Тегеран-82. Побег

Но после 8-го марта мне стало совсем не до Мухобойки. Моя жизнь круто изменилась, хотя, возможно, со стороны это было не так уж заметно.

К нам приехала новая девочка с красивым именем Марта, дочь нового терапевта. Она собиралась провести лето в Зарганде и очень гордилась, что сумела сбежать из школы до окончания учебного года. Марта заканчивала 7-й класс, но ей уже было 14. Приехала она одна, без мамы. Взрослые говорили, что е маме противопоказан тегеранский климат.

Мальчишки, разумеется, тут же прозвали Марту Мартышкой. Она была невысокой, полненькой и такой подвижной, что и впрямь чем-то смахивала на мартышку из мультика.

Она не мола усидеть на месте, будто была на шарнирах, и при этом еще крутилась вокруг своей оси как юла. С первого взгляда Марта не показалась мне красивой и даже симпатичной, но уже через четверть часа я считала, что Мартышка – самая красивая девочка в мире! Потому что она сама это утверждала, а я ей верила. Под влияние Марты я попала с первых же минут нашего знакомства. То ли потому что она была такой заводной и обаятельной, то ли папа был прав – в ограниченном коллективе мое воображение, подпитанное хаотичным чтением взрослых книжек, отчаянно жаждало новых героев. И я лепила их из всех новых лиц, попадавшихся мне под руку.

Наверняка каждый сегодняшний взрослый в своем детстве хоть раз, но встречал своего «карлсона», который проказничал всерьез, а чуть что, улетал в окно, оставляя Малыша разгребать последствия. Такой «друг с пропеллером» – что-то вроде уроков жизни, для накопления бесценного опыта выживания он просто необходим.

Этим необходимым и, судя по скорости моей реакции, долгожданным «карлсоном» моего детства стала Мартышка, неожиданно «влетевшая в мое окно» после 8-го марта. Теперь я думаю, что судьба преподнесла мне ее, чтобы я, даже будучи вырванной из «естественной среды обитания» в виде школы, где хочешь-не хочешь, а учишься выстраивать отношения и с учителями, и со сверстниками, все равно не пропустила урок ответственности за свои поступки.

В моей десятилетней голове царил сумбур из знаний и незнаний, за окном громыхала война и на все голоса вопила ненависть к моей стране, но при этом я ощущала себя очень даже защищенной. Мало того, такой защищенной, как в ту пору, я не чувствовала себя больше никогда в жизни. За мной крепкой стеной стояли папа, мама, советский посол, международная конвенция о дипломатической неприкосновенности и, собственно, сам Советский Союз – самая могучая на свете держава, которая своих никогда не бросит. Мы искренне удивлялись, что США столько выпендриваются, а сами уже полтора года не могут вытащить своих заложников: уж нас-то в таком положении Родина точно не бросит! В это безоговорочно верили не только дети, но и большинство взрослых. А кто не верил, те благоразумно помалкивали.

На фоне серьезных исторических потрясений наши «курощения и низведения» в виде привидений и мумии Мамочки, разумеется, были ерундой, даже если адресовались взрослым. Никто всерьез не наказал бы нас за «автопрятки» в Зарганде – разве только, если кто-нибудь вдруг пожелал бы насолить нашим родителям и испортить их анкету. Но к счастью, военный Тегеран был не тем местом, ради работы в котором люди шли на низкие поступки, очерняя друг друга, дабы выбить себе теплое местечко под посольским солнцем.

Оглядываясь назад и сопоставляя воспоминания с жизненным опытом и наблюдениями, я понимаю, что все размолвки в советской колонии в Тегеране тех лет были ерундой из серии «как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем». Мелкие и незначительные «стычки-междусобойчики» быстро решались и превращались в междусобойчики примирительные, с тостами за равенство, дружбу и мир во всем мире. По гамбургскому счету жили мы дружно и бесстрашно, ощущая спиной мощное дыхание сверхдержавы, которую считали своим надежным тылом. Этой действительности, пожалуй, и впрямь не хватало Мартышки, готовой бросить гранату в болото. Девочки, которой будет плевать и на посла, и на конвенцию, потому что она никогда даже не слышала таких слов, и они не имеют для нее никакого значения. И именно поэтому послы с конвенциями, олицетворяющие власть, бессильны против «мартышек», олицетворяющих жизнь. И даже не олицетворяющих, а воплощающих ее – каждую минуту, каждую секунду живя на полную катушку во всех своих проявлениях – от самых низких до самых высоких. «Мартышки» дышат полной грудью, беззастенчиво воплощая все свои естественные нужды – в самом широком понимании этих слов.

