Наследники Византии. Книга третья

твоим»

Евангелие от Луки 15, 18—19

…Дон-н-н… до-н-н-н… медленный звон в каждый колокол поочередно, от малого до самого большого – дон-н-н… до-о-онн… Размеренно, студя душу, плывет над Рязанью погребальный перебор – до-он-н… до-н-н-н… Не дожив и тридцать трех лет умер Великий Рязанский князь Иван. В соборном храме шла заупокойная служба. На возвышении стоял гроб и около него покачивающаяся от горя сгорбленная мать усопшего князя – Великая княгиня Анна Васильевна, удельный князь Феодор Третной, княгиня Агриппина с маленьким сыном и плотная толпа бояр.

И на первом месте среди всех – Семен Воронцов. Но вопреки желанию своему вовсе не о покойном князе молился боярин. Князю Ивану, лежащему ныне в гробу, было шестнадцать лет, когда умер его отец. Не можно было сказать, что боярин Воронцов стал его пестуном и наставником. Юным Великим князем руководила мать, да и иных попечителей хватало. Но все это время Семен Иванович Воронцов оставался для молодого Рязанского князя нерушимой опорой.

И много врагов вокруг Рязани, и много неустройств внутри её. Все это время боярин Семен Воронцов держал и укреплял княжество, обихаживал его, не давал растащить по кускам. И что же? Вот только князь Иван вошел в возраст, возмужал, только бы сейчас и начать смелое созидательство, укрепление земли, только бы в полный голос заявить свои права – и рухнуло все, в одночасье сраженное этой нелепой смертью. «И что же делать мне, Господи? Начинать все сызнова? Опять терпеть московские окрики? Оборонять княжество, где князем – дитя? И прилагать все силы свои, чтобы из этого шестилетнего отрока, коий стоит сейчас держась за материнский подол, и с ужасом глядит на неподвижного желтого отца в гробу, вышел достойный князь? Мне ли, Господи? Мне, не сумевшему и родного сына воспитать как должно…» И снова мысль о Михаиле колючей корягой оцарапала сердце.

* * *

– Туты – т, мря, – Архип Конище как мух разгонял перед лицом поваливший вдруг мокрый дробный снег.

Он выволок из конюшни обжитой чурбачок и присел у ворот дожидаться возвращения боярской семьи с княжеских похорон. Заходящее солнце подрумянило тучки, жиденько падала липуха, не застывая, а только разводя во дворе слякоть и грязь. С улицы послышался цокот подков. Архип проворно вскочил с чурбачка и тут же услыхал стук в ворота.

– Кого там? – крикнул Конище.

– Я. Михаил.

Архип на миг остолбенел. Потом дернулся куда – то в сторону, опять вернулся, стал дергать засов на калитке. Матерясь про себя, Конище вдруг сообразил, что не калитку след открывать, а ворота – Михаил Семенович ведь окомонь, и тут же бросился, скользя мокрыми руками, поднимать мокрый охлабень.

Михаил въехал на подворье. Несколько секунд глядел на родное крыльцо, церковь в глубине двора, древнюю грушу… Спешился. С любовью и горечью посмотрел барчук на старого «приятеля» своего, спросил, как-то сразу не решаясь пойти к крыльцу:

– Все дома? Отец…

– Так нетути никого, – Архип растерянно стянул шапку, отер ею мокрое от снега и слез лицо, – на заупокойной все… Ведь князь – то наш опочил…

О смерти рязанского князя Михаил узнал еще в дороге.

– Ну… тогда я здесь подожду.

Михаил решительно сел на Архипов чурбачок и стал в сотый раз повторять про себя молитву об умилостивлении родительского сердца.

* * *

Вылез месяц вперед рогами, когда в сумерках боярин Семен Иванович въехал на своё подворье. Федор и Иван были вместе с отцом верхами, а Настенька, укутанная в шубу, придремала в санях, прильнув к материнскому плечу.

Спешивались дружинники и холопы, сопровождавшие боярина, конюхи уводили лошадей. Второпях выскочивший из дома Илларион, кинулся помогать боярыне и боярышне сойти с саней. Но в этой обыденной приезжей суете будто что-то лопнуло, обвалилось… Еще Наумка тащил упиравшегося жеребца, еще Илларион тихо и зло бранил возницу, что не подъехал впритул к крыльцу – госпожа де ножки промочила… Семен Иванович почувствовал внезапно наступившую тишину, обернулся – едва различимый в крошеве снега в вечерней темряве стоял Михаил. Сын нерешительно сделал еще пару шагов и молча встал на колени в грязь, истоптанную конскими копытами.

Падал снег на его непокрытую склоненную голову и все стояли вокруг него, расступившись, и была такая тишина – словно меч переломили – скрежет и лязг посеклись в воздухе, застыли. Все молчали, и все ждали воли господина. И минуты те, что Семен Иванович глядел на сына, стали в года.

– Войди в дом, – боярин отвернулся и тяжелыми шагами первым взошел на крыльцо.

* * *

Как будто он и книги оставил вот так – в последний свой приезд. Налой у окошка, кровать, занавешенная шитыми подзорами и даже пустое место на киоте, где рядом с образом Спаса стояла когда-то икона Архистратига Михаила, которой отец благословил его в путь. И только одна вещь была здесь не его. На одре лежал материнский платок. Михаил осторожно взял его в руки и почувствовал детский теплый запах. Сколько же слез мать пролила в этой горнице оттай ото всех, слез по нему – живому ли, мертвому…

Анна Микулишна пришла почти сразу, все в том же черном покутном платье. Глаза, обведенные темными полукружьями…

– Миша…

Подняла руку и провела пальцами по сыновней щеке, по мягкой его ровно остриженной бородке.

