Камни прошлого

– Алло! – Лаврищев подул в трубку. – Вы меня слышите, госпожа писательница?

Голос почти прошептал:

– Слышу, Игорь Ильич, слышу… Вы готовы? Знаете, я первый раз в жизни выполняю роль душеприказчика…

– Что-о-о? Не понял, Анастасия…Как вас там по отчеству?

– Мужайтесь, Игорь Ильич. Ночью Вера Ивановна… умерла.

Теперь настал черёд взять паузу Игорю Ильичу.

– Как это произошло? – наконец спросил он, доставая из кармана пластмассовый столбик с нитроглицерином.

– Вы, должно быть, знаете, она сильно болела… Я ухаживала… Короче, сердце остановилось ночью. Я утром зашла её проведать, она ещё тёплой была. Но без признаков жизни. Перед смертью, дня за три, она, словно предчувствуя свой уход, дала мне список своих детей, их адреса и телефоны. Телефоны почему-то только стационарные. От них многие отказались… Вашей сестре Домне Ильиничне и вашему брату Василию Ильичу дозвониться не смогла, им дала телеграммы, а до вас вот сумела-таки дозвониться… Да, Вера Ивановна ещё просила зачитать детям, значит и вам в том числе, её предсмертную записку…Но только тем, кто приедет на похороны…

– Когда похороны? – перебил писательницу Лаврищев.

– Холодильника в Гуево нет, а лето жаркое. Все формальности уже соблюдены, мужики на гуевском погосте уже могилу копают. Так что выезжайте срочно. Прямо сейчас. Завтра будем хоронить.

Потом что-то затрещало, ворвался фрагмент какой-то радиопередачи, и в трубке запикали короткие гудки.

ВЕРИН КАМЕНЬ

«…Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания – почки, из которых разовьётся их счастье.

Пусть же они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснём.

Мы заслужили их грусть».

    (А. И. Герцен «Былое и думы»).

После Орла Игорь Ильич уже не спал, стоял в коридоре купированного вагона, задумчиво глядя на названия мелькавших за окном станций, полустанков и платформ для местных электричек. Билет был куплен до Курска. Но вот уже Малоархангельск, Поныри, а потом замелькали знакомые с детства названия железнодорожных станций и полустанков. На душе было тяжело. Он мысленно прокручивал в голове неприятный для него разговор с супругой, которая, узнав о смерти свекрови, пожала плечами: «Так ей под девяностой, кажется, было?… Нам бы до её лет дожить!». Мария Сигизмундовна не выказала обычных в таких случаях формальных знаков внимания. Видно, не до смерти Веры Ивановны, которую и видела-то пару раз в жизни. В тот день Лаврищева-Семионова наконец-то помирилась с сыном. Это придало ей новый заряд энергии. Взяв в руки записную книжку с фамилиями нужных людей, она с энтузиазмом принялась устраивать судьбу «блудного сына», как теперь шутливо называла Юлиана. Дочь Ирина была на восьмом месяце ждали второго ребёнка. Ей Лаврищев даже не стал звонить, чтобы не беспокоить и не нервировать. Один Юлиан, обняв за плечи своего приёмного отца, сказал тихо: «Прими, Лаврищев, мои соболезнования… Завтра у меня собеседование в «Итеко», а после него приеду тебе на помощь в Гуево».

Вагонные колёса отстукивали свой привычный ритм, в котором Лаврищеву читалось: «Вот и всё, вот и всё, вот и всё…». Игорь Ильич вздохнул: «Вот и всё… И нет больше мамы… Троих подняла на ноги, выкормила, воспитала, а умерла на руках незнакомого человека, какой-то писательницы Анастасии… И этот чужой человек взял на себя сперва уход за больной матерью, а теперь вот и её похороны… Лишь бы успеть. Пока доберусь из Курска до Суджи, а потом до Гуево, – грустно думал Лаврищев, – матушку уже похоронят. У нас до обеда хоронят. А к обеду – поминки, с выпивкой и куриной лапшой. Всё как положено…Успеть. Нужно обязательно успеть…».

На привокзальной площади он взял такси. Когда сказал, что ехать до Суджи, а потом в Гуево, то таксист заломил цену, раза в три превышающую стоимость железнодорожного билета от Москвы до Курска. Лаврищев кивнул:

– Часа за три доедем? За скорость плачу.

– Любой каприз за ваши деньги, – радостно ответил водитель новенькой «Мазды». – Пристегните ремни! Взлетаем!

Когда машина, попетляв по старинному городку, выехала из Суджы на дорогу, ведущую в Гуево и к Горнальскому монастырю, таксист, которого следователь неделикатно попросил помолчать в пути, заметил:

– Месяц назад асфальт уложили. Через полчаса долетим… Так что горсть земли на гроб бросить успеете.

