Наследники Византии. Книга третья

– Ты… тоже, ты как князь Третной, нас с Федором резать будешь!

Михаил переменился в лице. Слова брата со страшной болью ударили его в самое сердце. Каким же чужим он стал здесь, каким ненужным! Надо немедля уезжать и не нарушать больше покой этого святого для него дома. Но прежде…

– Запомни, Иван. В нашей семье никогда не будет такого. Я согрешил против отца враньем, беспутством. И за этот грех нести мне наказанье всю мою жизнь. Но никогда, слышишь ли, Иван, никогда ничего злого я не умышлял на близких моих! Не надо мне вотчин, сел родовых… я не за тем приехал! Отец… матушка, Федор, Настя и ты – что у меня есть дороже в моей непутевой жизни? Я приехал, что бы вымолить прощение отцово, а не… И ты, брат, меня прости…

Глава 4 Боярин Иван Никитич Воронцов

«Двор велик, да не с кем жить»

Русская народная пословица

Прежде всего на Москве следовало заехать к дядьке Ивану Никитичу, как повелела Михаилу мать. Истинно, нехорошо выходило, бывая в Москве как бы скрываться от старого родича, и поэтому Михаил прямо с рязанской дороги поехал на Кремлевский Подол к знакомым великим хоромам.

Боярину Ивану Никитичу Воронцову было уже около семидесяти лет. Он провел свою жизнь в походах, воевал Казань и Новгород. Две жены его умерли, не было и детей. И ныне старый боярин доживал мафусаиловы веки один в пустых теремах.

Его двор походил на обветшавшую крепость, где хозяйничали псы и ленивые холопы. И сам дом боярина был домом старого воина – без новомодных фряжских украс, ковров и парчовых навесов. Роскошью здесь были старинные родовые иконы в серебряных тяжелых окладах, мерцавших тусклым светом. На стенах висело оружие. Дорогая серебряная посуда, расставленна в гриднице на поставцах – на иной потомок великих Вельяминовых постыдился бы и есть. В доме не было и женской челяди. Дворский, конюхи, псари, огородник да кузнец, да несколько домашних «отроков» – вот и всё. Иван Никитич не желал на старости лет слышать в своем доме глупые бабьи свары. Только старая мужичка Балашиха – без лица, без голоса, и словно без пола, одна распоряжалась на поварне, одна кормила весь дом и никто её не видел и не замечал даже.

Михаил сожидал хозяина в гридне не садясь. Наконец, где-то наверху заскрипели ступени, старик долго спускался, вошел.

Иван Никитич совсем не был похож на отца Михаила – невысокий, осанистый, с изжелта – седыми волосами и бородой.

Михаил поклонился дядьке в пояс и подошел к руке. Прищуренные старческие глаза долго вглядывались в незваного гостя. Михаил подал Ивану Никитичу письмо от матери, тут же сказал, что заезжал пять лет назад, но Иван Никитич тогда был на Белоозере. Старик покивал. Он уже знал от чужих людей – «добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит» – всю эту историю о Наливках, и о том, что рязанский родич не то проклял, не то выгнал сына. Тогда еще, пять лет назад, возвернувшись из Кирилло – Белозерского монастыря, Иван Никитич просил князя Палецкого показать ему племянника, когда Михаил стоял во дворце на карауле. Поглядел издали, и ничего не увидев в красивом горделивом юноше в наливковском кафтане, больше о нем не вспоминал. Слишком далеки были для Ивана Никитича рязанские родичи. Да и старость брала своё: боярин всё более жил воспоминаниями, сердился на Софию – грекиню и новые порядки при великокняжеском дворе, да готовился к встрече со Господом.

И вот теперь перед Иваном Никитичем стоял племяш: средний беспутный сын рязанского брата. И вроде ничего не просил – приехал навестить с уважением к старшему, и каял, что не сделал того раньше. Впрочем, не такой уж беспутный: герой Ведрошской битвы, тысяцкий, окольничий. И всё сам.

– Ну, садись…

Старый боярин махнул торчавшему в дверях губастому дворскому, и стол стал быстро покрываться неприхотливой и сытной балашихинской стряпней.

Иван Никитич расспрашивал, Михаил отвечал. Старику пришлось по душе, что и о Выборге, и о сражении на Митьковом поле племянник рассказывает собою не гордясь. Было видно, что он хорошо понимает воинское дело, более чем возможно в его молодые годы. Со слов Михаила Иван Никитич понял, что рязанский двоюродник[5 - двоюродными называли в обиходе всех не родных братьев: троюродных, четвероюродных и т. д.] не отложил остуды к сыну, а только позволил ослушнику возвратиться в отчий дом. Когда Михаил говорил об этом, голос у него изменился, как будто слова драли ему горло.

Скорый зимний день сник, потемнел. Дворский принес свечей и затворил оконные втулки. Нужно было вставать и прощаться.

