Наследники Византии. Книга третья

– Видно Михайло Семеныц не по гостям цю зиму шатался, – с одобрением сказал Умойся Грязью своему набольшему.

Сухой на это только крякнул, потер прыщ на носу.

Карп Сухой сам в эту зиму съездил в Москву. Был с Джованни у Аристотеля.

Так и пошло – поехало, покатилось с Божьей подмогой.

Воронцов явился на Великие Луки сразу, как схлынуло половодье и дороги только – только просохли. За разоренным городищем синели леса, с неба сыпались птичьи трели, погодка стояла чалая – снег да грязь. Тут на Михаила Семеновича и посыпалось – того нет, и этого недочет. Снова он ездил в Москву, возвернулся, привез что надо, опять в Москву ездил – теребил дьяков, пришлось даже Ивана Бельского просить своим именем племянника государева потрясти тягучее приказное болото.

В помощь по денежным расходам тысяцкому был даден дьяк Приказа Большой Казны Суморок Путятин. Много лет служил Суморок у Федора Курицына в Приказе Посольском, заведовал тратами на приём и житьё послов иностранных. Место это было маленькое, незаметное, жалованья чуть. Суморок приворовывал, конечно, и завидовал лютой завистью дьякам посольским. Те – белая кость – многие из знатных обедневших родов, за свое справное посольское дело получали из рук Державного немалые деньги. Федор Курицын дьяков посольских жаловал – и те были песьи преданы ему.

Путятин, хотя и не разбирался в тонкостях межгосударственных дел, не знал иностранных языков, не читал книг мудреных, мнил себя не хуже иных, и исподтишка злобился на Курицына. И вот святые угодники помогли – случай представился – Путятин подслушал разговор Курицына с одним из дьяков о датской принцессе Елизавете, порченной девице, которую сватали за Василия – Гавриила. Путятин донес о том Траханиоту.

Вот он – момент в жизни, который стоит только найти, схватить его, не побояться, а уж дальше поедешь с ветерком. Путятин получил от Траханиота такое награждение, что смог и сыну свадьбу сыграть, и еще про запас осталось. Правда, Курицын через некоторое время попёр Суморока из Посольского Приказа, но и тут Траханиот помог – пристроил Путятина и сына его Гришу в Казну. Тут уж не зевай. На таких вот назначениях, как строительство крепостницы, – только зажиток себе и делать!

И тут тоже повезло – строительство возглавлял ни воевода бывалый, а молодой неопытный тысяцкий. Некоторое время Путятин наблюдал за начальником своим: суетится тысяцкий, во всё сам влазит, с Сухим и Джованькой какие-то все мудрёные разговоры ведет. Даже в Москву по каждой надобности сам мчится: ей Богу, молодо – зелено, смех один! И калита у тысяцкого, видать по всему, лишним серебром не отягощена вовсе! Одет скромно. Ни перстней золотых, ни цепи венецианской, ни холопов многих. Стремянной ОДИН! Щуплый да жалкий, разве такие стремянные у знатных боярчат бывают?!

В общем, хоть Суморок Путятин и не был начитал в логике Демокрита, но вывод о Воронцове сделал правильный. И, не утруждая себя дальнейшими подходцами, подал Михаилу Семеновичу роспись расходов, увеличенную без стыда в три раза. Воронцов потер лоб, и как-то весело, совсем по-юному поглядел на Путятина:

– Не многовато ли будет, дьяче?

Суморок Григорьевич очень обрадовался этой улыбке тысяцкого. Он тоже так любил, по-честному, без уверток. Делать дело, так делать, а не ходить вокруг да около лисьими тропами.

– Нет, – отвечал дьяк серьезно, чтобы сразу утишить все опасения молодого неопытного, – ты уж на меня положись. Я всё и улажу, и никто знать не будет. Главное, дуром не переть, а так… тихо…

Путятин глядел на тысяцкого успокоительно, даже немного заносчиво, с высоты многих годов приказной работы. Одна мысль дьяческая решала, чем бы еще приободрить, успокоить юного, робкого тысяцкого, а другая подсчитывала барыши.

Воронцов молча взял старое гусиное перо, потряс чернильницу и, вымарав в грамотке путятинскую сумму, поставил правильную цифру.

Дьяк зыркнул на испорченную грамоту и злость его взяла – «ишь ты, боярчонок спесивый!».

– По правде, Михаил Семенович, жить, – сказал раздраженно, – палат каменных не нажить!

– Зато у меня подушка под головой не вертится.

Вот и врага себе заимел тысяцкий!

Но строительство шло. По замыслу Аристотеля Великолукская крепость должна была образовать два кольца укреплений – собственно «крепости» – земляного вала с высоким и широким острогом, с деревянными башнями (в них проезжие ворота) на углах, опоясывающей город по обеим берегам реки Ловать, и «Детинца» – внутреннего каменного укрепления, место для которого было избрано на левом берегу Ловати, напротив острова Дятлинка.

Строительство шло. Насыпали земляной вал, вбивали в образовавшийся вокруг крепости ров могучие деревянные сваи. Уже было намечено место для двенадцати башен, и в их основании заранее, тайно, стали прокладывать ходы для внезапных вылазок и разведки. Тут и Джованни не подвел – стал для муроля Сухого правой рукой. Видно недаром он был учеником Аристотелевым.

