управу найду, погремишь у меня кандалами.

Отец, все это время молча переводивший взгляд с одного на другого, вдруг рявкнул по-медвежьи коротко и зло. Будущая сватья даже подавилась не успевшим выскочить из раскрытой глотки словом, из-под длинной юбки набежала лужица.

– Пошла вон! Будут тебе сваты!

Баба мелко закрестилась и отступила к порогу, но, взявшись за дверное кольцо, оглянулась, погрозила молча корявым тощим пальцем и гордо удалилась, оставив на полу след своего испуга.

Разговор отца с сыном был короток. От сильного удара в лицо Егор отлетел к стене, ощутив затылком, прочность прадедовского строения, и сполз на пол в беспамятстве. Мать бросилась, было, к сыну, но отец так зыркнул на нее глазами, что та стушевалась и, пригорюнившись, уселась на лавку.

Свадьбу сыграли в тот же месяц, не шумную и скромную. Все гости, благодаря языкастой сватье, знали причину столь скоропалительной свадьбы, и веселья не было. Гости быстро напились и разбрелись по домам. Не было торжественных проводов молодых на брачную постель. Жених был скучен и рассеян. На редкие крики «горько» почти не реагировал. Невеста поднималась с лавки первой, заставляла подняться его и, с силой повернув ладонями за щеки его лицо к себе, страстно целовала. Она одна не замечала настроения гостей и жениха, она одна была счастлива и шумлива. Когда они остались одни, он долго сидел на краю кровати и словно не видел, как жена, нимало не смущаясь, разделась донага, полюбовалась на себя в зеркало и потом нехотя надела тонкую полотняную рубаху. Его не волновали ни белизна молодого тела, ни выглядывающие из низкого выреза небольшие упругие груди. Он забрал подушку и лег на лавку. Напрасно она слезно уговаривала его лечь с ней. Он ненавидел ее всей душой и не мог преодолеть отвращения к ней. Прошла неделя, другая, и как-то напившись с друзьями, он лег к ней в постель, а на утро избил ее, удивляясь своей жестокости. С той поры так и повелось. С каждым годом он становился все грубее и властнее. Пошли дети. Клавдия из болтливой бойкой девахи превратилась в забитую, рано постаревшую бабу, которая всю жизнь кляла себя за злую шутку, благодаря которой стала нелюбимой женой, бесправной и несчастной. Она хотела добиться счастья любой ценой, а его, оказывается, можно добиться только честным путем. И вот теперь они сосватали невесту сыну. Что-то общее было в этом и том сватовстве, когда сватали ее. Только тогда жених был равнодушным, а теперь – невеста. Еще одна несчастная пара будет в горе коротать свой век. «Хорошо, если только порченая. Скорее всего, беременная она. Иначе с чего такая спешка. Вот и будем чужого ребенка нянчить», – горестно рассуждала мать, возвращаясь рядом с сыном и мужем домой. Отец, напротив, был доволен сватовством. Он всему нашел оправдание. Конечно, не по любви за сына идет, просто время свое упустила, а теперь и деваться некуда, замуж край как пора. Но ни это главное, главное родство с купцом, а там стерпится, слюбится. От этой мысли он пришел в еще большее благодушие. Его сын женится по любви. Егор Воронов крякнул от удовольствия и на ходу хлопнул себя ладонями по коленям. Он выдал замуж трех дочерей, но то были дочери, отломленные ломти. Его мало интересовала их судьба. Главное – сын. Впервые за тридцать пять лет совместной жизни жена не раздражала его, в этот вечер он ни разу на нее не прикрикнул, а ночью, кряхтя, забрался к ней под одеяло, немало удивив не приученную к ласке жену. А новоиспеченный жених не чувствовал под собой ног до самого дома, а там, улегшись на застланную тулупом лавку, долго не мог заснуть, а заснув наконец, продолжал оставаться не менее счастливым. Всю ночь его рука ласкала и гладила мех овчины, губы улыбались и причмокивали.