А в сердце Анны Микулишны все стоял образ Великой княгини Рязанской, хоронившей сегодня сына.

– Отец…, – промолвил Михаил, – мне теперь… что…

– Отец дозволил тебе войти в дом! – быстро ответила Анна Микулишна, утверждая это и для себя и для сына, – он дозволил тебе, слышишь?!

Всю свою жизнь боярыня Анна Микулишна прожила мужниным умом. Была она послушной женой, как библейская Сара повиновалась Аврааму, называя его господином. Но нынче, словно воля в ней пробудилась. Она должна была сделать все для спасения сына. Не могла она, обретя его, вновь потерять.

– И не проси иного, не смей! – проговорила как в горячке Анна Микулишна, – И на глаза отцу не кажись, пока сам не позовет. Не гневи его! На отце ныне все княжество… княгиня от горя слегла…

Михаил покорно кивал головой. А Анна Микулишна все держала сына за рукав, не в силах оставить его: они присели у стола.

– Ты же ушел из Наливок тех? – быстро спросила мать.

– Ушел, мама. Я служу в Большом полку. Окольничество…

Михаил наскоро рассказал, что имеет теперь чин тысяцкого, и за битву на Ведроше милостью государя удостоен окольничества.

– Ныне возглавляю строительство крепости Великие Луки.

Анна Микулишна слушала его рассеяно. Она будто и не поняла, что Михаил много достиг и ныне пожалован в саму Царскую Думу. Иное что-то занимало её мысли.

– Тебе нужно поехать к Ивану Никитичу, – наконец, сказала мать, – он тебе дядя. Четвероюродный отцов брат. Поклонись пониже. Попроси совета… Нельзя отрываться от рода… даже там, в Москве. Чтоб кто был старший, руководил тобою.

* * *

Михаил не спал этой ночью, молился, когда через марево утренней мглы услыхал вдруг громкие голоса снизу из сеней. Он распахнул окно и увидел, что во дворе отцовы дружинники выводят и седлают коней, все они в бронях, при оружии. Еще через минуту из дома вышел сам отец с братом Федором. Оба они были оружны, сели на коней и, окруженные дружинниками, выехали со двора.

В рязанском княжеском семействе разгорелась недобрая пря. На могиле почившего брата удельный Старорязанский князь Феодор Третной стал домогаться Великого княжения. В слезах старая княгиня совестила младшего сына, молила не затевать борьбы с племянником – малолетком. И всё улеглось. Тихо и чинно прошли похороны. Но ночью, когда все переяславльские бояре разъехались после погребальной тризны, княжфеодорова дружина вновь вздела брони, началась потасовка с ратниками Великого князя – то ли с пьяных глаз, то ли по злому умыслу.

Феодор Третной покинул-таки наутро Переяславль. Уехал, почти силою изгнанный, а по его следам выступила из города вооруженная рать во главе с боярином Воронцовым. Семен Иванович с сыном вели переяславцев к границам княжества. До серьезного столкновения навряд ли бы дошло, но показать, что за малолетнего Великого князя есть кому вступиться – следовало.

Вот поэтому Божьим Промыслом в те четыре дня, что Михаил смог выкроить для поездки на Рязань, ему так и не удалось больше увидеть отца и старшего брата. Анна Микулишна тоже почти не бывала в эти дни дома. Она неотлучно находилась у постели больной княгини Рязанской. Михаил оставался с младшим братом и сестрою.

Настенька как-то сразу и с радостью приняла возвращение Михаила. Ей было довольно, что матушка сказала: «Твой брат ждет решения отца. Он тяжко согрешил, но покаялся, а милосердие отца велико». В отсутствие матери Настенька заменяла хозяйку в доме – бегала по службам, приглядывала за Ульянией – невесткой, которая снова была беременна и от того для бережения лежала не вставая. От Насти Михаил узнал, что несколько месяцев назад игумен Алексий был рукоположен во епископа. Михаил съездил на епископское подворье, но крестного там не застал – владыка уехал в Старую Рязань к мятежному князю Феодору.

Уже в последний день перед своим отъездом, Михаил случайно зашел в гридню и увидал Ваняту. Все эти дни братишка упорно избегал его. Сейчас Ваня стоял коленями на лавке, а перед ним на столе лежала книга, но мальчик не читал её, а пытался пальцем прогнать маленький камешек – голыш между серебряной застежкой «Жития», оплывком свечи и тарелью. Увидев Михаила, Ваня тут же зажал камешек в кулаке и молча стал глядеть на изгоя. Видно было, что ему хочется побыстрее убежать, но Михаил стоял в дверях, закрыв своей могучей статью весь проем – и не двигался.

– А помнишь, как я тебя на загребки катал? – спросил старший брат.

Ванечка молча потянул на себя книгу – толи уходить, толи обороняться.

– Иван…

Братишке сейчас шел одиннадцатый год. Когда Михаил покинул родительский дом, Ванечка был еще совсем дитятей, а теперь оплечился, стал каким-то коренастым, несуразным – одно плечо выше другого. Бог знает, что он думал о Михаиле, чего понаслушался, уразумел себе о нем. Михаил тоже не знал, что сказать Ваняте, но хотелось как-то приласкать, обнять его что ли. Михаил сделал шаг – Иван вдруг резко дернулся, отступил назад, и тут ни с того, ни с сего закричал детским срывающимся голосом: