Октябрический режим. Том 1

Как правило, ораторы на свой лад излагали аграрную программу своей партии, но звучало и независимое слово. В основном возражали не против принудительного отчуждения, а против других частей предлагавшейся реформы, особенно против принципа аренды. Целый ряд ораторов указывал на необходимость частной собственности на землю, что не только соответствует желанием крестьян, но и будет способствовать эффективности их хозяйства. Невыгодно вкладывать удобрения в землю, которая завтра перейдет к кому-то другому. «Дайте крестьянину в собственность десятин 10 пустыря, через 10 лет он из них сделает 10 десятин огорода, а сдайте ему в аренду эту землю, поставьте еще чиновника, который бы смотрел за тем, кто будет обрабатывать землю, сам ли хозяин или, может быть, не батрак ли, то из 10 десятин огорода получится 10 десятин пустыря». Особенно выступали за частную собственность представители окраин, где было не общинное, а личное землевладение.

Разъяснения Стишинского и Гурко

Совет министров немедленно выступил с возражением против проекта 42-х. Для этого в Думу были направлены главноуправляющий землеустройством и земледелием А. С. Стишинский и товарищ министра внутренних дел Гурко.

Гурко попытался узнать, на каких основаниях он должен будет возражать, но ответом Стишинского было: «Извольте возражать завтра утром, а что вы скажете, дело ваше». Гурко проготовился к выступлению всю ночь, а наутро (19.V) узнал от Столыпина, что тот собирается выступать сам. Гурко был раздосадован. «Во-первых, – вспоминал он, – на кой черт я целую ночь сидел за составлением речи, а во-вторых, я и по существу не без удовольствия предвкушал возможность публично помериться с теми дилетантами, которые выступали по этому вопросу в нижней палате». Помогла ссылка на поручение Горемыкина, однако Столыпин попросил, чтобы оратор говорил не от министерства внутренних дел, а от себя лично.

Стишинский позаимствовал значительную часть своих доводов из как раз вышедшей книги Ермолова «Наш земельный вопрос». Получилось очень убедительно, к тому же оратор умел выражаться ярко и образно. Речь Гурко была слабее, почти без цифр, зато он применялся к понятиям депутатов-крестьян.

Сущность обоих выступлений заключалась в том, что принудительное отчуждение земель даст крестьянам очень ничтожную прирезку (Стишинский говорил о чуть более 1 дес., Гурко – о 4 дес.) и в то же время на них же пагубно скажется уничтожение частных имений. Представители правительства рекомендовали осуществить другие меры разрешения аграрного вопроса – улучшение условий землепользования, расширение крестьянского землевладения через крестьянский банк, широкая постановка переселенческого дела (Стишинский) и закрепление надельной земли каждого крестьянина в его частную собственность (Гурко).

Выступавший следом Герценштейн невольно раскрыл цель, для которой его партия хотела решить аграрный вопрос, – срочное воздействие на народные умы. «Сейчас пожар, его надо тушить», «Чего же вы теперь ожидаете? Вы хотите, чтобы зарево охватило целый ряд губерний?! Мало вам разве опыта майских иллюминаций прошлого года, когда в Саратовской губернии чуть ли не в один день погибло 150 усадеб?! Нельзя теперь предлагать меры, рассчитанные на продолжительный срок, необходима экстренная мера, а принудительное отчуждение и есть экстренная мера!». С тех пор слово «иллюминации» стало крылатым.

По сути разъяснений он мало на что смог возразить. Как можно было возразить на то, что 153 : 40 ? 4 дес.? И Герценштейн возражал так: «Если бы вы сколько-нибудь внимательно отнеслись к вопросу, вы отбросили бы эту арифметику. Чтобы так разрешить вопрос, как вы это делаете, достаточно иметь познания в четырех правилах арифметики и больше ничего, а от государственных людей мы можем требовать чего-нибудь большего». Этим словам аплодировали.

После речи Герценштейна заседание закрылось ввиду позднего времени. Гурко и Стишинский ответили в следующий раз. Дума встретила и проводила их криками «Отставка!».

