Роман без героя

…Через час Петр знал про Любочку всё, что хотел узнать. Певичка была без роду и племени, «рвань перекатная», как сказал половой. Эрик Гоц взял ее за долги из табора, кочевавшего по южным городкам Польши и Закарпатья. По обличию девушка была скорее полькой, чем цыганкой. Но кочевая цыганская жизнь, кони и гитара, карты и танцы в длинной цветастой юбке на деревенских ярмарках и молдавских свадьбах наложили свой отпечаток.

Манеры выдавали в Любови кабацкую дешевку. Но глаза девушки действительно завораживали. Её колдовские очи будто манили и обещали. Такого взгляда Петр еще не знал.

Он, теряя бдительность, полез за пазуху в заветный кожаный кисет, наугад достал оттуда чье-то обручальное кольцо. Не слушая трепа, подсевших к нему двух трактирных потрошил, встал и подошел к столику, за которым сидели Люба, Эрик Гоц и кавалерист Михальчевский.

– Это – тебе, – выдохнул Петр, поедая глазами зеленоглазую красавицу. И, взяв ее руку, надел на безымянный палец украденное кольцо.

– Спасибо, офицер! – зарделась Любка, с вызовом глядя на своего хлипкого антрепренера, одетого в щегольской клетчатый пиджак и грязную белую манишку.

– Иди, иди, солдатик, – лениво махнул рукой в разномастных перстнях с крашеными стеклами вместо камушков Гоц. – Выпивайте себе, господин, на здоровье и закусывайте… И не берите Любу в голову.

Бывший ротмистр, скосив черный глаз на Георгиевский крест, спросил со знанием дела:

– Купил?

– За прусскую наступательную кампанию четырнадцатого… – поедая глазами Любу, соврал Петр.

– Пять рублей с полтиной твоя кампания стоит на мелитопольском привозе… – начал было Михальчевский, но тут же получил удар в скулу и сполз на пол, потеряв сознание. Пока Эрик Гоц пялил на кавалера свои миндалевидные глаза, Петруха, схватив Любу за руку, бросился к выходу.

Ему было преградили дорогу Фрол со своими молодцами, но Карагодин вытащил из-за голенища сапога кинжал, зловеще сверкнувший в свете электрической лампочки над выходом, и громилы дружно ретировались.

– Проткну, как сук!.. – прохрипел Петр Ефимович. – А ну, сволота кабацкая!..

Он еще крепче сжал руку певицы. Люба, чувствуя мужской напор, сильный , чтобы не сказать – бешенный, характер своего похитителя, давно смирилась с судьбой. «Хуже, чем у прижимистого старого Гоца, не будет, – решила девушка. – Пусть ворует!»

– Извозчик! – рявкнул Петр, подбегая к стоявшей у трактира двуколки. – Плачу тройную цену, харя!..

Они прыгнули в рессорную коляску, лошадь резво понеслась по пустой дороге.

– Куды, барин? – спросил бородатый мужик, натягивая вожжи и привычно подмигивая клиенту подмигивая воровским глазом.

– Вон из этой Слободы![43 - Мелитополь – до 1841 г. Новоалександровская Слобода.] Гони, кацап, гони!..

– Да куда же?

– Куды глаза наши глядят! – захохотал Карагодин.

Глава 24

ОТ ДУРНОГО СЕМЕНИ

История рождения Григория Карагодина, сына Чёрного Петрухи

Пять лет влюбленные вместе кружились по хлебным южным селам, наезжая то в Воронежскую, то Курскую, а то и в Тамбовские губернии. Жили доходами опасного воровского промысла. Сперва вдвоем. Потом – втроем, с маленьким сыном на руках.

В шестнадцатом году Любка родила Петру мальчика. Назвали Гришой. Мальчик помогал втираться к хуторянам в доверие. Кто заподозрит молодую красивую бабу с ребенком в дурных помыслах? Но, бывало, малыш связывал энергичных родителей по рукам и ногам.

За мзду не раз оставляли черноглазого, похожего на отца мальчика, в чужих руках теток. Петр, души не чаявший в сыне, каждый раз возвращался за Гришей, доплачивая приемным мамкам за молоко, хлеб, заботу и постой для наследника. А если находил, что заботы недостаточно, то мог и наказать сиделку кулаком или арапником. Жестоко наказать. До крови.

Весть о революции, случившейся где-то в центре России, их не тронула, поначалу не задела своим обжигающим огненным крылом. Всё шло, как и прежде: воровали, переезжая с места на место, пировали, голодали, ссорились до драки и первой крови, но друг за дружку держались крепко… А за кого и держаться ягоде с одного поля.

А в 21-м, когда Гришке уже было пять годков, постаревшая, но не образумившаяся Любка сбежала с красным кавалерийским отрядом, наводившим свои порядки на Юге империи, становившейся советской. Увел её от Петра немолодой красный командир, тоже бывший Георгиевский кавалер, воевавший за новую власть на малороссийской земле Сашка Щарбатов, больше известный в Воронежской губернии по кличке Щербатый.

Любовь Куцинская, бросив гражданского мужа и малолетнего сына, по-английски, не прощаясь, отбыла с новым любовником далеко-далеко, по месту службы нового мужа.

