Тегеран-82. Побег

– Это по-английски «Лунный гонщик», фильм про Джеймс Бонда, которого играет Роджер Мур. Наш больной на него похож.

– Везет тебе, ты инглиш знаешь! – вдруг с легкой завистью сказала Мартышка.

От этой неожиданной похвалы я растерялась. Наверняка у Мартышки в школе тоже есть английский, а раз она старше меня на три класса, то и знать его должна лучше, чем я. А я и в школу-то не хожу.

– Я его пока не знаю, но учу, – сдержанно ответила я. – А ты в школе какой язык изучаешь?

– Инглиш, какой же еще! – сообщила Мартышка пренебрежительно. – Задушили совсем со своим английским! Каждый день по уроку, а по средам – аж два подряд! Но я все равно не врубаюсь!

– Если у тебя каждый день язык, значит, у тебя английская спецшкола? – изумилась я.

– Ну да, – небрежно подтвердила Марта. – А что ты так удивляешься?! Или я похожа на ученицу интерната для умственно-отсталых? Только инглиш я ни в зуб ногой.

Мартышка захохотала, а я в сотый, наверное, раз подумала, что она какая-то совсем другая, не такая, как мы с Серегой, Тапоня, Бародар с СахАром, и даже на посольских детей она не похожа. Я-то привыкла гордиться своей английской спецшколой. И мне казалось, что это нормально, что все, кто сумел в нее поступить, этим гордятся. А те, кто, как выразилась Мартышка, «не врубался» в инглиш, этим не то, что не кичились, а всячески это скрывали. Родители тайком нанимали им репетиторов, лишь бы их не выгнали из нашей знаменитой школы. А за неуспеваемость по языку у нас отчисляли безжалостно, даже детей рабочих и номенклатуры, которые в других случаях, как правило, были неприкосновенны. Нам напоминали, что нашу школу создали по личному распоряжению министра иностранных дел Андрея Вышинского для нужд советской дипломатии и внешней разведки (см. сноску-8 внизу).

И тут такая Мартышка, которая семь лет удерживается в спецшколе, вовсе этим не гордится да еще и хвастается, что инглиш она «ни в зуб ногой»! Прямо инопланетянка какая-то!

Я испугалась, что мне придется служить при Мартышке с Мунрэкером переводчицей. А мне уже хватило трудностей перевода в случае с СахАром и «пендюшкой».

Следующие два дня мы торчали на «большаке», карауля «Мунрэкера». Он выходил на прогулку дважды в день примерно в одно и то же время. В первой половине дня он появлялся около полудня: минут сорок гулял вокруг фонтана, потом еще с полчаса сидел на скамейке с английской книжкой и затем уходил на обед. Во второй половине дня Мунрэкер выползал после тихого часа, где-то в половине пятого, и тут уж торчал во дворе до самого шестичасового азана и последующего «хамуша», когда садилось солнце, а следом в больничном дворе вырубались фонари.

Пока он накручивал утренние круги, я носилась вокруг фонтана на скейте, едва ли не сбивая нашего «богатого пациента» с ног. У Мартышки своей «доски», как мы называли скейт, не было, на мою она встать боялась, как я ни предлагала, поэтому она торчала рядом, подбадривая меня громкими возгласами. Но Мунрэкер упорно нас не замечал. Заложив руки за спину, он размашисто вышагивал в своем габардиновом халате, разглядывая асфальт под ногами и изредка поглядывая на свои золотые часы, которые так впечатлили Мартышку. В первый день пациент не удостоил нас даже взглядом, хотя мы честно терлись рядом и у фонтана, и у лавки в обе его прогулки.

На второй день, застав в поддень ту же картину, Мартышка заявила, что устала ждать и сейчас сдохнет со скуки:

– Вышагивает упорно, как робот, – прокомментировала она. – Небось, врач прогулки прописал. А в лавке уже дырку просидел! Ты когда будешь вызнавать про него, поинтересуйся заодно и диагнозом. Если он какой-нибудь сильно испорченный, мне такого не надо!

– Как ты себе это представляешь? – опечалилась я. Предстоящий визит в приемный покой стал моим страшным сном с того самого момента, как подружку посетила эта идея. – Я приду и спрошу: «Дорогие Сара и Роза, а не подскажете ли вы, как зовут вон того дядьку в халате и часах и чем он болеет?»

– Эх ты! – вздохнула Мартышка, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень разочарования в моих способностях. – Про твою маму тут легенды слагают, как она у самого Масуда Барзани, не зная языка, телефончик взяла! А тебе теток, понимающих по-русски, имя человека спросить слабо!

– Барзани в горах прячется, откуда у него телефон?! – обиделась за маму я.

– Ну адресок вызнала, какая разница! – не сдалась Мартышка.

– Ну она же для журнала посетителей, а не для себя! – растерялась я.

– Кто знает… – задумчиво протянула Мартышка.