Между прочим, Герценштейн уверял, что крестьянские земли – надельные и приобретенные покупкой – не будут отчуждены. В ответ Гурко раскопал слова, произнесенные тем же лицом год назад, и прочел их с кафедры: «Я не вижу, почему в руки государства должны перейти только частновладельческие земли. При последовательном проведении национализация должна распространиться не только на частновладельческие земли, но и на крестьянские земли, т.е. на те, которые получены крестьянами посредством выкупа и добровольных актов». В свою очередь, Герценштейн подтвердил, что сам он признавал национализацию крестьянской земли, но заявил, что пока кадеты отказались от этого принципа.

С думской кафедры на головы Стишинского, Гурко и вообще правительства выливались ушаты помоев.

Трудовик Онипко заявил, что он не будет комментировать разъяснения по аграрному вопросу представителей правительства, так как Дума не должна «терять времени в разговорах и спорах с людьми, достаточно показавшими себя неспособными что-либо сделать, достаточно повредившими России – людьми, ненависть против которых возрастает в России не по дням, а по часам».

Аникин сказал о министрах, что «они не имеют ни стыда, ни совести», Кондрашук – что нынешних министров надо было отдать Японии вместо Сахалина, бывший обер-кондуктор Грабовецкий и хлебопашец Кругликов обвинили Стишинского и Гурко в некомпетентности.

К аграрному вопросу то и дело примешивалась тема репрессий. Трудовик Литвинов заявил, что «единственное средство переселения, которое практиковалось нашим правительством до сих пор, это переселение в места не столь отдаленные, а также уменьшение густоты населения при помощи штыков и пулеметов». Меркулов отметил по поводу 4-х десятин Гурко: «Удивляться надо, до чего предусмотрительны и осторожны наши министры при проведении полезных для нас перемен. Насколько нам известно, они не стеснялись лить ручьями кровь русского и уничтожать имущества крестьян, защищая произвол и насилие».

К изумлению председательствующего Долгорукова, Онипко посетовал, что «у нас много времени отнимается посторонними лицами, посторонними разговорами». Гурко подумал, что виновата его злополучная оговорка, но настоящая причина заключалась в том, что, по мнению некоторых депутатов, он говорил за чужое ведомство. К следующему заседанию вместо этого слабого довода Онипко сочинил целую теорию: представители правительства – посторонние, поскольку 1) их выступления плохо объявили; 2) после выраженного Думой недоверия правительству министры этого правительства для нее люди посторонние; 3) правительство как учреждение нехорошее является посторонним еще и для страны, «исстрадавшейся от их беззакония».

«Всякому беспристрастному свидетелю того, что происходит в Думе, – писала «Россия», – бросается в глаза, что представители министерства выступают с обдуманными речами и обоснованными доводами, а из рядов так называемых представителей народа им отвечают оскорблениями».

После этих заседаний имена Стишинского и Гурко стали в левых газетах нарицательными. Напротив, на консервативном съезде уполномоченных губернских дворянских собраний появление В. И. Гурко было встречено громкими аплодисментами; сам же он назвал это чествование самой приятной минутой своей жизни.

Угроза бунтом

Характерной чертой речей были призывы к спешности в проведении аграрного законопроекта. «Иначе встанет народный мститель и тогда вместе с виновниками народных бедствий погибнут случайно и друзья народа».

Великолепный ответ дал Стахович, оказавшийся последним из ораторов по аграрному вопросу. Как всегда оригинальная речь придала финалу прений неожиданный оттенок.

«страшную ответственность кладут на Думу все те, кто с кафедры призывают к самоуправству народному, говорят, как сегодня еще, что надо перейти к силе и пусть-де падет эта кровь на виноватых. Эта пролитая нами и братьями нашими русская кровь польется не за родину, а в ущерб ей и в горе! Пусть же ляжет она на совесть тех, кто прославляет насилие, подбивает омраченных, нетерпеливых и раздраженных». Если бы народ действительно требовал всего под угрозой «разнести всю Россию в щепки», то Дума должна была бы ответить ему: «молчи! это крик народа безумного, народа-преступника. […] И ты, народ – преступник, если грозишь кулаком, если поднимаешь руку на родину, которая принадлежит не тебе одному и не наше только достояние; 1050 лет бесчисленные поколения завоевывали и созидали ее кровью и потом, трудом и молитвой, и завещали ее не одному нашему буйному поколению, а и всем тем, кто еще придет […] Никогда, ни во хмелю, ни в ярости нельзя замахиваться топором на родину. Она – мать». Но народ, по убеждению оратора, и не угрожает уничтожить Россию, понимая, что все требует времени.