– Надо успеть, – как заклинание, опять повторил Лаврищев, вглядываясь в ниточку горизонта. – Придави, браток.

У развилки дорог, где заканчивался асфальт и начиналась укатанная грунтовка, Игорь Ильич не увидел знакомой старой ракиты с дуплом, в котором пацаном прятался от дождя, а в знойный день любил здесь отдохнуть в прохладном сумраке. От ракиты остался один огромный пень, черневший на обочине.

– Здесь, браток, поверни направо, к Маруськиному логу, там гуевский погост, – попросил следователь шофёра. – Вот тот гранитный валун – твой ориентир.

Весёлый таксист, немовавший по просьбе клиента всю дорогу, тихо замурлыкал:

– Я знаю пароль, я вижу ориентир…

– Курс на Верин Камень, – вздохнул Игорь Ильич.

– Какой камень?

– Вон тот гранитный валун, что теперь оказался краю лога, Вериным Камнем зовётся…

– Чудно, – хмыкнул водитель. – У вас лог – Маруськин, камень – и тот с именем.

Лаврищев ничего не ответил таксисту. Тот, поднимая облако пыли, промчался мимо Вериного Камня. Там, за Маруськиным логом, уже виднелись покосившиеся кресты, пирамидки и вполне достойные памятники, черневшие над могильными холмиками ушедших из жизни гуевцев.

– Остановись здесь, – сказал Лаврищев. – Дальше я пешком.

– Вас подождать или как?

– Поезжай, друг, – ответил следователь. – В Суджи найдёшь клиентов на обратную дорогу.

– Спасибо, – весело бросил таксист.

– За что?

– За щедрость. И вообще… Примите мои соболезнования.

Маруськин лог Лаврищев обошёл стороной. И только повернул к старому погосту, как увидел двигающуюся к нему навстречу жиденькую похоронную процессию. Несколько старух двигались за перекошенной старой подводой, как сомнамбулы – еле переставляя ноги и с прикрытыми глазами. На подводе ехал гроб. А на крышке гроба сидел худой подросток с испитым лицом и что-то пил из яркой жестяной банки. На голову мальчик, несмотря на жару, натянул тёмно-синий капюшон трикотажной куртки.

Угрюмый мужик, в синей выгоревшей бейсболке с тремя жёлтыми буквами «ЛДПР» (очевидно, «водитель кобылы») шёл рядом с костлявой соловой лошадёнкой, держа в руках брезентовые вожжи. Концы вожжей были грязны и растрёпаны до бахромы. Возница, правивший тощей лошадёнкой, постоянно наступал на длинные концы, спотыкался и всякий раз лениво ругал ни в чём не повинную лошадь.

Глаз Лаврищева остановился на гробе, плохо подбитым даже не кумачом, а какой-то мышиного цвета материей. Держась за телегу левой рукой, за похоронной телегой шла незнакомая женщина в чёрном ажурном платке. Должно быть, Анастасия, решил Лаврищев. Ни сестры Домны, ни брата Василия среди провожавших матушку в последний путь он не увидел.

В телеге, упираясь в грядки-бортики, находился ещё один необходимый для похорон предмет – большой деревянный крест из обструганного соснового бруса. К кресту мебельными гвоздями с большими блестящими шляпками была приколочена старая фотография, которая в начале девяностых ещё висела на колхозной доске почёта. «Мама!» – чуть было не вскрикнул Лаврищев. Но не вскрикнул. Сдержался.

– Не иди навстречу гробу! Слышь, ты, прохожий! Навстречу мертвецу не иди! – нетрезво заорал возница, натягивая вожжи. – Тпру, тпру ты, мать твою в душу!

В мужике, правящем соловой, Игорь Ильич узнал Ваську, младшего брата своего.

– Это я, Вася, – тихо проговорил Лаврищев. – Вот, успел, значит…

– Игорёшка! – уже сменив гнев на радость крикнул хрипатый, будто просыпаясь после чёрного сна без сновидений. – Братан! А мы уж думали, не приедешь, что б ты сдох, вошь московская! Шучу, брат, шучу – живи, сколь сможешь.

Леонид сделал шаг навстречу, но Василий, подняв руку, остановил брата. Он с посвистом покрутил вожжами над костистым задом лошадёнки, та нервно дёрнулась, и мальчик, сидевший с банкой на гробе, детским голоском грязно выругался матом. Соловая крупно вздрогнула, опасливо кося взглядом то на мальчика, то на Василия.

От стайки старух-плакальщиц отделилась фигурка женщины лет сорока в чёрном ажурном платке, длинной юбке тёмно-синей юбке. С видом главного распорядителя деревенских похорон она приблизилась к братьям Лаврищевым.

– Почему стоим? – поправляя платок и строго глядя не на возницу Василия, а на Игоря Ильича, спросила женщина.