Но верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Та роковая встреча с красным командиром Щербатовым, ходившим в кожаных штанах, с именной шашкой на боку, с боевым революционным орденом на красной плисовой рубахе, складно вравшим про свои подвиги в боях с врагами революции и народной власти, многому научила брошенного вора. Петр понял, что за рассказы о «героических подвигах» – это не просто байки для дураков. За революционные подвиги, за своё светлое будущее Республика, разоренная революцией и войной, выкладывала на стол борца лучший кусок. В постель к герою просились самые красивые бабы. Даже крыша над головой, как по мановению волшебной палочки, оказывалась самой добротной, не дырявой, а стены хижины, которым был объявлен мир, – из дуба или даже кирпичные. И закралась крамольная мыслишка: а почему бы и ему, Петру Карагодину, посадскому босяку и конокраду, дезертировавшего с фронта по малодушию (можно представить, что поддержал большевистские лозунги о мире), Георгиевскому кавалеру (герою войны!) не схватить свою судьбу за хвост?

Он попытался. И счастливо поймал. Красиво соврал в Курском губисполкоме, придумал героическую биографию, нашел земляков-свидетелей, подтвердивших «рабоче-крестьянскую закваску» Петра Ефимовича (социальное происхождение было безупречно), попадания в кутузку за воровство лошадей представил как политические аресты за большевистскую агитацию, вступил в РКП(б) и даже был избран на губернскую партийную конференцию – и пошло, поехало… Легенда обрастала былью. Ему охотно верили. И он понял, что любой революции нужен свой героический эпос, свои легенды. Без этого революции не живут в памяти человечества.

Когда я в 1921 году, отсидев в подвале ГУБЧК три месяца, голодный, без денег и документов, диплома врача, с погибшими надеждами брел по грязным улицам Курска, где у меня не осталось ни одной родной души, случай резко повернул и мою судьбу.

– Доктор! – закричал кто-то с противоположной стороны улицы. – Доктор, это ты?

Я узнал его сразу – уж больно фактурная личность, чтобы не запомнить на всю жизнь даже после шапочного знакомства. Удивился, что он узнал меня: уж очень непрезентабельный вид был тогда у меня на курской улице.

– Нет, Карагодин, – ответил я печально.– Это, как видишь, уже не я…

– Я по направлению губкома возвращаюсь в родную Слободу, новую жизнь строить, – сказал он. – Предлагаю поехать со мной. Расскажешь людям, как я работал в солдатском комитете.

– В комитете?

– В комитете, комитете… – с нажимом на слова повторил он. – Агитировать втыкать штыки в землю и брататься с немцами. За то меня Горин и расстреливал…

Он засмеялся лающим смехом:

– Примете бывшую земскую больницу. В не врача еще в девятнадцатом в расход пустили… Едете?

Куда мне было деться? Я согласился.

– Ну вот, – похлопал он меня по плечу. – Помните, я вам обещал, шо пригожусь… Вы ко мне по-человечески, и я к вам. Рука руку моет.

По дороге в Слободу он рассказывал мне о сыне. Его на этот раз удалось пристроить к соседям – в семью Захаровых, там без куска хлеба и крынки молока малого не оставят. С болью в сердце вспоминал о своей жене-красавице, которая ускакала на белом жеребце с героем гражданской войны атаманом Щербатым.

Любку – я это хорошо чувствовал – ему было искренне жаль… Любовь была настоящей. (Немногое настоящее, что окружало его последние годы). И как теплое, хотя и щемящее сердце, воспоминание о ней остался этот с виду робкий, испуганный еще в детстве мальчик – Гриша Карагодин. Точная копия Петра: черноглазый, чернобровый, с густой копной упругих, будто из проволоки, волос на вытянутой огурцом голове. И такой же взрывной, гневливый, с цепкой злой памятью… Такой, как и он, Петруха, никому не спустит – ни друзьям, ни врагам. Далеко пойдет по новой жизни жизни, думал я, если власть подсадит на нижний сук… А подсадит обязательно. Если сын за отца при новой власти в ответе, то власть в ответе за сына борца и героя. Вырастит из сына свин, если отец свинья. И сын – борец за светлое будущее, если отец герой. Как там, плывут пароходы – слава героям и так далее…

Нужно только поскладнее и поярче сочинить свою революционную биографию, сделать так, чтобы простодушный народ, падкий до любых придуманных кумиров, поверил.

Поверит ли?..

К нашей встрече на улицах губернского Курска Карагодин в этом уже не сомневался. Казалось, что он и сам горячо поверил в свою героическую легенду. Если так, то другие, размышлял он, поверят в нее – с радостью великой. С вечной народной жаждой быть обманутым сладкими обещаниями и счастливым сказочным концом. Ведь во всех русских сказках Иван-дурак при помощи злой – или доброй силы, живой или мертвой воды, какая разница? – сковырнув царя с трона, сам забирается с ногами в руководящее мягкое кресло, чтобы разделять, властвовать и себя, любимого, не забывать.

Нужно только, чтобы эти баловни судьбы – хитроманы у власти – тоже придумавшие себе былинные легенды, уже не крестом святого Георгия, а своей звездой, снятой с созвездия Псов, наградили… Наградили, а не в тюрьму посадили, страшась конкуренции более удачливого соперника на княжеский (всегда – кровавый) престол.

Рисковал? Кто не рискует, не пьет не только шампанского… Жил настороже. Но по мере утверждения своей лжи во спасение, жил все слаще, все теплее и уже пил чай с колотым сахарком не в прикуску, а по три ложки в кружке намешивал.

Что ждало его: судьбы награда или тюремная ограда – он точно не знал. Но чувствовал: кто-то ведет его по этой жизни железной рукой. Направляет и обороняет его. Спасает от друзей и врагов. От самой смерти, её цепких костлявых рук уводит куда-то… Кто и куда?

В тот день, когда он меня встретил в Курске, Петра Карагодина уже знали, как верного большевика, героя гражданской войны. Покинутый Любовью, он вернулся в Слободу другим человеком.