– Хочешь зиму жить в Москве? – спросил Иван Никитич.

– Да. На Луках от меня сейчас какой прок? А в Приказах надо выбить и рабочих рук еще, и кирпича и железных там… – Михаил слегка улыбнулся, как бы извиняясь, что надоедает дядьке своими делами.

– Живи у меня. Поглядим.

Иван Никитич и сам не знал, почему так решил. Еще час назад он и не думал о том. Но все же это был его племянник, родня. Да и как московское боярство поглядит, ежели он не примет в своем дому братнего сына, Воронцова. Особенно сейчас, когда Михаил занял место в Царской Думе.

Глава 5 Вор

«Делайте добро, и зло не постигнет вас»

Книга Товита 12,7

Переночевавши у дядьки, после заутрени, Михаил поехал в Наливки. Он не очень рассчитывал на сохранность своей собины, но, может быть, Телешов хоть книги забрал к себе.

К удивлению тысяцкого его бывший дом стоял заколоченный. Михаил Семенович легко, сильной рукою отодрал прибитые накрест доски, распахнул двери и ставни, впуская зыбкий свет. Вошел. Вошел, и даже не ёкнуло внутри ничто. Всё это было так давно, старо, мертво… в другой жизни и не с ним.

Распахнув створу у сеней, Воронцов вдруг увидел у самой печи человека. Худого, мухортого, будто духа лямболя: парень не парень, для отрока высоковат; киндяк на нем без живого места, висящие лохмотьями порты, лапти черные… и полные страха глаза.

На длинном столе, где, бывало, затевались разгульные наливковские пирушки, ныне голом и сиротливом, Михаил Семенович увидел разложенную кучками прелую, вонючую муку.

Он полез в сундук и обрадовался – удивился: плотно закрытые лари, окованные железом, не пропустили сыри вовнутрь и книги лежали как новехонькие: Григорий Палама, Овидий, Пселл. Во втором сундуке оказалась целой и вся одежда, пересыпанная Наминым какой-то духмяной травой. Михаил Семенович пошел в изложницу, огляделся там – кровать, постель – но ничего дорого сердцу не увидел и вернулся вновь в большую горницу, решив забрать только книги. Больше ему здесь ничего не было нужно.

Оборванец по-прежнему стоял у печи, как будто его гвоздями приколотили.

– Есть хочешь… – сказал Михаил.

На столе были видны круги от двух кучек муки.

– Два дня что ли ты здесь?

Ведь мог украсть одежду, книги, раз уж как-то пробрался в заколоченный дом, а он муку старую выгреб, по дням разделил. Михаилу стало жаль этого несчастного паренька.

– На, – Воронцов достал из сундука свой старый кафтан, тулуп овечий, порты попроще, сапоги.

Все это было очень широко для парнишки, но ежели подвернуть… Оборванец переоделся быстро, пока Воронцов укладывал книги в торока заводного коня.

– Ты в Кремле бывал? – спросил с сомнением тысяцкий, еще не додумав решения своего, – спросишь дом боярина Воронцова Ивана Никитича.

– Я знаю где это. На Подоле Кремлевском у Константино – Еленинской церкви, – неожиданно мелодичным красивым голосом сказал парнишка.

Михаил кивнул. Ему нужно было еще обязательно в этот день найти Телешова, съездить на царский конезавод, а вечером сам казначей Ховрин – Голова обещал принять Воронцова. И таскать с собой заводного коня, тяжело груженого, было неудобно.

– Там тебя накормят. Отвезешь мои вещи, скажешь от Михаила Семеновича. Понял?

Утратить книги, конечно, было обидно, окажись этот паренек все же вором. Но как-то так привык уже тысяцкий Воронцов за эти годы доверять своему взгляду на людей – и не ошибался.

Глава 6 Михайлово чудо в Хонех

«…житие монахов точию вид есть и понос от

иных законов, понеже большая часть тунеядцы

суть… А что говорят – молятся: то все молятся.

Что же прибыль обществу от сего?»

Петр Первый

Пока ярились дикие морозы, на Великие Луки нечего было и нос совать. Работы остановились еще с конца осени, когда бесконечные дожди и ранние холода сделали невозможным любое строительство.

Так и не был в этот год предпринят поход на Смоленск. Державный писал об этом своему другу Менгли-Гирею: «А к Смоленску, господине, воевод с людьми не посылал того для, что снеги выпали великие, а и корму конского от Смоленска мало, не на чем многим людям стоять».

Всю зиму Михаил прожил в Москве. Не тратя время втуне, испросил у Аристотеля книги, что бы разобраться в чертежах. Но для усвоения таких книг нужно было знание латыни более основательное, чем имел Воронцов. Побратим Бельский пообещал тогда свести Михаила с Митей Толмачом.