Глава четвертая

Алексей Греков выбился в купцы из простого старателя, правда, очень удачливого. Собственно, звание – купец, было в прошлом, когда его торговля процветала. Теперь же он ограничивался магазином, торгуя бакалеей и охотничьими принадлежностями. Поначалу он размахнулся широко, но крупно прогорел на большой партии пушнины, утопив ее во время половодья, возвращаясь с зимовок, где частью купил, а частью выменял на продукты, порох и пули. В этой поездке ему помогал крещеный бурят Коля. Было ему за пятьдесят, но и стар и мал звали его Колей. Река еще не очистилась полностью ото льда, когда они решили переплавиться на лодке, загруженной так, что до краев борта оставалось несколько вершков. Перегруженная лодка плохо слушалась весла, которым орудовал Коля, сидя на корме. Греков сидел на носу. Сильное течение мутной всклокоченной воды все время разворачивало тяжелую лодку кармой вниз по течению, задирая нос и этим погружая корму еще сильнее. Вдобавок приходилось еще и увертываться от проплывавших изредка льдин. Остановила эту переправу довольно большая льдина, поднятая половодьем на каком-нибудь перекате. Коля не сумел избежать столкновения. От удара лодка зачерпнула всем бортом и перевернулась. Задохнувшись от ледяного холода, Греков все же сумел выбраться на льдину, а Коля, очевидно, остался под опрокинувшейся лодкой. Больше Греков его не видел. Перевернутая лодка вскоре всплыла вверх дном, всплыли и тюки меха. Все это плыло впереди льдины, однако мех вскоре намок, и тюки один за другим ушли под воду. Тонуло его богатство, его благополучие, но, потрясенный происшествием, он не думал сейчас об этом. Он оказался один на льдине посреди ледяного стремительного потока. О том, чтобы добраться до берега вплавь, не могло быть и речи. Нервную дрожь сменил озноб от холода. Вся его одежда промокла до нитки, и к тому же стоять ему приходилось в луже от подтаявшего льда. Он разделся донага, отжал одежду и попытался немного ее обсушить под весенним солнцем, но исходящий ото льда и воды холод были сильнее слабого тепла, и он только больше замерз. Тогда натянул мокрое на себя и принялся прыгать и хлопать руками по плечам, как это делают, греясь зимой, извозчики. Но ничто не помогало. Это вынужденное путешествие продолжалось несколько часов, пока на крутом повороте течение не прибило льдину к другим, вытесненным на берег. Пока поток медленно разворачивал тяжелую льдину, Греков успел соскользнуть с нее и через ледяной завал выбрался на берег, а льдина, вновь вынесенная на стремнину, продолжала свое путешествие к морю. Только через сутки добрался он до дома, где и свалился от жестокой простуды и нервного перенапряжения. Хворь трудно покидала его крепкое тело, лишь в середине лета он самостоятельно смог выйти на улицу. Присел под окном на лавку, сделал несколько глубоких вдохов свежего воздуха и словно охмелел. Голова пошла кругом, по телу выступила липкая испарина. С трудом добрался до постели и снова лег. Но с этого дня силы быстро стали возвращаться к нему. Однако прежним он уже не стал. Что-то в нем словно надломилось. Ведший раньше дела с широким размахом, теперь он занимался только своим магазином. Закоренелый холостяк, он вдруг женился на молоденькой крестьянке, правда, из зажиточной семьи. Теперь весь мир для него был заключен в этой милой и ласковой женушке. Он уже не искал развлечений на стороне, не заглядывал по вечерам в кабак, не устраивал дома шумных попоек. За новыми партиями продовольствия и товара выезжал неохотно. Их счастливую семейную жизнь омрачало лишь одно обстоятельство, она не беременела, Бог не давал ей ребенка. Она ужасно боялась расстроить этим обстоятельством мужа, боялась потерять его любовь. Хоть и прожила на свете всего ничего, но знала, что очень немногим выпадает в замужестве такое счастье. Муж успокаивал ее, убеждая, что молода она для материнства, не созрела еще, но страх все же поселился и в нем. Но опасения были напрасны, Бог услышал их молитвы, и концу третьего года замужества она понесла. Счастливый муж буквально носил ее на руках. И без того миловидная и приятная, она налилась тугой прелестью, стала еще красивее. Счастливая улыбка не сходила с ее лица. Слободские бабы завидовали ей жгучей завистью, но ни у одной из них ни разу не появилось черных мыслей. Уж больно она была чистой и невинной. По субботам муж мыл свою отяжелевшую жену в бане. Ее лицо покрывалось жгучим румянцем то ли от жары, то ли от смущения. А может, просто от избытка переполнявших ее чувств. Беременность проходила легко, и в назначенный срок она родила дочь, которую нарекли Еленой. Греков позже часто вспоминал эти счастливые минуты с затаенной грустью. Ему очень хотелось еще хоть раз пережить все это, но жена больше не беременела.

