Октябрический режим. Том 1

Особенность председательства Муромцева была в его величии. Депутаты-крестьяне говорили, что он ведет заседание как обедню служит. «Муромцев имел репутацию председателя Божией Милостью», – писал Маклаков. «Он не говорил, а изрекал», – вспоминала Тыркова-Вильямс.

Кн. Оболенский писал, что «Муромцев по натуре был талантливым актером. Как в частной, так и в общественной жизни он всегда несколько позировал». Вот и теперь он «изучил свою роль во всех деталях». «Нигде, ни при каких условиях он не забывал своего высокого положения. Выработал себе манеры, жесты такие, какие, согласно его артистической интуиции, должна была иметь его председательская особа. Мне казалось, что он даже ел и спал не так, как все, а "по-председательски". И, несмотря на то, что во всем этом искусственно созданном им облике было много наигранного и напускного, всем казалось, что такой он и есть – торжественный, величавый и властный».

Председатель обращался к Думе с почтительной вежливостью: «Угодно Думе постановить выразить через председателя благодарность за полученное приветствие?», «Когда угодно будет приступить к обсуждению этого предложения?». «Угодно Государственной Думе признать этот вопрос спешным?». «Вам угодно еще раз говорить или вы окончили?» «Кто этот запрос, обращенный к председателю Совета министров, принимает, тот благоволит сидеть, кто против этого запроса, тот встает». Впрочем, такая вежливость – в стиле людей того времени. Председатель Г. Совета употреблял те же формулы.

«Он был председатель для торжественных дней, не для черной работы; для избранных, а не для толпы; скорее напоминал церемониймейстера, чем руководителя», – отмечал Маклаков.

Муромцев не только сам относился к Думе с невероятным почтением, но требовал того же и от других. «Я прошу слова "упрек" не повторять по отношению к Г. Думе» – перебил он одного из ораторов.

Маклаков подметил любопытную особенность: оберегая честь Думы и отдельных ее членов, Муромцев не защищал министров от оскорблений. Очевидно, председатель рассматривал поливание правительства грязью как неотъемлемую часть политической борьбы.

Имя Муромцева стало эталоном для председателей народного представительства всех последующих созывов. В III Думе, например, об особенно мудрых и тактичных репликах Ппредседателей говорили: «Это – по-муромцевски».

28.IV Председатель Г. Думы представлялся Государю. Аудиенция состоялась около двух часов дня и продолжалась около 30 минут. Встретившим его на вокзале репортерам Муромцев ответил: «Председатель Г. Думы интервью не дает…». На Государя гость сразу произвел хорошее впечатление и вообще «нравился царю и импонировал ему корректностью и почтительностью своего обращения».

Из министров Муромцев намеревался ехать с визитом только к Горемыкину, находя, что остальные члены правительства должны сами являться к председателю Г. Думы. Муромцев, как и все кадеты, мыслил только в духе парламентаризма, где министры назначаются народным представительством и потому стоят ниже его: «После Государя первое лицо в государстве – это председатель Г. Думы».

Позже Столыпин сделал попытку повидаться с Муромцевым. Начались тайные переговоры через Крыжановского, прервавшиеся роспуском Г. Думы.

Амнистия и адрес (27.IV-5.V)

Первые заседания Г. Думы были посвящены двум вопросам – об амнистии и об адресе Государю в ответ на тронную речь.

Требование об амнистии по всем делам религиозным, аграрным и политическим вытекало из взгляда большинства депутатов на последние политические события. Старого строя больше нет, следовательно, лица, боровшиеся против него, больше не преступники. Более того, многие ораторы объявляли о своем духовном родстве с теми, кто сейчас находится в тюрьме или на каторге.

«Каждый из нас по мере сил своих старался колебать этот сушествовавший строй, каждый из нас словом печатным или устным призывал все общество, весь русский народ к борьбе против защитников этого строя, который мы считали вредным. Если наши единомышленники по партийной программе попадали в тюрьму и в ссылку, а мы оставались на свободе, победили и попали в Государственную Думу, то тут все дело в различии характеров, темперамента, возраста, а чаще всего – случая или счастья».

