Наследники Византии. Книга третья

К свадьбе для Василия Иоанновича и его молодой супруги возвели новые хоромы. Они светлели свежим деревом, с башенками, галереями, затейливой резьбой окон и дверей. У заднего крыльца для юной Соломониды была поставлена маленькая церквушка с чешуйчатыми деревянными куполами.

Михаил увидел, как из этой церквушки вышла девушка, перекрестилась, застегнула таусинный коротай. Вот обернулась, прошла чуть-чуть, сверкнув жемчужным начельником. Воронцов аж прищурился – быть не может! Ухватился руками за обочину крыльца, подался вперед. Глаза её…

– Господине! – наливковец не решился непочтительно тронуть окольничего за рукав, и стоял переминаясь, – Ждет же! Я еле его перехватил… муроля —то.

Михаил Семенович еще раз обернулся, стараясь получше разглядеть девицу.

– Господине… – уже с укором сказал служивый. Он распахнул дверь и стоял, придерживая дверное полотнище.

– Узнай… кто такая, – повелительно бросил ему Воронцов и быстрым шагом вошел во дворец.

С Аристотелем долго беседовать не пришлось. Муроль действительно был зело недужен, все время кашлял, утирал слезы, бегущие из красных воспаленных глаз. Он разъяснил Воронцову главнейшее, в чем сомневался Карп Сухой, и из-за чего, собственно, Михаил и примчался в Москву. Сказал, махнув дрожащей рукой:

– Доделает и сам теперь… Поймет.

Стороной в уме Михаила пробежала мысль, что Аристотель не жилец.

Когда Михаил Семенович вышел из царского дворца, молодой наливковец сожидал его тут же на крыльце. Сказал:

– Из Сабуровых. Родня. Зовут… забыл… как княгиню какую… что ль…

– Ольга.

– Да! Точно, – паренек с ухарской усмешечкой поглядел на окольничего, – я и где живет вызнал!

– Говори.

– В Замоскворечье, у Ильинской церкви.

* * *

А найти этот дом у Ильинской церкви оказалось без труда. Добрые люди указали, где поселились приезжие костромичи, и красных не то коней, не то верблюдов на воротах. Михаил хотел стучаться, но створа сама качнулась на верейном столбе и пропустила гостя. Воронцов спешился, привязал коня у крыльца, запер по-годному ворота.

– Эй, есть кто-нибудь! Хозяева…

Палевые листочки с кривой березы посыпались Михаилу на шапку. В сенях было темно, студено – не знаешь, куда и перекреститься. В потемнях Михаил нащупал дверную полсть, отодвинул – в горнице девка скребла пол. Стояла в раскорячку – подол крашенины подворочен, тонкая коса змейкой свешивалась на мокрые доски. Она обернулась, поднялась…

Сестра богоизбранной царевны!

Воронцов опешив от изумления забыл и поклон отвесить. У Ольги лицо тоже сразу запылало жаром, она рывком дернула подол, скрывая обнаженные ноги. Тут в сенях что-то громыхнуло, зазвенело, и голос Евдокии Годуновой раскатался длинной бранью о муже, и о Москве треклятой…

– Миша ле?! – изумилась, войдя, Евдоха.

Плат её сполз набекрень, в руках жёнка держала осколок от разбитого горшика:

– Чтоб той Москве, чтоб повыздыхали они тут усе… И тебя вон сюда сунули, как огурец в бочку. Ну, сидай, сидай, гость дорогой… Кормить нечем. Поскребушки у нас. Да накормим! Как нас нашел? Сиди… накормим.

И ушла. Ольга тоже куда-то исчезла. Михаил огляделся.

Это был дом из двух горниц, от простой избы он отличался лишь тем, что печь здесь топилась по-белому и имела грубу в задней хоромине, где спали хозяева, где хранились сундуки с добром. В первой же, большой горнице, где сидел сейчас Михаил, растянулся длинный стол о четырех копытах; к стенам были прибиты лавки; в бабьем куту у печи топорщилось рукоделье; на поставце стояло несколько глиняных тарелей и кувшинов – в общем, прельщаться нечем. Только возле кружала с мелким жемчугом Михаил увидел две большие книги, переложенные закладками-ленточками.

