Наследники Византии. Книга третья

– Что за Митя Толмач?

– Его еще кличут Герасимовым по брату. Знает пропасть языков, а латынь лучше самого Цицерона. Новгородцы с братом оба. Брат его, мних, служит иеродиаконом у архиепископа Геннадия. Митя этот и библейские тексты с латыни переводил и трактаты многие.

Бельский рассказал еще Михаилу, что Герасимов ездил по повелению владыки Геннадия в Рим и во Флоренцию.

Рассеянно крестясь на святыни, Бельский здоровался с княжатами и боярчатами в дорогих шубах, в красных остроносых сапогах, расхаживающих по монастырю. «Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить наукам и благонравному поведению» – писал иностранец о Чудовом монастыре.

Монастырь Михайлово Чудо в Хонех был детищем великого митрополита Алексия и основывался как оплот православной мудрости. «Верь, что бы понимать» – говорил блаженный Августин. Христианские богословы считали, что высшая цель разума – обоснование религиозных догматов, и поэтому в монастыре собиралась научная библиотека, велась переписка с афонскими иноками, составлялись философские труды. Ученые монахи переводили на русский язык творения арабских, древнееврейских, персидских, сербских, болгарских, греческих мудрецов. Здесь спорили о наследии Платона и неоплатонизме, об истоках ереси жидовствующих, о всемирном зле…

Бельский и Воронцов миновали разобранную ныне церковь Чуда Архангела Михаила, монастырское кладбище, новый храм Алексия Чудотворца и в дальнем закоулке у засыпанных снегом келий притишили шаги. Тут было покойно, не сутолочно, как на общем дворе, на крестах орали вороны.

Из кельи навстречу гостям вышел невысокий мужичок с облым ровнехоньким пузиком. Он осторожно нес свое бремя, будто вот-вот ему родить, смотрел с прищуром. Воронцов удивился, что это и есть тот самый знатец, любомудр.

Герасимов поклонился.

– Поможешь латынь освоить, – повелел ему Бельский.

Герасимов снова молча поклонился, его усы, будто мышиные хвостики, зашевелились, и он сказал:

– Дал бы ума, да у себя недохват.

– Что?! Ты с кем, сука червивая, разговаривать вздумал?! – взъярился Бельский, – окольничему, сыну боярина Воронцова… за честь должен…

Михаил рукою остановил друга, отвел его в сторону:

– Я сам…

Видно было, что Герасимов ничуточки не испугался княжеских угроз. Стоял и умными, любопытными глазами обозревал молодого окольничего.

– Я заплачу, – сказал Воронцов.

– Дозволь спросить, господине, – Герасимов сцепил пальцы под брюшком, – а почто тебе латынь? Из мудростяжания али по надобности какой? Загружен я зело от владыки Геннадия… Коли бы в другой час, али попозже…

– Попозже мне незачем.

И Михаил просто, без чванства, рассказал о своей трудноте, чем сильно подивил Митю – толмача. Толстяк сначала долго смотрел на сына боярского, потом аж глаза прикрыл, потер. Очи у него были красные, слезящиеся от долгой писчей работы.

– И думаешь, что внидешь? Поймешь? Латынь… Что латынь?! Аристотель – сосуд великого разума…

– А я не глупее.

Герасимов чуть не засмеялся в ответ. Потом вдруг посмурнел лицом и вид его переменился. Несмотря на это смехотворное тело беременной бабы, Воронцов увидел перед собою человека думающего, мыслителя.

– Ты рассуждаешь, будто философ Мирандола, – сказал Герасимов серьезно.

– Я такого философа не знаю.

– Итальянец. Фрязин. Написал трактат «О достоинстве человека». «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!».

* * *

Снегу в Москве навалило до самых окошек. Снег лежал везде – на кокошниках церквей, на кладбищенских крестах, на непокрытой голове юродивого, что, прихрамывая, брел по каким-то своим делам мимо Приказов к храму Христофора великомученика. А в келье Герасимова жарко топится печка и настырно пахнет свежим хлебом и кожей старых пергаментов.

Воронцов быстро сошелся с Митей Толмачом. Митя, происходивший из самых низов – жизнелюб, обжора, болтун; и потомок Вельяминовых, осторожный в словах, ограниченный в еде, строгий и вдумчивый тысяцкий. Удивительно, как два эти столь разных человека понимали друг друга и даже сдружились по любви к премудрости Божией. Герасимову теперь тяжело стало брать с «Миши» деньги за ученье. Он покусывал мышиный свой ус, вздыхал, говорил, отодвигая кошель с серебром:

– Знание – дар Господень, Михаил Семенович. Всевышним дается, и за передачу другому грех мзду брать.

Тогда Воронцов отвечал тем громоподобным рыком, от которого ратники на поле Ведрошской битвы понимали, что легче им погинуть, чем не выполнить приказа тысяцкого:

– Не тебе даю. Детям твоим. И все.