Глава пятая

Свадьбу свою Петр помнил смутно, все происходящее тогда он воспринимал словно через плотную пелену тумана. Сидел, тихий и счастливый, рядом с нарядной и до замирания сердца красивой невестой во главе стола. Хмельные, шумливые гости то и дело кричали «горько», молодые поднимались со своих мест, его горячие губы жадно искали ее рот, но она ограничивалась целомудренным поцелуем и быстро садилась, дергая его за полу пиджака и усаживая рядом. После таких разочарований все краски гасли на какое-то время, и он начинал тяготиться своей ролью, но предстоящая ночь сулила что-то сказочное, неизведанное, и это возвращало его в мир иллюзий. Его воображение начинало рисовать такие любовные картины, что сладко обрывалось сердце и становилось холодно внизу живота. В этом состоянии сладких надежд и коротких разочарований он и ждал с нетерпением окончания застолья, сам мало ел и почти не пил, не обращая внимания на колкие замечания парней и мужиков, что водка исключит любые возможные проблемы и сделает его сильнее. Он не хотел пьяного дурмана, притупляющего даже боль, он хотел хороших, чистых ощущений.

Командовала застольем тетка Елены по матери – Наталья Авдецкая, очень похожая на свою миловидную старшую сестру, но гораздо моложе, с подтянутой фигурой и более строгой, горделивой красотой. Она зорко следила за порядком на столе, быстро отдавая распоряжения помогавшим ей бабам. Закуска и выпивка на прибранных столах не убывали. Сильно захмелевших достойных гостей она провожала домой, а тех, кто попроще, отправляла в сени, где на застланном чистым рядном сене уже спали несколько человек. Окинув в очередной раз стол критическим взглядом и убедившись, что все в порядке, она подошла к молодым.

– Ну что, родственничек, сидишь словно на собственных поминках или невеста не по душе? Да из-за таких красавиц раньше войны начинались. Троянская война, например. Не слышал?

– Да вроде что-то слышал. В приходской школе, кажется, – немного растерянно отозвался Петр. – Я вовсе не на поминках, просто мысли всякие, задумался.

– Задумался! Надо же. На собственной свадьбе о чем-то задумался. Рано тебе думать, вот останетесь одни, тогда и думай, с чего начинать, задумчивый ты мой, – она рассмеялась грубовато и откровенно. – Давай-ка, лучше выпьем, что-то ты совсем не пьешь. Не положено жениху так себя вести, ведь свадьба у нормальных людей бывает только один раз в жизни. Веселиться надо, а не думать Бог весть о чем. – Она наполнила две рюмки, одну водкой, другую наливкой. Водку протянула Петру. Тот в знак протеста поднял руку, но Наталья всучила ему рюмку. – Давай, на счастье. Свадьба это, – строго добавила она, подождала, когда Петр выпьет, положила в его пустую тарелку закуски и выпила сама. Потом вновь наполнила рюмки. На этот раз они чокнулись и выпили одновременно. – Ты давай закусывай, – напомнила Наталья и отошла от них.

После второй рюмки, в которую входило полстакана водки, в животе потеплело, потеплело и на душе. Грезы улетучились, осталась одна реальность – свадьба, гости, накрытый стол и необыкновенная легкость. Он повернулся к невесте и предложил вина. Та приняла полную рюмку с суетливой торопливостью:

– Ты и себе налей, одна я пить не могу.

