Поиграем в ладушки?

И свой свисток из автоматной гильзы… Самый громкий во всем дворе. Сколько неподдельной радости подарил мне этот кусок металла?! Ощущал ли я в своей жизни большую и ни с чем не смешанную гордость?

В те дни я бежал впереди времени и удивлялся, почему оно не желает поспевать за мной. Ах, как хотелось скорее пойти в школу, потом – поскорее перейти в другой класс, потом – скорее получить аттестат! Но время не слушало меня. Оно заставляло изнывать от нетерпения и учило примериваться к своему шагу.

Что до гордости… Я, безусловно, гордился, получив аттестат, гордился поступлением в университет, после – гордился дипломом журналиста. О, как я был горд, впервые попав на телестудию! И это слабо сказано! Да ведь я раздувался от гордости, будто, как минимум, обогнул земной шар, по пути открыв несколько неизвестных материков!

Впрочем, потом я и впрямь обогнул земной шар. Я пожимал твердую ладонь бородатого Фиделя. И мягкую, чем-то похожую на сдобную плюшку, руку Никиты Сергеевича, тоже пожимал… Колонный зал Дома Союзов, съезды писателей и композиторов, конгрессы и конференции, лица, которые многие видели лишь на открытках и в кадрах отснятой мною кинохроники… Командировки, командировки, командировки – яростное желание увидеть все, объять необъятное и поспеть за горизонт, который всегда остается недостижимым. И, само собой, чувство собственной исключительности. В те дни я рассмеялся бы в лицо тому, кто заявил бы, что человек – не сам хозяин своей судьбы. Я уже не бежал впереди времени. Я уверенно шагал, задавая высокий темп, за которым, как мне казалось, время вынуждено поспевать.

Но по какой-то причине то, чем я больше всего гордился, сегодня для меня стало далеким и совсем чужим. Будто о своей жизни я прочел в какой-то официальной газете, где публикуют отчеты о торжественных заседаниях и перевыполнении плана… Впрочем, так оно и есть. Ведь я лично описал эту жизнь в своих мемуарах и книгах и даже проиллюстрировал очень ценными, как мне тогда казалось, фотографиями: я на Кубе, я и первый рельс БАМа, я и великие, я и трудящиеся, я и великие трудящиеся, я, я, я… Сегодня весь этот пожелтевший фото-хлам я с радостью подарил бы первому встречному. Вот только наплыва желающих любоваться мною, увы, не наблюдается…

В те дни у меня уже не было нужды форсировать события. Я научился быть степенным. Сначала степенность была искусственной. Я ограничивал свою резвость, чтобы казаться солиднее. Потом она стала привычной, она стала нормой. Мне даже тогда показалось, что я могу не только учить, но и поучать. Бессчетное количество раз пересказал я свою биографию школьникам и трудовым коллективам, пионерам и комсомольцам, членам профсоюзов и делегациям из дружественных республик. Не потому ли сегодня для меня это не живые воспоминания, а лишь бездушные строчки, написанные, к тому же, не самым талантливым, на мой взгляд, автором… И вот теперь, когда моя степенность стала вынужденной, чем я горжусь? Званиями и наградами? Нет. Книгами и фотографией на городской доске почета? Сомневаюсь. Тем более, меня все равно никто на ней уже не узнает…

Два года назад к очередному юбилею ко мне приходил паренек из городской многотиражки. С круглыми от волнения глазами он выпытывала у меня – каким фактом в своей биографии я наиболее горд? Когда-то я назидательно назвал бы этот вопрос непрофессиональным и некорректным. Но время значительно снизило градус моей назидательности. Я рассказал ему о людях, твердых, как кремень, честных и бескорыстных. О людях, верных своим идеалам – простых работягах, которые покоряли тайгу и орошали пустыни. Я говорил, что горжусь ими и той страной, в которой они жили. Но пареньку хотелось сенсаций…

Он настойчиво подталкивала меня к тому, чтобы я заново пересказал свои мемуары. И я пересказал. В общем-то, с гордостью. Только гордость эта протокольная. Она есть потому, что должна быть. А вот если без протокола?! Чем я горжусь? Свистком из гильзы… Ведь он был самым громким во дворе! Прав был Шопенгауэр: воистину, час ребенка длиннее, чем день старика…

Нет! Больше всего я горжусь тем, что Она выбрала меня. Она была совсем юной, но рядом с нею я, состоявшийся и известный журналист, чувствовал себя мальчиком. Слова, которые я всегда считал своим верным оружием, вдруг оказались непослушными и бесполезными…

В Ее глазах жила спокойная и ласковая мудрость. Впервые в жизни мне захотелось остановиться и не бежать за горизонт. Она была настолько беззащитной, что я чувствовал себя рыцарем-героем, готовым побеждать любых драконов. Она была настолько сильной и несгибаемой, что я поневоле восхищался и спрашивал себя – могу ли я быть таким же стойким, и понимал – не могу.

Ее лицо было необыкновенным. Я смотрел на это лицо, не отрываясь, просыпался по ночам, и, глядя на него, завидовал сам себе!