Митя, кряхтя, прятал серебро под брюшко.

Погруженный в латынь, Михаил меж тем насмотрелся и наслушался в келье Герасимова всякого. Дело в том, что владыка Геннадий, неутомимый борец с ересью жидовствующих, до того как стал Новгородским архиепископом, много лет игуменствовал в Чудовом монастыре. Поэтому сия обитель и стала той кузницей, где ковали научное опровержение ереси, готовили ей сокрушительный отпор. Толстяк Герасимов часто потирая руки говорил довольно:

– Carthaginem esse delendam![6 - (лат.) Карфаген должен быть разрушен.]

В келью Герасимова почасту заходили ученые иноки Чудового монастыря, приезжал и близкий человек царицы Софии – Георгий Траханиот. Рукописи, подготавливаемые Герасимовым, чел и сам игумен Симонова монастыря Вассиан Санин, родной брат Иосифа Волоцкого. Приезжали иноки и настоятели других обителей, обсуждали, спорили, помогали Мите советами и нужными ему книгами.

Но занятнее и чуднее дневных бесед были разговоры, что велись в келье Герасимова по ночам.

На «трапезу души», где пиют «нектар умной философской беседы» собирался небольшой кружок врагов: Георгий Траханиот Малый, Иван Беклемишев Берсень, дьяк Федор Жаренный, и сам печатник царский, начальник Посольского Приказа Федор Васильевич Курицын, и еще его брат Иван Волк и священник Максимов.

Воронцов, как-то ненароком задержавшийся в келье у Мити дольше обычного, был поражен, увидав этих людей вместе. То, что борьба между защитниками православия и жидовствующими идет уже не на жизнь, а насмерть, было ясно даже такому далекому от дворцовых интриг человеку, как Михаил. После заключения Василия – Гавриила, после венчания Дмитрия Внука на царство, после казни Ряполовского и опалы Патрикеевых должна была наступить окончательная и кровавая развязка. Что же тогда заставляло этих людей собираться тайно, мирно беседовать, спорить?! Неужели любовь к ИСТИНЕ?!

Михаил замер в своем углу с книгою на коленях, испытывая смутное желание одновременно уйти и остаться. Он даже упустил начало разговора. Кажется, Иван Волк (острые уши его действительно торчали по – волчьи) ругал тех своих собратьев, кто, осознав правоту нового учения, слишком рьяно стали избавляться от икон, нательных крестов – прилюдно топтать их, жечь…

– Не в том ведь дело, есть у тебя крест на груди или нет, есть ли иконы в доме… Какой ты человек – вот в чем дело! Лентяй или труженик? Есть от тебя польза людям или нет её?

– Богу все равно до ваших тягучих служб и молебнов, до ваших поклонов перед иконами, – раздался в помощь брату гармоничный, немного хрипловатый голос царского печатника.

Царский печатник Федор Васильевич Курицын сидел, удобно опершись локтем о край стола – среднего роста, осанистый, красивый. Волос у Курицына был с легкой проседью, как и ухоженная небольшая борода. Даже побитый оспою нос не портил этого благородного лица.

– Бог дал человеку полную свободу! Действуйте… – сказал печатник твердо, уверенно, – Только лентяи стоят часами в церквях и клянчат у Бога успеха в делах, помощи. Иди и работай! У меня нет лишних часов на слушание умилительных псалмов и покаянных молитв!

И в полной уверенности человека, знающего, сколько пользы он принес государству, Курицын сказал:

– Вы только и твердите о добрых делах, о любви к ближнему. Вот вам мои дела и моя любовь к ближнему: годы без войны, полные народу волости, не разоренные, не сожженные ратными нахождениями, сытые люди, не боящиеся завтрашнего дня.

Михаил настороженно слушал этот голос и, с неприязнью к себе, понимал, что в чем-то он согласен с еретиком, верит ему!

Михаил перекрестился.

– Да и сапожник любой, лучше, чем в церкви стоять, лишнюю пару сапог стачает, – как бы умаляя похвальбу собой, добавил Курицын, – или заболел кто – не молебен нужно петь, а помочь страдальцу, быть около… лекаря доброго искать! И выздоровеет.

Курицын замолчал, устало перевел плечами и вдруг сказал с жаром, страстно:

– Вы ведь мужи разумные! Неужто, не видите, каким создал Бог человека? Сильным, разумным! Если бы Бог создал человека для молитвы, для бесконечного покаяния – он бы и сделал его слабым, спокойным, тихим. Да оглянитесь вокруг – каковы люди! Сила льется в них через край. Мужик один может столько пшеницы вырастить, что себя, семью свою накормит, тиуна и боярина! Где тут слабость?! О других рассказать? От того и говорю вам – яснее белого дня – что весь Новый Завет – ложь! Не может человек так жить: ежеминутно укорять себя в грехах, любить всех, даже врагов! Отдавать последнюю рубашку и подставлять вторую щеку – не может! Свою жизнь нужно прожить рационалистически.