Он охотно налил, и они выпили. Потом один за другим стали подниматься гости со словами поздравления и подарками, и за все надо было выпить. Хмель все сильнее овладевал Петром. Теперь на пьяные крики «горько» он брал инициативу в свои руки и целовал невесту с пьяной непосредственностью, долго и страстно. Она не сопротивлялась и, даже напротив, отвечала на них. Постепенно за столом становилось все меньше и меньше гостей. Время приближалось к полночи, и за столом остались родители, подруги да самые крепкие из гостей. Кто мог, ушел домой, те, что не смогли, спали теперь по всему дому, куда хватило сил добраться. Наконец и молодых с шутками, прибаутками и пением подруг повели в отведенную для них комнату. Когда молодых оставили одних, плотно прикрыв за собой дверь, невеста неспешно сняла свой свадебный наряд и облачилась в длинную сорочку. Петр подошел к ней на непослушных ногах, попытался обнять, но она легко толкнула его, и он завалился на кровать. Что было дальше, он не помнил. На утро мать с гордой улыбкой показывала гостям следы непорочности дочки на простыне. Для большинства гостей не было секретом, что это кровь курицы, а для Петра это было и гордостью, и жалостью, и невольно навернувшимися на глаза слезами. К его похмелью присоединились боль и горькая обида, ведь за этим провалом памяти что-то скрывалось, там остались его мечты и невыраженные нежность и благодарность. Поэтому на второй день свадьбы он наотрез отказался пить водку, собственно, никто на этот раз его и не уговаривал. Веселье в этот день уже не было таким бесшабашным, как накануне. Похмельные гости опьянели быстро, немного поплясали под гармонь, попытались, было петь, но стройной мелодии не получилось. Тогда один за другим стали вставать из-за стола. У двери Наталья каждому наливала на посошок, нимало не беспокоясь о том, что этот посошок скорее свалит с ног, чем поддержит.

Этой ночи Петр ждал с огромным нетерпением. Он жаждал реванша за потерянную брачную ночь. Лишь стали сгущаться сумерки, он увлек Лену в спальню. Она вяло сопротивлялась, позволяя, однако, его рукам раздевать ее. В постели на его ласки не отвечала, и лишь когда ласки разожгли в ней непреодолимое желание, повернулась на спину и властно потянула его на себя. Все закончилось очень быстро, он почувствовал звонкую дрожь ее тела и сам взорвался вместе с ней, хотел лечь рядом, но ее руки удержали его и принялись ласкать требовательно и многоопытно, пока он не смог продолжить. Несколько раз ее тело выгибалось, и по нему пробегала внутренняя дрожь прежде, чем игра закончилась. Он откинулся и лег на спину. Это была его первая женщина, он не имел никакого опыта в подобных делах, но знал кое-что из рассказов парней. Это никак не вязалось с поведением жены, что и поразило его, но еще больше он был поражен, когда под утро его разбудила тяжесть ее тела. Она оседлала его, воспользовавшись утренней эрекцией, и до рассвета продолжала скачку. Когда, уставшая, легла рядом, он спросил:

– Где ты этому научилась, ведь на простыне…?

– Ты что, не веришь мне? Ну не знала я, что окажусь такой страстной. Просто ждала этого, мечтала, а это оказалось намного лучше, чем я думала. А тут смотрю, у тебя простыня горкой, чего товар без дела хранить, думаю, ну и воспользовалась. Тебе что, не понравилось? Ладно, больше не буду. Не думала, что тебе это неприятно, для тебя старалась.

– Да нет, приятно. Просто опыта у тебя больно много. Не ведут себя жены так, скромнее ведут. Я и не знал, что так можно.

– Я не с кобелем каким-то этим занималась, а с законным мужем. А учиться здесь особенно нечему. Начиталась любовных французских романов, там и не такому научишься. Все, оставим это, буду знать, что тебе не надо этого. Хорошие жены быстро учатся.

– Не обижайся, – виноватым тоном произнес Петр. – Не было у меня до тебя никого, вот и не знаю, как и что. Оставайся такой, хоть так тебя буду чувствовать. Не больно-то ты ласковая.

– Да уж такая я. Видно, так воспитали. Да и вообще, женщины созданы для любви, а любить их – дело мужчин. Так что все нормально.

Петр привлек ее к себе и принялся целовать и ласкать ее лицо и тело. В какой-то момент он почувствовал, что она вновь наливается желанием, и отстранился. Праздник закончился, пора было приниматься за работу.

Так началась их совместная жизнь. Днем Лена была сдержанной и даже холодной, а ночью, словно стремясь восполнить недочет, была страстной и необузданной.

А вскоре как – то после обильной любви тихим шепотом сообщила, что у нее задержка красок. Неискушенный в подобных делах, Петр сначала ничего не понял, а когда она объяснила ему женскую природу, испытал такое сложное чувство, что долго молчал, приходя в себя. Лена даже забеспокоилась, но он вновь принялся ее горячо целовать, нашептывая самые ласковые слова. Отныне он был самым счастливым человеком, он приобщился к великой тайне, став ее участником. Его отношение к жене внешне не изменилось, но в душе его рядом с любовью поселилось трепетное чувство преклонения и божественного почитания. И это было не слепое преклонение перед непонятным таинством природы.

