Роман без героя

Карагодин собрал пальцы в щепоть, но рука не поднялась – не стал осенять себя крестным знамением. Его вдруг стошнило.

«Сала вдовьего гад пережрал», – без зла подумал Сахаров.

– Не к добру услышанный мной вой, – сползая вниз, сказал Петр. – Ох, чую покойника!

– Типун тебе на язык, Петруха! Даже три типуна кряду. Втроем идем на охоту – втроем и вертаемся. У нас, тверских, так заведено. Как у вас – не знаю.

Подошел Хижняк. Коротко спросил:

– Готовы?

– Так точно, господин прапорщик!

– С Богом! – перекрестился Вася и погладил в кармане портсигар отца – на удачу. – Надеюсь, среди нас иудеев и мусульман нет?

– Православные мы, – за всех ответил Сахаров. – Смертушки боимся, а атаку все равно ходим. Потому как у нас в деревни говорят: волка боятся, в лес не ходить. Айда, робяты!

Переход через нейтральную полосу прошел удачно. Не считая, что Петр Ефимович зацепился гимнастеркой за колючку. Предательски звякнула пустая банка из-под австрийских консервов, и в утренний туман, шипя, полетела осветительная ракета, уже бесполезная при свете нового дня. Для острастки лазутчиков.

Противник в окопах уже завтракал галетами, запивая их эрзац-кофе, который говорливые и смешливые австрийцы черпали кружкой из большого термоса.

– Тихо, Шмат, милый!.. – взмолился Вася, укоризненно покачивая головой. – Стань кошкой! Или охотничьей собакой… Ну, как Сахарок.

Они продвигались в глубь австрийской обороны медленно. Ужасно медленно. Пять метров ползут, пять минут отлеживаются и прислушиваются к звукам на передовой. Потом все повторяется сначала.

Наконец позади остались передовые посты противника со станковыми пулеметами в оборудованных огневых гнездах.

Бывший охотник из тверской глубинки то и дело оглядывал окрестности. Метров через сто приметил бугорок, густо поросший густым колючим кустарником.

– Позиция, ваше юное благородие! – весело толкнул он прапорщика в бок. – Заляжем тут и будем наблюдать. Если повезет, то и увидим, откель стрелять почнёт кукушечка наша…

Хижняк с минуту подумал, прикидывая что-то в уме, и согласился.

Позиция и впрямь была замечательной. Удобной во всех отношениях. Наблюдателей не было видно ни с переднего края, ни с флангов, ни с тыла. Отсюда, с бугра, густо поросшим колючим шиповником, вся картина немецких позиций открывалась, как на ладони…

– Ну, братец, – улыбнулся Вася, – маленькой кукушке тут большой капут будет. Лежать тихо! Слушаем и наблюдаем…

– Нажралися мермалада, – ощерился Карагодин, приметив, как двое солдат потащили по траншее пустые термоса. – Я в госпитале лежал, пробовал его, мармалад-то…

– Ну и как? – шепотом живо поинтересовался Сахаров, чувствуя, как закрутило живот: от жидковатого завтрака, наверное.

– Говно, – цикнул слюной Петр.

– А мне ща охота вспомнилась… В лесах Лихославля. Кабаны там – боровы, что ты, Шат, пудов под пять.

– Брешешь. Дикая свинья – поджарая.

– Ей Богу!

– И добывал?

– Охотился… Бывало, везло, – Сахаров сорвал сухую травинку, пожевал её крепкими кукурузными зубами. – Кабаны каштуются, роют рылами прошлогоднюю листву, а мы, затаившись, ждем… И знаем, что сейчас в стаде хоть на одного косача, но меньше станет. Они, дурни, и не помышляют об этом, знай себе похрюкивают, брюхо набивают… А я спиной, шкурой своей чую: кто-то за нами охотится… Выслеживает нас.

– Как это? – на локтях приподнялся Петр. – Ты охотишься на одного, а за тобой охотятся другие?

– Закон леса. Так завсегда и в жизни, – кивнул Сахаров.

– И кто там, у кабанов, был? Ну, кто за вами следил?– спросил Карагодин, вглядываясь в позиции австро-венгерских подразделений.

– Волки, – ответил бывший охотник. – Мы – на кабанов, а на нас – волки. Те на своих не охотятся. А мы, люди, друг дружку пожираем…

В кустах беззаботно распевали невидимые пичуги. Война совершенно не касалась небесных созданий.

– А сдаётся мне, – сказал Петр, маясь от долгого ожидания, – не даром нынче собака выла… Сожрут кого-то из нас…

– Кого? – машинально спросил охотник.

– Да тебя, Сахарок, наверно… Ты у нас самый сладкий.

Сахаров икнул, слыша, как противно и громко забурчало в животе.

– Надо было побольше кулеша брать на кухне, – вздохнул он. – Брюхо бастовать начинает.

Карагодин покачал головой:

– Ты, как я погляжу, пули не боишься, Сахарок?

– А ты?

– Мне надобно чёрного пса опасаться. Пуля меня не берет. В Сольдаю в упор стреляли – плечо токмо царапнуло. А пса боюся…

– Пса? – удивился тверской охотник.

– Цыганка одна, сволочь, нагадала…

Сахаров немного подумал, потом сказал, прислушиваясь к революции в своем животе:

– От пса смерть принять похуже, чем от пули…

– Разговорчики! – призвал к тишине Хижник.

– Тут, господин прапорщик, дело сурьезное… – зашептал Карагодин. – Медвежья болезнь у Сахарова открылась…

– Какая болезнь? – спросил Хижняк.

– Медвежья… Али кабанья. Один черт. Кабы в штаны не наложил… По запахам нашу дислокацию выдаст, паразит такой!

Унтер хрюкнул, что означало высшую степень его возбуждения, и пополз к обидчику, чтобы звездануть его «между глаз» огромным кулаком.