Видимо, Мартышка была прирожденным «смутьяном»: из-за нее я впервые серьезно поссорилась с Серегой и всеми бимарестанскими детьми. Даже интриги посольских детей не шли ни в какое сравнение с недетскими проделками моей новой подруги. Но мне рядом с ней было комфортно и интересно. Наверное, мама права: я уже тогда была испорченной девчонкой.

Кругленькая, словно надувной шарик, Мартышка все время суетилась и без умолку болтала. С ней было легко – не надо думать, о чем говорить, во что поиграть, чем заполнить скучную паузу в беседе, игре и вообще в жизни. Карлсона она напоминала уже тем, что постоянно рассказывала, что она «самая лучшая на свете девочка, в меру упитанная и в самом расцвете сил». Звучало это почти по-карлсоновски:

– Вот вы посмотрите на меня! – вещала она нам всем, сидящим в рядочек на лавочке в первые дни после своего приезда. – Вот я вроде и пухленькая, и ноги у меня не от ушей, и глаза – не фары, как у некоторых, но все мальчишки в моем классе бегают только за мной! И не только в моем классе, но и в параллельном! Да и не только из нашей параллели, за мной со всей школы парни бегают – и «старшаки», и даже подшефные!

Я глядела на ее крохотные серые глазки, мясистый носик, неопределенного цвета жидкие волосы и большой подвижный рот с пухлыми губами – и безоговорочно верила, что она говорит правду! Было в Мартышке нечто такое, что заставляло в это поверить. Взрослый человек сказал бы, что в ней била ключом сама жизнь. С высоты прожитых лет добавлю, что в ней была та самая женская «червоточинка», равнодушным к которой не может остаться ни один здоровый мужчина. Не случайно же «легкий налет порочности» – излюбленный прием режиссеров, ваяющих образы незабываемых, роковых женщин. Их «фам-фаталь» – далеко не всегда писаная красавица, гораздо чаще это как раз такой «живчик», каким была моя тегеранская Мартышка.

Верила ей не только я, но даже мальчишки. Что до Тапони, то в первый день она слушала Мартышку молча, а на второй, как только Мартышка на секунду отлучилась, вдруг изрекла:

– Энергичная дворняжка!

Мы уставились на Тапоню в ожидании пояснений, но она больше ничего не добавила.

– Все ясно, – заключил Серега, – я у мамы попугай!

Сегодня я понимаю, что тогда, в силу обстоятельств нашей жизни, в каких-то вещах мы были намного взрослее своих сверстников, зато в других безнадежно от них отставали. Штрихи, из которых складывалась наша картина мира, были настолько хаотичны и иногда противоречивы, что, когда речь шла о незнакомых нам реалиях, мы были просто не в состоянии отличить правду от лжи. И любая красочная ложь в нашем неокрепшем сознании легко могла стать правдой. Так и рождалась великая путаница нашего мировоззрения – из обрывков взрослых фраз и почерпнутых из случайных книг сведений, помноженных на собственные детские фантазии. Наш взгляд на окружающий мир формировали самые разные люди, попадавшиеся на нашем пути, со своими личными сомнениями, страхами и амбициями. Хорошо еще, что родители не ленились время от времени вмешиваться в эту путаную картину мира и проводить в ней генеральную уборку. Для меня в этом смысле был очень важен папа. Именно к нему я, как та книжная «кроха», чаще всего шла за разъяснениями, где хорошо, а где плохо. И именно в ту пору узнала, что в жизни все далеко не так однозначно, как в детских книжках. Нет только черного и только белого, зато есть множество полутонов и оттенков, которые в одной картине хороши, а другую безнадежно портят. Часто то, что одному на пользу, другому во вред – и наоборот. Папа в таких случаях напоминал мне известную пословицу про русского, которому хорошо, когда немцу смерть.

В Мартышкиных историях, а все они были о любви, никто из нас не способен был вычислить не то, что вранье, но даже преувеличение. Тем более, мы добросовестно не понимали, зачем ей нам врать, если это не имеет никакого практического смысла?! Понятно, когда врешь, чтобы уйти от наказания, получить желаемое, свалить вину на другого или, наоборот, выгородить друга. Но врать просто так – это же пустая трата слов, времени, собственной фантазии и чужого доверия! Именно так мы рассуждали и потому верили каждому Мартышкиному слову.

Например, мы ни на секунду не усомнились в том, что у 14-летней семиклассницы Мартышки на самом деле был бурный роман с ее учителем истории. Нам не показалось невероятным, что Мартышка, за которой «бегали все парни школы», выбрала в кавалеры преподавателя, который годился ей в отцы. Мы не обнаружили ничего странного в том, что они ходят вместе в кино, после школы он провожает ее до дома, а в классе при всех признается в любви. Лично мне Мартышка по секрету призналась, что иногда заходит к учителю домой, где они целуются и «всякое такое».