Беременность проходила легко, без всяких осложнений, и к концу шестого месяца Елена отяжелела так, словно до родов остался месяц. Большой живот уже не могли скрыть никакие утяжки. Счастливая теща объясняла это тем, что у Леночки хороший аппетит, и из-за этого ребеночек крупный, раскормленный. Свекровь же молчала, поджимая еще сильнее тонкие губы на беззубом от побоев рте. На исходе седьмого месяца родился первенец, мальчик. Принимавшая роды все та же Овчинниха громогласно объявила, что ребенок родился сырым, недоношенным, что ему бы еще лежать да лежать в утробе. Никто такое событие не обсуждал. Тот, кто знал правду, воспринял все как должное, кто не знал – тоже. Одна лишь свекровь, мельком взглянув на новорожденного, тихо прошипела: «Вовремя родился, как положено». И ушла, больше не возвращаясь. Но и это событие осталось без внимания, и это легко объяснялось: какая свекровь невестке верит. Не пришла она и на крестины. На этот раз суровому мужу не удалось даже обещанием порки заставить ее пойти в церковь. Он смутно догадывался о причине ее упрямства, но не хотел в это верить, видя счастливые глаза сына, и по ним да еще по осунувшемуся лицу и похудевшей фигуре представлял их страстные, жаркие ночи, которых в его жизни после женитьбы не стало. Первенца нарекли в честь деда Алексеем. Егору Воронову было до черной тоски обидно, но что поделаешь, когда сват старше и по возрасту, и по чину. Крестными родителями стали Авдецкие, младшая сестра Елизаветы и ее муж, отставной офицер-инвалид.

После отделения новой семьи от родителей жизнь усложнилась. Вороновы жили доходами от своего хозяйства, держали коров, выращивали свиней, кур и гусей. Приторговывали еще и овощами. Скот они сдавали оптом на бойню, а овощами на сезон нанимали торговать работника. Постоянно у них работали три батрака, по договору их кормили только обедом, и жили они по своим домам. Петр работал наравне с ними, а иногда и больше. Теперь, после рождения сына, когда Греков наконец купил им обещанный дом с просторной кухней, большой и светлой горницей и еще двумя комнатками, Петр стал хозяином самостоятельной семьи, и на его плечи легли все обязанности. Елена сразу заявила, что не собирается возиться в дерьме, а нанимать работников им было не на что – все приданое невесты заключалось в купленном доме, а доля жениха – в части отцовского хозяйства. Наличности практически не было. Поэтому Петр был вынужден оставить свою долю хозяйства у отца. Конечно, она скоро принесет свою первую прибыль, но до этого еще надо дожить, да и сумма эта слишком мала для заведения собственного хозяйства. Нужен более солидный начальный капитал. Греков его в свое дело не взял, сославшись на незначительность прибыли, но устроил приказчиком и одновременно рубщиком в лавку к знакомому мяснику. Теперь Петр был вынужден разрываться между новой работой и хозяйством. Ведь он сам должен был ухаживать за своей скотиной. К физическим трудностям прибавились еще и моральные. После рождения сына он стал ощущать острую неприязнь со стороны тестя и тещи. Куда только подевалось их прошлое веселое добродушие. Когда в их присутствии он брал сына на руки и принимался баюкать, нежно и осторожно касаясь губами его лобика, красивые глазах тещи загорались ужасом, и она сдавленным голосом просила не слюнявить дитя. Изменилось и отношение Елены. Днем теперь она его совсем не замечала, а по ночам спать ложилась в другой спаленке с ребенком. Ее, казалось бы, неподдельная страсть исчезла, словно ее и не было. Жизнь для Петра утратила яркие краски, и самым плохим было то, что он ничего не понимал. Он ощущал себя человеком, находящимся в полной темноте в незнакомом месте. Единственной радостью оставался Лешка с его беззубым улыбчивым ртом и запахом материнского молока. И еще он жил воспоминаниями сцены, когда Елена однажды при нем кормила сына грудью. Обхватив бледно-розовый сосок, он старательно чмокал, кряхтя и постанывая. На его лобике и крохотном носу выступили бисеринки пота, и, уже насосавшись и откинувшись от груди, он еще продолжал причмокивать. Когда-то и ему доводилось прикасаться губами к этому соску.