С другой стороны, Стахович осудил и позицию правительства, сравнив Россию с баржей, завязшей в песке. Народ поможет ее вытянуть, но надо дать ему место, возможность помочь, а правительство отвечает: "Это безусловно недопустимо". Оно тянет "баржу" назад, и кто бы ни победил, оно или народ, "барже-то грозит поломка или крушение… Нельзя ее так рвать! Надо о ней побольше думать при всех наших спорах. Нашим лозунгом должна быть всегда польза государства, которое в нужде и в опасности».

Итог прений. Аграрная комиссия

На этой оригинальной речи запись ораторов была исчерпана и предварительные прения по записке 42-х окончены. Дума выбрала комиссию из 99 человек, которым и предстояло разработать аграрный законопроект, так как кадетский проект не являлся законопроектом, а был лишь сводом основных положений.

Сами аграрные прения оказались, таким образом, достаточно бессмысленными. И без них можно было догадаться, что кадеты и левые выскажутся в духе аграрных программ своих партий, а представители окраин, где нет общинного землевладения, будут требовать сохранения частной собственности на землю по крайней мере для своих краев. Немногие здравомыслящие – кн. Волконский, Способный, Варун-Секрет, – говорившие что-то дельное по сути аграрной реформы, иные даже о вреде общины, не могли, да едва ли и надеялись, переубедить тех, кто смотрел на мир сквозь призму партийной программы. Речи говорились для избирателей, для страны, чтобы показать, что Дума заботится о самой главной народной нужде.

Прения в аграрной комиссии отличались крайним радикализмом. Председатель комиссии А.А. Муханов даже не счел возможным обсуждать вопрос о принудительном отчуждении, а предложил высказаться лишь о границах такового отчуждения. Лишь небольшим числом голосов прошло предложение не отчуждать огороды и сады. Предлагали прекратить все сделки на землю, включая дарение и наследование. «…становилось страшно, страшно, гг., не за помещичьи интересы, а страшно за состояние и судьбу государства», – вспоминал Н. Н. Львов. Всего комиссия заседала 9 раз, и к 26.VI успела только рассмотреть разряды земель, которые подлежат принудительному отчуждению.

Запросы

Г. Дума засыпала правительство запросами. Главным образом старалась трудовая группа. Некоторые из изложенных в них дел могли быть с успехом разрешены нижестоящими инстанциями, но запросы, собственно, делались не для правительства, а для страны, чтобы показать, что Дума радеет о народных нуждах. Поляк Христовский откровенно предложил делать запросы каждый день: «Пусть это будет ежедневной нашей молитвой … независимо от того, какие конкретные результаты будут от этого получаться».

Материал собирали где придется. Порой вкрадывались фактические ошибки. Один запрос пытались основать на телеграмме неких нижних чинов о событиях, произошедших «31 ноября прошлого года», на что Набоков резонно заметил, что «такого числа не существует». В другой раз в тексте запроса упоминался инженер Чаев, чей арест помешал его деятельности по открытию благотворительных учреждений для голодающих. На кафедру вышел представитель этой губернии кн. Львов и объяснил, что Чаев действительно был арестован, но… на три часа, после чего продолжал трудиться.

Нередко выбирались такие факты, которые по закону не могли служить основанием для запроса, – о незакономерных действиях частных лиц и даже земских учреждений. Согласно ст. 33 Учр. Г. Думы запрос может касаться лишь действий министров и их подчиненных.

Однажды трудовики опустились до откровенного издевательства, запросив об отказе Столыпина, в бытность саратовским губернатором, некоему Чумаевскому в доставлении из тюрьмы в избирательный участок. Интерпеллянты спрашивали, не признает ли министр внутренних дел Столыпин для себя обязательным предать суду бывшего саратовского губернатора Столыпина.

Запросов было так много и они были так скучны, что зачастую депутаты уходили, когда начинали их читать. В таких случаях кворум висел на волоске.

Гр. Гейден и Стахович сокрушались о том, что Г. Дума злоупотребляет своим важным правом интерпелляции, которое «превращают в какую-то бомбардировку министерства, запрашивая о предметах, до его обязанностей и до его функций весьма часто не относящихся». «Право запросов очень важное и нужное право, но, господа, как все очень тонкое и очень острое, оно притупляется; этим шутить нельзя, и если мы слишком часто и недостаточно внимательно будем применять его, то этим мы притупим свое собственное оружие, а пока у нас нет взамен его другого, лучшего».

