Тегеран-82. Побег

– Ну вот видишь, какая ты умничка! – заворковала подружка. – Все умеешь, все знаешь! Давай, пока он не ушел. Ничего сложного, будешь мимо проезжать, возьми и завались ему под ноги!

Но заметив мой взгляд, тут же поправилась:

– То есть, это, конечно, сложно! Очень сложно! Сама бы я не сумела, поэтому придется тебе. Я тебя так люблю, так люблю…

Мартышка покрыла мою щеку мелкими поцелуями, словно щенок, тыкающийся мокрым носом в лицо хозяину. Как-то я наблюдала, как она таким же способом выудила из своего папы целых сто туманов на косметический набор. Мне бы никогда не дали столько, тем более, на косметику. В моем понимании Мартышка была гением человеческого общения.

Очень стараясь понравиться подруге, я хорошенько разогналась, просвистела на скейте прямо под боком у Мунрэкера так, что взвились полы его длинного халата, резко накренилась вправо и торжественно свалилась прямо ему под ноги. Должно быть, Артурчик недоучил меня спортивному падению, потому что коленку я расквасила так, что кровь проступила даже через плотные джинсы. Уже вне всякого сценария я сидела на асфальте у него в ногах и терла то коленку, то глаза, на которые наворачивались незваные слезы. Пациент сначала ахнул от неожиданности, потом присел на корточки, протягивая мне руку и приговаривая что-то на фарси. К нам уже бежала Мартышка, картинно крича на ходу: «О, господи, какой ужас! Ты жива? Говорила же я тебе, не гоняй на этой страшной штуке!» Подруга тоже присела рядом на корточки и кокетливо покосилась на Мунрэкера:

– Спасибо! – сказала она в расчете на то, что это слово понимают все народы мира.

– Я не нуждайс спасибо, – неожиданно ответил пациент на ломаном русском. – Я хотел помочь, но ничего не умел, не успевайт!

– Вот это удача! – заулыбалась Мартышка. – Вы говорите по-русски?

– Самый литл, чут-чут, – ответил Мунрэкер. – Мой бабушка русский, чут-чут, маленьки-маленьки меня учил!

Тут выяснилось, что Мунрэкер умеет улыбаться, показывая ровный ряд мелких острых зубов.

Про меня все забыли, пациент даже убрал протянутую было руку. Чтобы вернуть к себе внимание, я издала протяжный печальный стон. Коленка у меня и впрямь саднила. Пациент спохватился и снова подал мне руку. Я благодарно вцепилась в нее, вставать было больно. Его ладонь, как ни странно, оказалось крепкой и теплой. Почему-то я думала, что она у него холодная и склизкая как сельдь-иваси, какую присылала нам из Союза бабушка в плоской, похожей на гигантскую шайбу, жестяной банке.

– Позволяйт мне провожать вас в хоспитал, – смешно коверкая слова, изрек Мунрэкер, помогая мне подняться.

– Я сама… – возразила было я.

– Мы тебя проводим! – ласково улыбаясь, перебила меня Мартышка, и незаметно, но больно ткнула в бок.

– Спасибо! – тут же исправилась я. – Будьте так любезны!

Мартышка с Мунрэкером взяли меня под руки и повели к центральному входу в больницу. Единственное, о чем я мечтала, чтобы эту «картину маслом» не увидели мои родители или те, кто сможет им доложить. Еще я боялась, что Мартышке взбредет в голову проводить меня прямо до нашего травматолога, который уж как пить дать тут же позвонит моей маме.

К счастью, у самого входа моя подруга заявила, обращаясь к нашему новому знакомому:

– Ну дальше она сама добредет. А вы лучше расскажите мне о себе! Почему ваша бабушка знала русский?

Пока я благодарила Мунрэкера за помощь, Мартышка успела прошипеть мне в ухо, что сейчас самый подходящий случай вместо «травмы» смотаться в приемный покой и навести там справки. Мол, помог пациент подняться, хочу поблагодарить, а фамилию и номер палаты не знаю.

– И про диагноз не забудь! – шептала она мне прямо в ухо, обдавая возбужденным горячим дыханием. – А как выяснишь, переключи их внимание на свою коленку, и они забудут начало разговора. Штирлица смотрела? Там говорится, что люди запоминают только самое начало беседы и ее конец, а о чем говорили в середине, забывают. Начни с коленки и закончи ею, поняла? Давай, с богом! – и она тихонько пнула меня в спину.

Смутно чувствуя себя рабом лампы, как в сказке про Аладдина, я послушно поковыляла в приемный покой. Хромоту изображать мне не пришлось, ступать на ушибленную ногу было и в самом деле больно.

Увидев меня, Сарочка с Розочкой разохались и побежали за спиртом, йодом и пластырем. Отдельно просить их не сообщать ничего моей маме не пришлось: мамины помощницы знали ее не хуже моего, и ее истерики, несоизмеримые с масштабом бедствия, им были нужны не больше, чем мне.