Как-то воскресным днем Греков пригласил молодых к себе в гости, что случалось крайне редко. На этот раз Петра встретили неожиданно приветливо, теща даже чмокнула в щеку, а тесть крепко пожал руку и похлопал по плечу. Женщины с ребенком скрылись в соседней комнате, а хозяин пригласил Петра к уже накрытому столу.

– Ну что, зятек, давай выпьем, как говорится: «Не ради пьянки – здоровья для». – Он опрокинул в рот полную рюмку, поискал глазами, чем лучше закусить, выбрал жирный ломтик копченой грудинки и сунул в рот. – Нечасто мы с тобой вот так вот встречаемся, а родниться надо, ой как надо. Ведь не вечные мы, кому-то должны оставлять в наследство и капитал, и знания. Без этого не будет ни жизни, ни процветания. Чего молчишь, или не согласный? – обратился он к опешившему Петру.

– Да рано мне по жизни выводы делать, – растерянно ответил Петр. – Я еще на ноги крепко не встал.

– Чтобы на ноги крепко встать, нужен капитал, а где его взять, что ты имеешь?

– Так ведь отец отдал мне мою долю, вот еще у мясника подзаработаю и займусь своим хозяйством.

– Без помощников-то не обойтись, а им платить надо.

– Поначалу одному придется управляться.

– Немного ты один наработаешь. Длинный процесс получится. Если вообще получится. Ведь всякое бывает, скотина и теряется, и волки могут задрать, а если падеж – так совсем хана. Что тогда будешь делать, семью-то содержать надо? Леночка-то и теперь жалуется, даже кухарки у вас нет, все самой делать приходится, а она к этому непривычная.

– Так не больно дел-то много: ни скотины, ни птицы, ни хозяйства.

– Ты ведь заводить собираешься. Тогда как Леночку заставишь коров доить да поросят кормить? Ты взял мою дочь, взял и заботу о ней на себя. Она не должна жить хуже, чем жила у родителей. Что-то предпринимать нужно, что-то делать. Так нельзя жить дальше.

Хозяин налил, молча выпил и принялся без разбора уничтожать закуску, кладя в рот вслед за огурцом ломтик семги, а за ней соленый грибок. Едок он был отменный, хотя иначе и быть не могло, чтобы насытить такое большое тело. Петр лишь закусил выпитую водку и теперь молча наблюдал за тестем. Его обидели и обескуражили слова тестя, но в них была горькая правда. Он как-то не задумывался над этим раньше, живет же его отец безбедно уж сколько лет. Были и утраты, и потери, а он выстоял, поднимался на ноги после любых напастей. А, с другой стороны, ведь, действительно, пережить это можно, имея очень крепкое хозяйство, а ему предстояло начинать с малого.

– Ты же знаешь, – после продолжительной паузы продолжил Греков, – дела мои идут ни шатко ни валко. Одним словом, обленился я вконец, да и годы дают о себе знать. В молодости-то я фартовым был, да и свое умел в руках удержать, а теперь все меж пальцев уплывает. После моей смерти магазин перейдет к жене, она молодая еще, долго проживет. Так что дочерин черед нескоро настанет, а вот если бы ты в долю вошел, тогда и после моей смерти был бы при деле, даже если Лиза замуж выйдет. Но для этого нужен большой капитал, а его ни у тебя, ни у твоего отца нет.

– Как нет, – возмутился Петр. – Мы ж небедные!

– По твоему понятию, если сменные портки имеются, и каждый день можешь досыта хлеба поесть, так уж и богатый? Нет, брат, тут другие деньги крутятся, тут тысячи, а не рублишки. Есть у меня один план, выполнить его будет нелегко, но овчинка стоит выделки. – Он тяжело поднялся, подошел к резному комоду, порылся в одном из выдвинутых ящиков и вернулся к столу, держа в руке грязный холщовый лоскуток. – Вот план здесь нарисован золотого месторождения. Я тут у знающих людей ненароком поспрашивал, обмана быть не может. В тех местах, действительно, много приисков, но до этого места еще не добрались, уж больно глухое оно. До сих пор не добрались, – с ударением добавил он.