Таким образом, взамен прежнего тормоза – прений по аграрному вопросу – Дума приобрела новый – бесчисленные запросы к правительству, на которые уходила большая часть заседаний.

Кадетам удалось несколько упорядочить работу, оставив для запросов один день в неделю, а для спешных – время после 6 часов пополудни, а также добившись (27.V) предварительной передачи всех запросов в только что образованную комиссию по расследованию незакономерных действий.

В отличие от трудовиков, кадеты пользовались правом запросов с толком. Каждое кадетское заявление – о погромах, о голоде, о телеграммах в «Правительственном вестнике» – наносило правительству чувствительный удар.

Запросы о смертных казнях

Группа запросов заключала в себе требования о приостановке каких-либо смертных приговоров. Поначалу правительство не отвечало. Лишь военный министр неуклонно сообщал, что интерпеллянты обратились не по адресу, и переправлял документ председателю Совета министров или министру внутренних дел. Отсутствие ответов не беспокоило Г. Думу, продолжавшую строчить запросы.

«Я глубоко убежден, – сказал Аладьин по поводу очередного запроса, – что роль убийц так нравится нашим министрам, что и на этот раз они не отдадут своих жертв, которых они могут отправить на тот свет. Тем не менее я стою за принятие запроса без надежды на то, чтобы спасти людей, но с глубокой надеждой, что рано или поздно мы покажем стране, что в душе наших министров есть только одно желание – убивать». «Есть же пределы…» – возмутился тут председатель.

Первым молчаливым ответом стало приведение в исполнение одного из тех смертных приговоров (над 8 рижскими рабочими), о которых были посланы запросы. «Эти восемь трупов в Риге – ответ на наш запрос, это вызов не только Г. Думе, это вызов народу», – негодовал Ледницкий.

1.VI последовало и личное разъяснение представителя правительства – главного военного прокурора Павлова. Он высказался в том смысле, что приостановка смертных приговоров противоречит закону и необходимости поддержать порядок. Сойдя с трибуны, Павлов покинул зал заседания.

Лично главный военный прокурор в глазах либералов был одиозной фигурой. Неоднократно добивавшийся для подсудимых смертной казни, он, по выражению Маклакова, для политических защитников его поколения ее «олицетворял».

В знак протеста против прихода Павлова, трудовики и кадеты покинули зал заседания. Кокошкин пошел к Ковалевскому, надеясь увести и его, но он ответил, что послан в Думу избирателями и уйдет лишь подчинившись грубой силе.

После ухода Павлова разъяренные члены Г. Думы разразились новыми потоками ругани. Аладьин заявил, что место военного министерства – на скамье подсудимых. Федоровский посоветовал военному министерству совершать казни на площадях «так, как совершали это в средние века, т.е. с полной торжественностью, чуть ли не при звоне колоколов…». Недоносков обратился к министерству так: «убийцы! дайте же нам работать. Перестаньте лить кровь, уйдите в отставку!». Трудовики предложили передать сообщение Павлова в комиссию по исследованию незакономерных деяний должностных лиц.

Принята была скромная формула кадетов о том, что доводы военного министра неверны и что Дума выражает глубокое негодование его ответом. Правда, перед тем, как внести эту скромную формулу, кадеты устами Петражицкого нескромно заявили, что спасет страну только замена нынешних министров на «хороших советников, заслуживающих доверие народа и Верховной власти».

Запрос о телеграммах в «Правительственном вестнике»

В те дни «Правительственный вестник» печатал телеграммы на Высочайшее имя, осуждавшие деятельность Г. Думы. Они, по словам «Московских ведомостей», отражали мнение «истинного Русского народа». Телеграммы якобы приходили со всех концов страны, но порой совпадали дословно.

Г. Дума запросила председателя Совета министров, намекая, что эти обращения инспирированы правительством. Запрос был сформулирован в форме вопросов, то есть просьб о разъяснении, предусмотренных ст. 40 Учр. Г. Думы:

«1) В каком вообще порядке разрешается печатание телеграмм, поступающих на имя Его Величества, на какое учреждение или лица возложена выборка телеграмм для напечатания?

2) Последовало ли печатание в данном случае с ведома и согласия председателя Совета министров?