Когда я целовал Ее в первый раз, в моей груди неожиданно кончился воздух. Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, но готов был умереть, чувствуя ее губы на своих губах.

Чем я горд? Тем, что не обманул ее доверия. Я так и не понял неверных жен и мужей – Она подарила мне это счастье. Мы не могли помыслить не то что об измене, но даже о неискренности…

Она была самым верным другом и лучшей женщиной. Пыл и страсть – излюбленный конек романистов, хотя, по чести, испытать то, о чем пишут в любовных романах, дано не каждому. Да, счастлив тот, кто знает, как звучат любящие души и тела, сливаясь воедино. Но впятеро счастливы познавшие покой – покой той минуты, когда самый дорогой на свете человек засыпает в твоих объятиях, и ты проваливаешься в сон, прикасаясь губами к милому виску… Кажется – вся Вселенная лежит у тебя на плече… Я жил ради этой минуты.

Когда меня спрашивали, как мог я оставить все, чего добился, и перебраться из столицы в провинцию, у меня всегда находилась формальная отговорка: «Разве не заманчивое предложение – возглавить областное телевидение и написать его историю буквально с первой страницы?» Мне жали руку, но в глазах я читал: «Глупец!». Им не дано было понять, что бесконечные командировки, фуршеты и конгрессы крадут у меня то, ради чего я хочу жить.

Ее родной город… Наш город… Наш сын… Наш парк и наши прогулки вечерами… Вот когда я захотел крикнуть времени: «Остановись!» Но оно не слушало и не слышало, отмеряя года и десятилетия. Правда, я не замечал этого. Я был счастлив. Очень счастлив…

Но вдруг я однажды понял, что время начало меня обгонять. Сколько-то мне удавалось поспевать вслед. Но я начал отставать. Все чаще меня толкали в спину. И вот однажды я – тот, кто совсем недавно был уверен в том, что задает темп времени и является едва ли не его лицом – вдруг понял, что время летит мимо. Оно уже чужое, не мое. Это время требует, чтобы я отрекся от всего, во что искренне верил, и начал воспевать то, что всегда презирал.

Наверное, так и пришла старость. Я еще кипел, как котелок, который сняли с огня. Но волей-неволей мне пришлось остывать. О, если б не Она! Если бы не ее терпеливая и ласковая мудрость! Что было бы со мною? Смог бы я с достоинством перенести это испытание? Не знаю… Она верила в меня, и благодаря этому я все еще ставил новые цели и все еще из кожи вон лез, чтобы их достичь. Колонка в газете, членство в Общественной палате, лекции на факультете журналистики, ряд монографий…

Я еще больше полюбил наши вечера и ту самую минуту покоя перед сном. Мы засыпали вместе, чтобы проснуться и прожить рядом еще один день.

Но однажды я проснулся один… Ее остывшие руки и белое лицо – мое последнее воспоминание, потому что время, наконец-то, услышало меня и остановилось. Дальше – свинцовый шар в груди, не дающий дышать. Календарь говорит, что прошло много лет, но это неправда. Я заперт временем в одном и том же дне в наказание за излишнюю самонадеянность…

Я просыпаюсь каждое утро ровно в ту минуту, когда ее не стало, завтракаю и иду на прогулку. Я хожу, чтобы дать упражнение телу, и размышляю, чтобы загрузить работой мозг. Я стараюсь не раскисать, потому что знаю – моя слабость расстроила бы Ее. И каждый вечер я иду к нашей скамейке в парк, чтобы побыть немного с Нею…

***

Старик остановился у парковой скамьи. Он заглянул в свой блокнот и поставил карандашом аккуратный восклицательный знак напротив записи:

«Увы, не время проходит, проходим мы. Пьер де Ронсар».

Он уложил блокнот во внутренний карман плаща, снял шляпу и устроился на скамье. Плечи его ссутулились, а невидящие глаза обратились к недостижимому горизонту…

Через некоторое время к скамье, стоявшей неподалеку, подошла пара. Парень держал девушку за руку с почтением и осторожностью. Старик взглянул на них, и глаза его потеплели.

– Да, пусть мы проходим, – подумал он. – Но за нами приходят другие. И мир для них все так же полон неизведанного и прекрасного!

Тем временем девушка кинула быстрый взгляд в сторону старика, привстала на цыпочки и что-то шепнула своему кавалеру. Тот с сомнением глянул по направлению его скамейки и неуверенно пожал плечами.

– Дети, дети… – думал старик с тихой грустью. – А ведь где-то далеко в Канаде растут и мои внуки, мое продолжение. Старший уже, наверное, так же вот прогуливается с девушками под ручку… Когда сын Андрей заявил, что в России ему не развернуться, я не отговаривал. Другое время… Наверное, им я тоже мог бы гордиться. Он режиссер. Говорит, что известный. Точнее, он сказал не так. Он сказал «успешный». Правда, в тех роликах, что он мне показывал, когда приезжал в последний раз, я ничего не разглядел, кроме «рваного» монтажа и трясущейся камеры… Я безнадежно устарел, и не стал критиковать работу, чтобы не показаться ханжой. Но и хвалить не стал…

Меж тем, тихий спор между влюбленными у соседней скамейки продолжался. Казалось, девушка настаивает, побуждая парня на какое-то действие, а тот, краснея, отказывается.