Евдокия Петровна принесла остатки полбенной каши, немного вареной телятины, горшик с маслом и длинный медный колупарь. Все это разом она прижимала к груди, покачивалась, и еле-еле донесла до стола.

– Хлеба! Хлеба! – закричала она вдруг, – хлеба-то забыла. Хлеб-то есть! Накормим!

Пока Евдоха бегала за хлебом, из задней горенки вышла Елена Афанасьевна. Она переоделась и была теперь в тонком кисейном сарафане, обшитом серебряной тесьмой. Волосы опрятно прибраны, уши скрыты под широким голубым бисерником. Постукивая крапошками, девушка ушла в угол за печкой, взяла кружало и стала перебирать мелкий речной жемчуг. А Евдокия Петровна кормила Михаила и рассказывала, что по зову родни Годуновы приехали в Москву к свадьбе Соломониды Сабуровой.

– Девиц своих собирали, – говорила Евдоха, – чтоб свои-то были около Соломониды. Обещали… о-о-о… Мы и дом в Костроме продали. Приехали!

Тетка Евдоха сплела руки под объемной грудью, вздохнула.

Но ни теплых мест, ни кормлений Годуновы не получили. Помытарившись в царственном граде, Афанасий Кириллович, «собачий сын» сказала Евдоха, собрался в обратную дорогу.

– Как раз и дани, корма Рождественские скоро, – поддакнул Михаил, которому стало неловко, что ему, стороннему человеку, простодушная Евдокия Петровна выкладывает семейные негоразды.

– Да, – опять вздохнула жёнка, – с первым санным обозом обещал съестного прислать. Дорога шитым полотенцем… Пусть едет. Бок о бок месяц в одних стенах… отвыкли мы от того. Поубивали бы друг друга.

Михаил постарался свести разговор на иное. Стал расспрашивать о Серафиме Назаровне, об Аверьяне и Никите, хотя уже знал от матери, что тетка Серафима оженила сыновей еще несколько лет назад, и у Аверьяна подрастал мальчик.

– У Аверьяна еще женка ничего, – сказала Евдоха, – а у Никитки злюща, что твоя Иезавель.

Годунова решительно соскребла с чугунка остатки каши, положила Михаилу на тарель последний кусочек телятины, что думала, было, приберечь им с Ольгой на утро, сказала:

– Ешь. Ты мужик – тебе надо.

* * *

Михаил вернулся в продуваемый всеми осенними ветрами дом Ивана Никитича, а на душе у него было какое-то такое чувство, будто он в детстве своем побывал. Запах годуновского жилья… ворчливый голос Евдохи…

– Что? Замытарили тебя приказные души? – дядька махнул рукою на обильно накрытый ради приезда племянника стол, – а я сожидаю тебя, сожидаю… нет и нет…

Михаилу стало неловко, но говорить Ивану Никитичу о том, что он заезжал к Годуновым, совсем не хотелось. В душе плескалось что-то теплое. Сказать об этом – потерять, рассыпать.

Пришлось сесть за стол, жевать сухую балашихинскую кашу, говорить о Луках, о недужном Аристотеле… Иван Никитич живо интересовался всеми делами Михаила, но увидел, что нынче племянник его где-то далеко. Или устал с дальней дороги, с сутолочного дня.

– Что? – Михаил очнулся, взглянул на смеющегося дядьку.

– Спать лягать пошли, говорю.

Иван Никитич кряхтя, стал подниматься и Михаил тут же кинулся, поддержал старика, и почтительно довел до изложницы.

А сам вышел на гульбище, что легким изгибом опоясывало дом. Стоял, ощущая ноздрями запах годуновского дома. Холодный ветер шевелил его кудри.

Чудно… воспоминания… детство… всегдашняя радость поездки в Кострому, беззапретная гульба с племянниками – все это как-то ворвалось в его безрадостную жизнь, осветлило душу.