Высшая мера

– Хорошо…шагайте!– кивнул караульный, пропуская нас обратно в лагерь. – Только это…Ты идти нормально сам сможешь?– обратился он ко мне, немного замявшись.

– Попробую…– кивнул я, не хотелось наживать себе врагов и среди охранного контингента.

– Ну. Молодец, а то мало ли, Ковригин будет бежать, Головко, ну или сам хозяин. Вопросы начнутся чего и как…

– Я понял!– кивнул я, отстраняясь от Качинского. Вдвоем мы пересекли лагерь, добравшись до нашего барака, как и просил караульный. За это время у меня несколько раз темнело в глаза. Я почти что терял сознание, но каждый раз твердая рука Льва Данилыча выволакивал меня из этого дурмана.

У дверей нашего барака толпился народ. Несколько солдат срочников. Ковригин и медсестра из «больничку» в накинутом на белый халат теплом пальто с лисьим воротником. Она нервно курила, о чем0-то беседуя с замполитом.

Мы переглянулись с Качинским. Прятались, прятались от комиссара. А вот тебе и наткнулись на него у нашего пристанища. Старший лейтенант выглядел обеспокоенным, тоже нервно курил, не замечая, что стряхивает пепел на полу длинной шинели.

– Забирайте…Он уже остыл, никаких шансов и не было,– на пороге появилась Валентина, в форменной шинели и белом халате. Лицо ее было какое-то грустное, осунувшееся, будто невыспавшееся. Я поймал ее взгляд, но она тут же отвела его в сторону, чтобы поменьше было разговоров.

– А что произошло, гражданин начальник?– уточнил я. чувствуя, как в сердце нарастает малопонятная мне тревога.

– Клименко!– обернулся на меня комиссар, удивленно подняв брови.– Какого черта вы тут делаете вдвоем? Что с тобой?– заметив мою повисшую безжизненной плетью руку, ответил вопросом на вопрос Ковригин.– Где отряд? Почему не были на утренней поверке?

– Мы с трех часов на вырубке, гражданин начальник,– объяснил за меня Качинский, подхватывая меня под руки. Уже скрываться и притворяться было поздно,– Щеголев погнал отряд в ночь. При валке деревьев осужденный Клименко был придавлен упавшим стволом, чтобы скрыть факт данного преступления, сержант Щеголев отправил нас в расположение лагеря, приказав обратиться вечером в медпункт, если станет хуже, чтобы списать все на бытовуху, а не его самодурство!– Лев Данилыч откровенно топил Василь Васильевича. И я его прекрасно мог понять. Сучья жизнь в лагере не давала шанса на справедливость, милосердие или помощь оступившимся, тут властвовал лишь один закон, либо ты, либо тебя…

– Разберемся! Товарищ капитан1 Валентина Владимировна,– обратился он к Валечке, встревоженно поглядывающей на меня и стоявшей чуть в стороне,– посмотрите заключенного…– попросил он, и то ли мне показалось, то ли его тонких губ действительно коснулась легкая насмешливая полуулыбка.

Любимая моя кивнула совершенно невозмутимо и шагнула ко мне. Но сейчас мое состояние не было главным.

– Что случилось-то, гражданин начальник?– поинтересовался Качинский, опуская меня в сугроб.

– Помню по этапу вы все время были вместе…– пряча глаза, начал объяснять Ковригин. Мое сердце екнуло. Я высвободился из теплых ладоней Вали, которая провела целостность моих ребер.– Вообщем, проверка вашего отряда была запланирована у меня на сегодня. Я пришел к подъему, чтобы провести утреннею проверку. Караульный доложил, что Щеголев вас только увел, что в расположении отряда остался лишь дежурный по бараку, отец Григорий…Я зашел, а он там…

– Где?– быстро спросил Лев Данилыч, уже соображая, что к чему в отличии от меня.