До нас даже не доходило, что в московской школе того времени, такого быть не могло – потому что не могло быть в принципе! Свой родной район возле метро Ждановская Мартышка живописала так, что в моем воображении он рисовался чем-то вроде чернокожего Гарлема, каким показывали его в американском кино – кварталом, полным опасностей, приключений и отчаянных мужественных парней. Я жалела, что никогда там не была, и мечтала, вернувшись в Москву, сразу же посетить Кузьминский лесопарк.

Мартышка была не просто обаятельной хулиганкой, она была еще и талантливой рассказчицей. Но только не такой, как мой папа, чьи рассказы были обстоятельными и познавательными. Мартышка была рассказчица-вспышка – прямо помесь Карлсона с бароном Мюнгхаузеном. Ее истории были короткими, зато сразу разили наповал своей сенсационностью.

У Мартышки не было ни страхов, ни сомнений, ни совести, ни каких-либо других ограничений – и от этого казалось, что весь мир принадлежит ей. Конечно, проанализировала я это гораздо позже, а тогда просто почувствовала.

Она словно обладала магнетическим полем, сильным настолько, что в первое время после ее появления под обаяние и влияние Мартышки попали даже мальчишки. Правда, «поле» ее работало только в близком контакте: стоило ей отдалиться, как наваждение таяло.

Этим она тоже напоминала «толстого человечка с пропеллером»: пока он играет с тобой в твоей комнате, ты абсолютно уверен, что он существует, и что он «лучший в мире друг». Но как только он вылетает в окно, обещая вернуться, ты уже не очень уверен, а был ли он на самом деле?! Его влияние спадает как морок.

При разборе наших с Мартышкой «полетов» моя мама так и выразилась:

– Она ее заморочила!

Это был тот редкий и едва ли не единственный случай, когда мама оказалась на моей стороне. Но все это было позже. Вначале было весело.

С появлением в нашей бимарестанской жизни «Карлсона» в лице Мартышки именно я стала самым преданным ее «Малышом». В ее присутствии я увлекалась настолько, что забывала обо всем на свете. Но стоило моему «другу с пропеллером вылететь в окно» (ненадолго отлучиться), как я приходила в ужас от количества «плюшек», которыми мы успели набаловаться.

«Завербовала» меня она в самый первый день, как только появилась в бимарестанском дворе.

– Ну и чем вы тут заняты? – спросила Мартышка, оглядев всех нас пятерых, сидящих на лавочке в патио.

Мы не нашлись с конкретным ответом. Вроде бы чем-то мы постоянно занимались, но в двух словах это было никак не обозначить. Вроде учимся, но и не учимся, гуляем – и не гуляем. Самодеятельность устраиваем, но это всего-то несколько раз в год, по большим праздникам.

– На скейтах гоняем! – наконец нашелся Серега.

– Поняяяяятно, – протянула Мартышка и прищурилась на меня. – Ты тоже, что ли?

– Я тоже, – на всякий случай подтвердила я, хотя мне показалось, что Мартышка такое развлечение не одобряет.

– Поняяяяятно! – еще раз протянула она. – А у тебя от мальчиков секретов нет, что ли?! – она строго посмотрела на меня, а потом кокетливо на Серегу.

– Нет, – растерялась я. – То есть, да!

Серега смутился и даже слегка покраснел. Схватил скейт, крикнул: «СахАр, бия („бия“ – пойдем – перс.) кататься!» – и мигом испарился. За ним помчался мелкий Сашка-СахАр, а следом неторопливо, вразвалочку, словно нехотя, удалился Макс.

С нами остались только Тапоня и Вовка-Бародар.

– А ты чего застрял? – Мартышка ущипнула Вовку за пухлую щечку, прямо как наша «пендюшка» Паризад-ханум в свое время мелкого Сашку. – Все твои уже ушли, ты тоже уже готов, давай – раз-два-три – пошел!

Все это было сказано не грубо, а даже наоборот – почти нежно.

Удивленный Бародар засеменил в сторону «большака», беспрестанно оглядываясь.

– Значит так, кисы мои, – обратилась Мартышка к нам с Тапоней. – При мужиках никогда свои проблемы не решаем! Это вредно для них же. Особенно, при такой мелюзге, которая у вас тут имеется. А поинтереснее кто-нибудь есть?

– В смысле? Кто? – не поняли мы с Тапоней хором.

Мартышка посмотрела на нас удивленно-снисходительно:

– Мужики, кто же еще?!

Через минуту Тапоня под каким-то предлогом смылась домой и мы с Мартышкой остались на лавке вдвоем.

– Скууууучно тут у вас! – зевнула она.

Тут я почувствовала некую ответственность. Будто я хозяйка «медной горы» под названием бимарестан и должна немедленно доказать вновь прибывшей, что у нас тут – веселее не бывает!

– Да полно тут у нас мужиков! – с показным равнодушием пожала плечами я. – Тебя какие интересуют?