Я представила, как моя мама наряжается в свое лучшее платье, душится «Живанши» и направляется в гости в пещеру к главарю курдского народного фронта, и засмеялась.

– Чего ты ржешь? – насторожилась Мартышка.

– Я подумала, а вдруг твой Мунрэкер тоже какой-нибудь «барзани»? На курда он не похож, но, может, он шпион какой-нибудь?!

– Так шпион – это же классно! – оживилась подружка. – Тогда точно будет как в кино! Не зря мы его в честь Джеймс Бонда окрестили!

– За контакт со шпионом вышлют в Союз в 24 часа, – серьезно заметила я. – А там посадят.

Мартышка громко расхохоталась:

– Кого посадят? Тебя? Расслабься, в Советском Союзе уголовная ответственность наступает с 14 лет! Так что я больше рискую.

– Но за шпиона, кажется, не уголовная ответственность… – неуверенно возразила я.

– Во-во! – согласилась подруга. – Не знаешь, не нагнетай! Лучше делом займись. Такими темпами он раньше выпишется, чем нас заметит! Тебе надо упасть!

– Куда? – не поняла я.

– Блин, ну ты и дурочка! – рассердилась Марта. – Со скейта упасть. Ему под ноги.

При всем интересе к старшей подруге и неожиданно для меня самой во мне вдруг зародился «фирменный» дух противоречия:

– Знаешь что? Тебе надо, ты и падай! Вот тебе мой скейт, мне не жалко. И сама, кстати, дура!

Мартышка молча ошарашено уставилась на меня. Она терпеливо выдерживала «паузу Станиславского» (как позже выяснилось, ее фирменную), пристально глядя мне прямо в глаза. Мне стало не по себе и я уже открыла рот, чтобы сгладить свой слишком бурный протест, но Мартышка меня опередила. И это была совсем другая Мартышка!

– Ну джаночка моя, – обняла она меня и нежно замяукала прямо как хитрая восточная женщина: – Джамиль-джан, ну что ты, я же пошутила! Я же хочу только одного – чтобы тебе было весело! Я не хотела тебя обидеть, ей-богу! И я не знала, что ты боишься падать! Прости! Это я дура! Нет, даже не дура, а дурища! Как я могла не подумать, что падать на асфальт – больно и опасно!

Наверное, я и впрямь слишком много общалась с мальчиками – потому что девочки на подобные дешевые уловки обычно не ведутся, а я повелась. Со всем пылом своего протестного поведения: что угодно, лишь бы наоборот:

– Это я-то боюсь падать?! – возмутилась я. – Да мне это раз плюнуть! Да хоть сию секунду! Меня Артур знаешь, как падать научил? По-спортивному! А его в зурханэ научили!

– В какой хане? – не поняла Мартышка.

– Не в хане, а в зурханэ – это типа тренировочного зала для борцов.

Как-то мы с папой ездили в Кередж (западный пригород Тегерана) и он перевел мне изречение, высеченное вязью на каменной стене древнего здания, мимо которого мы проезжали: «Боишься – не делай, делаешь – не бойся!».

Папа пояснил, что в этом здании находится «зурханэ» – заведение вроде спортивного зала, где молодые иранские мужчины совершенствуют свое тело, чтобы защищать дело революции. Сейчас там тренируются пасдары-добровольцы, а вообще «зурханэ» в Персии существовали испокон века, сюда ходили мальчики, желающие вырасти настоящими пехлеванами («пехлеван» – богатырь, борец, герой – перс.) – а это практически все без исключения иранские мальчики.

Подписи под изречением не было, но папа сказал, что историки приписывают эту цитату предводителю Золотой Орды Чингисхану.

– Это в честь него ансамбль назвали? – осведомилась я, вспомнив песни «Казачок» и «Москау», которые в то время очень любила.

– Наверняка, по крайней мере, других Чингисханов я не знаю, – согласился с моим предположением папа. – Чингисхан был удачливым завоевателем, а немцы это любят. Может, они так назвались, подразумевая, что их музыка завоюет мир. До всего мира им, конечно, далеко, но в Европе и Азии они популярны. А вот в Америке их не слушают.

– Почему?

– Американцы редко принимают европейскую музыку. Им ближе их исконные ритмы, основанные на негритянской музыке и на «кантри» – народных песнях белых переселенцев.

– Но они же из Европы и переселились!

– Да, но «кантри» – это в основном музыка ирландских фермеров. С тех пор в Старом Свете музыкальная мода сменилась. А «кантри» в Америке прижилось, впитав черты музыки аборигенов. Диско им на слух не ложится. Я в этом не силен, но мне дядя Володя объяснил, когда я к нему зашел и чуть не оглох от какофонии, которую он врубил на всю квартиру. Вот он и пояснил, что это американский рок для истинных ценителей современной музыки. А диско – это для дилетантов.

Я решила при случае расспросить дядю Володю подробнее.

Все это я, как могла, пересказала Мартышке.