– Скучаю ли я по сыну? – спрашивал себя старик, поглядывая на парочку. – И да, и нет. Я скучаю по малышу, чьи волосы пахли молоком и чем-то еще щекочуще-нежным. По мальчишке с тысячей «Почему?!» в голове… По студенту, жадно хватающему те крупицы знания, что я мог ему дать, и нетерпеливо рвущемуся вперед, дальше, чем смог пройти я…

Какое же место в моей жизни занимает тот человек, который иногда звонит из Канады с вопросом, как идут мои дела, и интересуется новостями? Он мне, безусловно, дорог. Но я не скучаю ни по нему, ни по его звонкам, ни по письмам, набранным на клавиатуре. Разве ж меняется смысл текста от того, каким шрифтом он написан?! Я, вероятно, капризничаю. Но, не видя его почерка, я не могу понять, в каком он настроении, а иногда даже не верю, что это писал именно мой сын, а не какая-то бездушная машина! Телефонных звонков я и вовсе боюсь, потому что дела у меня всегда «как обычно», а новостей у меня очень много лет никаких нет…

Девушка легонько подтолкнула парня в бок, но тот покраснел и отрицательно замотал головой. Это действо, наконец, выдернуло старика из омута его мыслей и заставило повнимательнее присмотреться к своим соседям. Влюбленные заметили этот взгляд и смутились.

– Почему они на меня так смотрят и о чем спорят? – молча удивился старик. Он некоторое время наблюдал тихий диалог, чуть прикрыв веки. И вдруг легкий румянец набежал на его впалые небритые щеки.

– Неужели… Неужели узнали?! – быстрой ласточкой мелькнула мысль в его голове. – Я, конечно, теперь не слишком лестного мнения о себе… Но… Когда-то давно мне довольно часто приходилось наблюдать подобные сцены, так что ошибиться я не должен! Будет так: они еще немного поспорят, а потом девушка подойдет. Первыми всегда подходят девушки. Парни с независимым видом «охраняют периметр», будто им и дела никакого нет. Сильный пол…

Она спросит что-то вроде «Это и вправду Вы?!» Честно признаться, никогда не знал, что отвечать на этот вопрос, ведь вариантов ответа у него нет… Я – это и вправду я… Ох, дети, дети!

Но я так и не научился фотографироваться на улицах и раздавать автографы! Каждый раз краснею, как юнец! Мне казалось, что от этой муки время надежно меня застраховало… Неужели же подойдет?!

Девушка сделала шаг по направлению к старику, но кавалер бережно удержал ее за локоть и что-то убежденно зашептал…

– Нет, я, кажется, снова готов покраснеть! – старик заерзал на лавке, отвел глаза и выпрямил свой сутулый стан.

Девушка освободила локоть и шагнула, наконец, к старику. На лице ее застыло великое смущение, слегка прикрытое ласковой улыбкой. Старик встревожено хмыкнул, прочищая горло. Все-таки поставленный дикторский баритон – то, чем он всегда гордился…

– Но откуда? – скакали мысли в его голове, – откуда эти дети могут меня знать?! неужели они застали выпуски новостей, которые я вел? Сомневаюсь!

Девушка ускоряла шаги по мере того, как приближалась к скамейке. Старику вдруг захотелось не то расплакаться, не то разулыбаться (черт бы побрал эту старческую сентиментальность!). Чтобы скрыть предательскую слезинку он слегка отвернулся и незаметно промокнул уголок глаза рукавом плаща…

В этот короткий миг он услышал тихий звон. Повернувшись, старик увидел лишь быстро удаляющуюся спину девушки. В несколько шагов она подбежала к парню, ухватила его за руку и повлекла в темноту аллеи.

Старик опустил глаза. В шляпе, которая лежала слева на скамье, блестела горсть монет…

Кровь прилила к лицу и застучала в ушах. Болван! Болва-а-ан! Боже мой, как стыдно! Старик беззвучно шевелил губами, и, словно прозрев, разглядывал свой выгоревший плащ, потертый на швах, сильно запыленные старые туфли, мятую шляпу. Когда-то он считал себя франтом, любил и умел одеваться по моде. Неужели время незаметно похитило и это? Неужели в глазах прохожих он теперь лишь нищий оборванец?! В груди было очень больно…

Ладушка и Старик-часы

– Вам плохо? – спросила Ладушка. Старик поднял на нее голубые глаза, полные невыразимой тоски, глубоко вздохнул, но потом, взяв себя в руки, через силу улыбнулся и сказал приятным дикторским баритоном:

– Нет. Я до обидного здоров…

– Я про другое. Вам больно вот здесь… – сказала Ладушка, положив ладонь на грудь. Старик качнул головой – не то отрицательно, не то утвердительно. Ладушка осторожно присела на край скамьи и тронула потертый рукав плаща:

– Не спорьте. Я знаю. Я знаю про вас почти все! Скажите, ведь Вы сейчас думали про время?!