В сущности, после этих трех заседаний Думу можно было с чистой совестью закрыть. Дума выразила главное: она – наследница тех, кто убивал городовых и жег усадьбы.

Одиноко прозвучал разумный голос гр. Гейдена о том, что Дума не имеет права требовать амнистии от Верховной Власти, что нужно уважать и чужие права – «в этом и заключается настоящая свобода».

В речи трудовика Аладьина прозвучала откровенная угроза Верховной власти: «Наши братья в тюрьмах, в ссылке на каторге могут быть уверены, что мы сами возьмем их оттуда, а если нет…» – тут оратора прервали криками «Довольно!..». «Я обращаюсь к тому, кто может, с простыми ясными словами: пощадите нашу родину, возьмите дело в свои руки и не заставьте нас взять его в свои собственные», – закончил он.

Вопрос об амнистии обнажил противоречие между двумя ведущими думскими группировками – кадетами и левыми. И те, и другие боролись с правительством посредством Г. Думы, но трудовики видели в ней орудие для продолжения вооруженного восстания, а кадеты – для мирной парламентской борьбы.

Щепкин выразил позицию кадетов красивой метафорой. В ветхую плотину бьют волны прибывающей реки и скоро ее прорвут. Старые сторожа пытаются укрепить плотину мусором, а «какие-то шаловливые руки» приподымают затворы плотины и любуются получающимися водопадами, предвкушая прорыв всей запруды. Те, кто разрушают плотину и любуются водопадами из мертвых тел, – это революционеры. Те, кто пытаются починить плотину мусором, – бюрократическое правительство. А кадеты? Они хотят поставить под запрудой мельничное колесо, направить народную силу к плодотворной работе, но если им не удастся «спустить реку путем постепенной работы» и река размоет плотину, уничтожив ее вместе со сторожами, «то мы тогда по совести вправе сказать властителю земли: Государь, мы их предупреждали!».

Надо отдать должное кадетам: они и сами не призывали к народному восстанию, и даже пытались успокоить своих кровожадных товарищей на левых скамьях. «Я понимаю все нетерпение рабочих по этому вопросу, но, мне кажется, сейчас не следовало бы делать кровавой манифестации», – говорил Гредескул по поводу амнистии.

Нежелание идти на конфликт с правительством кадеты объясняли неудобством момента. По словам Шершеневича, сейчас Г. Дума еще недостаточно популярна. «Вот когда мы поставим аграрный вопрос, вопрос о свободах, тогда мы можем быть уверены, что с нами народ, тогда, и только тогда, мы можем требовать … Не будем сейчас остро ставить вопрос, подождем, когда представится более благоприятная почва для того, чтобы в конфликте народ стоял за нами».

В эти первые дни у кадетов была своя забота – составить так называемый ответ на тронную речь, по обычаю парламентских стран. В ответный адрес можно было включить и указание на необходимость объявления амнистии.

Мягкая конституционная форма не удовлетворяла левых, однако скрепя сердце они пошли навстречу своим умеренным союзникам.

Комиссия для составления проекта ответного адреса из 33 депутатов была избрана так: 11 кадетов, 11 трудовиков и 11 из прочих групп. Ее работа заняла всего два дня. Неудивительно: текст был составлен заранее и накануне открытия Думы прочитан на частном совещании оппозиции.

Помимо амнистии, составленный комиссией адрес требовал также ответственности министров перед Г. Думой и ряда других реформ.

Мудро и красноречиво высказался против ответственного министерства Стахович: «Вспомните, каким широким потоком несутся речи с этой кафедры. Проф.Щепкин восторженно сравнивал их сегодня с вешними водами. Пользуясь его собственным сравнением, добавляю, что вся эта вода не рабочая; ее не надо пускать на колеса мельницы. Умный мельник открыл бы затворы и терпеливо бы ждал: пусть себе сольет. Обратите внимание, кроме того, как неопределенно наше большинство; как неизбежно будет меняться его состав в зависимости от группировок по вопросам аграрному, национальному и другим.