Когда моя коленка была обработана и заклеена, а ссадина на локте обработана йодом, мне принесли горячего крепкого черного чаю с «хурмой» – финиками. Сарочка с Розочкой уселись с обеих сторон от меня, квохча, как наседки. От них веяло теплом, заботой и искренним участием в моих трудностях. Я расслабилась и в точности исполнила Мартышкины наущения – дескать, с земли поднял пациент, до дверей довел, а я забыла спросить, кто он, что он, чтобы хоть зайти и спасибо сказать. Только маме не говорите, она будет ругаться, что я с иностранцем хочу пообщаться, но я же только конфет ему занесу…

Для персиянок желание зайти с гостинцами в знак благодарности было совершенно нормальным, никакого подвоха они не почувствовали и тут же изложили мне о «моем спасителе» все, что знали сами. А судя по изложенным ими подробностям, знали о нем любопытные Сарочка с Розочкой практически все…

Судя по номеру палаты, в которой он лежал, Мартышка и тут не ошиблась: этот господин был при деньгах. Он занимал единственную в нашем госпитале «президентскую» палату класса «люкс». В бимарестанском народе ее прозвали «кремлевской». Чаще она пустовала, но изредка там появлялись люди, на которых все бегали смотреть – как-то в ней инкогнито чистил печень дальний родственник семьи Пехлеви, потом – посол Зимбабве с геморроем (разболтал доктор-попа) и какой-то важный аятолла с инсультом, товарищ самого Хомейни. А однажды в нашем «люксе» лежал известный иранский оперный певец, его лечил Лешкин папа доктор-нос. Тогда дежурные по этажу медсестры хвастались, что он поет им на ночь серенады, а Лешкин папа ругался, говоря, что, если певец не будет беречь горло, то ему придется перейти из оперы в ансамбль художественного свиста. Я была в «кремлевской» единственный раз за год с лишним жизни в госпитале: папа завел показать, какие бывают больничные палаты. Она произвела на меня большое впечатление: там была гостиная с большим телевизором и стереосистемой, небольшая кухня с холодильником и электрочайником, просторная спальня с огромной кроватью и большая ванная с окнами на Каримхан.

– Живут же люди! – сказала тогда я.

– Болеют же люди! – поправил меня папа. – Болеть везде неприятно, даже во дворце.

С этим трудно было не согласиться. Все равно дверь этих шикарных апартаментов, самых дорогих в нашем бимарестане, выходила в коридор, а он был больничным – с каталками вдоль стен, постом дежурной медсестры, процедурными и запахом лекарств, а вокруг сновали люди в белых халатах. Это для нас они были одной большой дружной семьей, но, когда болеешь, такой «консилиум» вокруг, должно быть, пугает.

Я узнала, что нашего Мунрэкера зовут Роберт Волкофф, он из семьи потомков эмигрантов из царской России. Его бабушка, русская графиня, в свое время вышла замуж за персидского офицера – аристократа азербайджанского происхождения, близкого ко двору Пехлеви-отца. У них родилась мать Роберта, которая в свою очередь вышла замуж за белоэмигранта из России, дворянина по фамилии Волкофф. А сам Роберт женат на родственнице Сорайи Бахтияри-Эстефандиари, второй жены Пехлеви-младшего, которая наполовину немка. В общем, сплошная многонациональная знать. Ему 48 лет, при шахе он работал в национальном нефтяном консорциуме, но новая власть его оттуда «вычистила». В революцию семья Волкофф не уехала на Запад только потому что очень больна та самая бабушка-графиня. Она еще жива, но так плоха, что ее смерти ждут со дня на день вот уже третий год. Старушка заявляет, что не переживет никакой дороги, кроме как на историческую родину – в Советскую Россию.

– Сама же уехала, а ближе к смерти патриотизм проснулся! – качала головой Сарочка. – Из-за нее вся семья не может выехать. Их же в любую секунду могут убить! У них половина родни – общая с Пехлеви!

– Так бывает, – вторила ей Розочка. – Как ближе к земле дело идет, так больше на родную почву тянет. Хочется, чтобы там и закопали!

– Говорят, они прошение подавали с просьбой принять их назад в Советский Союз, написали, что это последняя воля умирающей главы семьи, родившейся в Санкт-Петербурге. Но им отказали. Вернее, ничего не ответили.

– Мог бы лечиться в Европе или Америке, – вздыхала Сарочка. – Но из-за бабули пришлось к нам лечь, не в мусульманскую же больницу ему идти!

– Но есть же еще частные клиники, раз у него денег много, – пожимала плечами Розочка

– Но корни-то русские и по-русски говорит, хоть и плохо, вот и пришел к нам, – отвечала ей Сарочка.

Казалось, им самим было интересно обсуждать господина Волкофф и обо мне они совершенно забыли.

– А чем он болеет? – как бы между делом полюбопытствовала я.

– Да у него что-то по части Грядкин-ага, да, Рошни? – уточнила Сарочка у Розочки.

– Его лечит доктор-хер, – прыснула Розочка и тут же прикрыла рот рукой, вспомнив, что рядом я.

– У него что-то с почками, Джамиле-джан, – ответила Сарочка специально для меня. – Он не заразный, конфеты передать можно.

Из госпиталя я вышла с победным видом, рассчитывая на Мартышкину похвалу. Но она меня даже не заметила: они с Мунрэкером чинно прогуливались вокруг фонтана, увлеченно беседуя. Обернулась подруга, только когда я тихонько дернула ее сзади за свитер.

– Ааа, это ты! – протянула она рассеянно, будто видела меня впервые в жизни. – Погуляй немного, мы еще не закончили.

Обомлев от такой наглости, я собралась объявить, что ухожу домой обедать. Но господин Волкофф меня опередил: взглянув на свои золотые, он сказал:

– Я очен рад такой приятний светский компания, мерси за конверсейшн родной язык, ай хэв то гоу обед нау. Си ю сун!

С этим он галантно раскланялся, расшаркался и удалился в сторону пищеблока.

– Си ю сун – это «до скорой встречи»? – ревниво уточнила Мартышка.

– Да, подтвердила я. – Слушай, что я выведала!

– Выкладывай! – важно кивнула Мартышка.

Пока я пересказывала все услышанное в приемном покое, Мартышка была вся во внимании – смотрела, не мигая, и слушала, не перебивая. НО как только я закончила, заявила:

– Ну, что он Роберт Волкофф, я и без тебя знала! И про бабушку-графиню он мне сам рассказал!