Строительство шло. Дьяк Путятин после того разговора старался не раздражать тысяцкого, усердно исполнял работу свою и терпеливо ждал, когда молодой рубака угомонится и надоест ему, ратнику, перечитывать ночами рябящие в глазах столбцы цифр. Откуда же было знать душе приказной, что Михаил Воронцов истинный сын Семена Ивановича, неустанного радетеля, полагавшего, что добрый начальник должен самолично знать и понимать каждую мелочь во вверенном ему хозяйстве. К тому же тысяцкий, чтобы пусто ему было, быстро уразумел, что все дела решаются не тут, на самом строительстве, а в Москве – матушке. И мотался туда частенько, найдя подходы и прикормив нужных людишек в Земском, да Холопьем Приказах, да в Казне, да на Пушкарском дворе, обойдя таким простым оборотом многоумного Путятина.

* * *

Щеня нагрянул с доглядом на Великие Луки нежданно – негаданно. Явился с толпою чиноначальников, псарей и собак, въехал в обезстененный город и сразу стал орать, всем недовольный.

Сопровождавшие воеводу тысяцкие, дети боярские, приспешники и холопы заполонили наместничий двор. Вышел навстречу Щене сам князь Андрей Федорович и по своей всегдашней манере всех любить, стал звать «света ясноглазого, Данилушку Васильевича» во хоромы свои. Щеня насупился косматым лешим, забурчал:

– Где этот? Воронцов где?

Петюнечка, Зайчишка и Жданчик по слову наместника кинулись искать. А промеж тем хлебосольный наместник усадил гостей за столы, потчевал.

Но Данила Васильевич опечалил Андрея Федоровича – не отпробовал всех яств. Спешно, дожевывая куски, за Большим воеводой вскакивали сопровождавшие его.

– Ну, пойдем, поглядим, что да как, – Щеня, будто вепрь, из под косматых бровей уставился на Воронцова.

Когда подъезжали к городу, Щене показалось, что сделано очень мало. Но теперь, проходя по возведенному валу, осматривая заложенные основания башен, становилось ясно, что работа совершена большая – и всего-то за несколько месяцев!

И, главное, крепостница была иная! Щеня, опытным взглядом военоначальника оценил и аристотелевский задум с нижними стрельницами и нырами. Между двумя башнями возводили городню. Сухой стал объяснять. Кто-то из воевод сказал:

– Дак на Выборге такое было!

Воронцов шел позади всех. Поддевал носком сафьянового сапога соломинки и камушки, словно все это его не касалось.

Наконец, оглядели и место будущего Детинца, где уже был вырыт ров под основание, высились горы кирпича, и тоже вовсю кипела работа. Щеня обернулся к Сухому, и сказал с насмешкой:

– Справно дело! Видно добро вас тут Михаил Семеныч блажит. Хорошо вам при нем зело. Вот и городня растет… А мне ж ты в лицо кричал: «не могу, не знаю»! Так как он вас? В рядок раком ставит и колышком своим тычет, али по одному в горенке где тишком имеет?

Щеня был знатный сквернослов. От его соромных речей, бывало, и матерые мужики алели. Сухой – муроль плюнул от такого стыда и пошел себе прочь под громкий хохот веселого воеводы.

Глава 13 Сестра богоизбранной царевны

«От Господа направляются шаги человека;

человеку же как узнать путь свой?»

Царь Соломон

Четвертого сентября совершился брак Великого князя Василия Иоанновича с девицей Соломонидой из рода Сабуровых. Митрополит Симон венчал молодых в Успенском соборе и «бысть радость великая, и в людях ликование».

Окольничий Михаил Семенович Воронцов присутствовал на великокняжеской свадьбе в числе иных царедворцев и был пожалован к столу.

Михаил снова приехал в Москву уже после Покрова, чтобы уточнить у Аристотеля некоторые расхождения в чертежах. Увидеть гениального мастера было сейчас не так-то просто. Чтобы Михаил делал без старых наливковских друзей…

Аристотель сильно болел. И по велению Державного мастеру отвели покои в самом царском дворце. А государев дворец – это святая святых, сюда так просто не придешь, не скажешь: «А ну, позовите-ка мне Аристотеля – фрязина».

Ветер полз по крышам кремлевских теремов. Михаил оставил коня с Никитой недалеко от храма Николы Льняного, а сам пешком пошел к кованной решетке царского дворца. Паренек из сотни Севки Юрьина провел Михаила Семеновича на задний двор, убежал и вернулся, сообщил важным шепотом:

– У государя.

– Я сожидать буду.

Наливковец пожал плечом: мол, что смогу, сделаю.

Поёжившись от пронзительного сырого ветра, Воронцов приготовился на долгое стояние, и скучающим взглядом стал смотреть, как суетливой мурашиной жизнью копошиться царское подворье. Как и в любом большом хозяйстве, здесь работали мастерские, различные службы, юрились холопы, что-то носили и сгружали с телег, распоряжались вездесущие дьяки. Вот прошли толпою иконописцы с подвязанными гайтанами волосами, с руками, измазанными въевшейся краской. Вот откуда-то с крыльца вывалился черный лупоглазый гусельник, он вел в поводу мухортого медведя, грызущего мосластую кость.

Царский деревянный дворец за собором Архангела Михаила представлял собой несколько отдельных хором, связанных между собой переходами и галереями. Особые палаты были у Царя Иоанна, особо жила царица София Фоминична с детьми, особо Великая княгиня Елена Стефановна с сыном. И у всех свой двор, свои бояре, дворские, ключники, свои службы и мастерские, свои дьяки, своя чадь.