Ковригин ничего не стал отвечать, просто закурил еще одну папиросу, окутав себя сизым дымом, словно защитным коконом.

Качинский вместе со мной и не стал ждать каких-то объяснений. Я вместе с ним залетел в барак, тускло освещенный одиноко горящей керосиновой лампой. Фитиль почти дотлел, еле светясь в ее основании. В этом полумраке тело отца Григория, висящего на стойке нар, выглядело жутковато. Батюшка из своей собственной рясы скрутил удавку. Накинул один из ее концов на верхний край нар, где я спал, другой на шею и спрыгнул вниз. Судя по положению шеи, позвонки переломились почти в первый момент. Он и не мучался долго. Синий, необыкновенно толстый язык вывалился из приоткрытого рта, а глаза смотрели тоскливой пустотой, куда-то вдаль.

Захотелось завыть, закричать от боли…За те несколько дней, которые мы провели с ним вместе, рассудительный, строгий, богобоязненный Григорий Иванович среди всей этой погани, похоти и крови смотрелся светочом благонравия и настоящего православия.И даже он сломался…

– Дайте нож…– попросил Качинский, побледнев лицом. Шагнул вперед , как-то разом постарев, согнувшись под грузом ответственности. Куривший у входа Ковригин, не споря, подал ему штык от винтовки караульного.

– Режь, Саня!– попросил он, подхватывая отца Григория под ноги, чуть приподнимая над полом. Кое-как доковыляв, я стал пилить тугую ткань, с трудом вгрызаясь в узлы. Отяжелевшее, окоченевшее тело мертвого отца Григория сорвалось вниз, опрокидывая Качинского, с глухим стуком рухнув на пол.

– Гриша, Гриша....Отче, отче…– перекрестился Лев Данилыч, пытаясь прикрыть глаза батюшке. Набрякшие веки подавались плохо. – Не сдюжил ты…Не смог…Грех-то какой…

– Забирайте тело!– коротко приказал Ковригин, не настроенный на долгие прощания.

Двое срочников забежали в барака, загромыхав сапогами.

– Постой, лейтенант…– поднял на него посеревшие глаза Качинский, из уголков которых катились прозрачные робкие слезинки. Я вообще считал, что он плакать не способен, как герой без страха и упрека.– Дай, схоронить по-человечьи…Мы с Клименко отнесем, яму выроем…Дай…

– Клименко нужна медицинская помощь! Он сам еле стоит!– вступила в разговор, гневно нахмурившись Валентина, зашедшая следом за комиссаром.

– Я приду, позже…– пообещал я.

– Дай, схоронить, будь человеком,– снова попросил Качинский,– сволочью всегда успеешь…

– Ну, ладно,– немного помявшись, кивнул Ковригин, туша папиросу чуть нервозней, чем следовало,– караулам скажите, что я разрешил…Валентина Владимировна, к делу оформите заключение о смерти, все, как положено. Я отправлю письмо жене, детям…

– Нет у него жены,– побледнел Лев Данилыч,– и детей нет…

– Хорошо!– кивнул Ковригин.– Срок вам три часа. Управитесь?

Я кивнул, боясь, что Ковригин передумает.

– Идем…– позвал он остальных, оставляя нас наедине с отцом Григорием.

– В ров не понесем!– сразу предупредил Качинский. Мог бы и не говорить. Я и не планировал нашего товарища зарывать во рву, как безродную собаку. – Лопату возьми!– с трудом взвалив на закорки тело батюшки, он медленно и упрямо побрел вперед, стиснув зубы до металлического скрежета. Позади него брел я, левой рукой, волоча за собой лопату.

Такой странной колонной мы выбрались из лагеря, остановившись сразу за воротами. Караульный, встретивший нас, поинтересовался кто дал разрешение и услышав фамилию Ковригина мгновенно отстал, предупредив, чтобы были в прямой видимости, иначе он будет стрелять, сочтя все это за побег. Мы согласились, осматривая полянку перед лагерем, выбрав могилу для отца Григория под раскидистой сосной, склонившей свои пушистые лапы почти до самой земли.

Волоком перетащив туда тело, я заступом начал вгрызаться в мерзлый грунт. Каждый удар отдавался болью в правом поврежденном боку, но я упрямо долбил лед, пытаясь закопаться как можно глубже, чувствуя какую-то неосознанную вину перед этим человеком за все сразу…И за то, что вчера всколыхнул эти страшные воспоминания, и за то, что верно и преданно служил почти два года этой кровавой власти, внося и свою толику стараний в этот бесконечный конвейер сломанных человеческих судеб и жертв, даже не замечая насколько страшными делами занимаюсь, искренне веря, что приношу пользу своему Отечеству. И только смерть отца Григория открыла мне глаза окончательно и бесповоротно. Я понял, что никогда уже не смогу одеть синие погоны, понять и оправдать, те ужасы, творившиеся здесь, даже спустя много лет, даже когда стану старым и немощным, и мне придется нести ответ перед своими внуками, я не смогу оправдать и объяснить все злодеяния системы, частью которой я был.

– Давай я,– перекурив предложил Качинский, видя, что силы оставляют меня. Схватил заступ и с остервенением начал долбить лед, вымещая всю злобу, всю свою обиду, свою боль на этой земле. У каждого из нас здесь была своя история, своя поломанная судьба, своя высшая мера и свой срок и не каждый его мог достойно выстоять.

– Как начальника какого-то хороните,– от нечего делать караульный подошел к нам, закурив,– земелькой бы чуть присыпали, да и хорош…

– А ты бы так хотел?– повернулся я к нему с таким взглядом, что солдатик даже поперхнулся, не став спорить. Долго молчал, а потом не выдержал и все-таки рассказал:

– Ваш отряд вернули из промки по приказу Ковригина. Щеголева под арест! Шума теперь на весь лагерь будет. ..

Мы с Львом промолчали. Толку-то теперь…Отца Григория не вернешь.

– Кажется хватит,– погрузившись по пояс в яму, сообщил Лев Данилыч, выбираясь по осыпающейся кромке.– И раз!

Вдвоем, взявшись за руки и ноги, мы положили тело батюшки в осыпающуюся яму с начавшим уже таять и превращаться в грязную лужу снежком на дне. Замолчали…Лицо отче, искаженное смертью было плохо узнаваемым. Он как будто похудел, осунулся, мало похожий на того весельчака, которого я впервые увидел на этапе.

– Молитву-то хоть какую-то знаете?– поинтересовался солдатик, снявший в знак уважения шапку. Он был еще молод, система не успела его еще испортить и сломать, смерть человеческую он воспринимал как нечто интересное, завораживающее и таинственное, которое никогда его не коснется. Когда-то я думал точно так же…

– Знал когда-то «Отче наш»,– пожал плечами Качинский, вытирая выступивший на лбу пот,– но сейчас и не вспомню.

– Тогда закапывайте!– предложил пацан. Его оттопыренные уши покраснели и замерзли. Спрятав их под шапку, он перестал выглядеть ребенком, по ошибке попавшим в это страшное место, став снова бесстрашным и непоколебимым солдатом системы.

– Сейчас…– Качинский суетливо пошарил в карманах.– Где же он…Сейчас…

В руках Льва Данилыча блеснул крестик. Тот самый, на простой бечевке, который отец Григорий сорвал вчера с собственной шеи. Когда он успел его подобрать. Аккуратно, чтобы не засыпать тело землей, бывший белый офицер вложил его в ладони мертвого батюшки.

– Негоже православному туда без креста идти…– виновато потупился он, отряхивая руки.

– Упокой душу раба твоего Григория!– проговорил солдатик, привычно осенив себя знамением.

– Пусть земля ему будет пухом…– с негромким скрежетом я вонзил заступ в землю, засыпая нашего товарища по несчастью.