Будущее себя покажет; тогда мы, может быть, будем иметь убедительные основания ходатайствовать о присвоении нам права верховного управления Россией, но покуда Дума себя не выказала на деле, я считаю эту претензию преждевременной. Мы только свяжем руки Государю, если как лояльный конституционный Монарх он будет следовать нашим голосованиям и менять министерства после каждого провала. Я знаю, что мне возразят, что в конституциях такого закона не помещают обыкновенно, что это установлено во всех странах обычаем. Но мы так ревниво переимчивы, что я не сомневаюсь, что переймем и этот обычай уже за то, что он чужой».

В ответ кадеты предсказывали, что без ответственного перед Думой министерства деятельность Думы будет бесполезна. «Неужели вся наша работа должна представлять из себя только прекрасный поток, не приводящий ничего в движение? Действительно, [нынешнее] министерство ставит нас в такое положение».

Поправка Стаховича о том, что следует сохранить ответственность министров перед Монархом, но развить права запроса Думы к ним, была, конечно, отвергнута.

К вечеру 3.V гр. Гейден под продолжительные аплодисменты заявил, что и правая сторона Г. Думы присоединится почти всецело к адресу. Правда, они внесли поправку, что с такой же просьбой об амнистиии обращаются вниз и просят революционеров не применять смертной казни, «которая точно такой же позор для страны, как и смертная казнь сверху». Стахович и барон Ропп, высказываясь за амнистию, предложили призвать в адресе и сам народ к успокоению. Стахович произнес длинную, прекрасную речь. Маклаков считал ее лучшей из всех, сказанных в I Думе.

«Я оговорюсь, что живу в такой глухой и благоразумной местности, в которой теперь, несмотря на все здесь говоримое, люди наверное не бросили своей обычной жизни и занятий, не перестали метать пары, сеять гречиху и просо, и не ждут, затаив дыхание, будут ли женщины в Г. Думе, останется ли Г. Совет или нет. Но тогда, когда у нас были выборы, когда я уезжал, то действительно меня крестьяне напутствовали». Они поручали ему добиться воли и земли. «Но, кроме того, они мне говорили то, о чем не говорили по-видимому в других губерниях и другим ораторам. Крестьяне совершенно определенно наказывали мне: не задевайте Царя, но помогите ему замирить землю, поддержите его».

Отдавая должное почину Думы 27 апреля, когда она единогласно высказалась за амнистию, Стахович сказал, что ответственность за последствия останется на Государе. Оратор напомнил молитву, которую прочел Государь в день коронации: «Господи, Боже отцев и Царю Царствующих! […] настави Мя в деле, на неже послал Мя еси, вразуми и управи Мя в великом служении сем. Да будет со Мною приседящая престолу Твоему премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очима Твоима и что есть право въ заповедех Твоих. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроиши к пользе врученных Мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово».

Государь, сказал Стахович, «помнит, что если он безответствен, то это не снимает с души его ответа там, где не мы уже, а он один ответит Богу за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке. Поэтому, я понимаю, что он задумывается и не так стремительно, как мы, движимые одним великодушием, принимает свои решения. И еще понимаю, что надо помочь ему принять этот ответ».

Цель амнистии – будущий мир в России. «Надо непременно досказать, что в этом Г. Дума будет своему Государю порукой и опорой». Поэтому в адресе следует выразить решительное осуждение политических убийств и других насильственных действий.

В ответ Родичев произнес пылкую речь, которая то и дело прерывалась аплодисментами. Он обвинил власти в нарушении правосудия, в организации погромов. «В России нет правосудия, в России закон обратился в насмешку! В России нет правды! Россия в этот год пережила то, чего она не переживала со времен Батыя!». «Народ открывает Царю свои объятья, но открывает на борьбу с неправдой, со злом, слишком долго царившим». В конце он провозгласил, что своим заявлением об амнистии Дума снимает с себя ответственность за дальнейшие насилия.

Ему вторил Шраг, также говоривший о произволе, о нагайках и усмирении крестьян.

Тогда вновь заговорил Стахович. Не отрицая произвола властей, оратор напомнил, что на девяносто с лишним смертных казней пришлось 288 убитых и 383 раненых агентов власти, причем из этих 671 лишь 13 были высшими чиновниками, а остальные были простыми городовыми, кучерами, сторожами.

«Нет, я уверен, что как бы ни было ничтожно число членов Думы, которые здесь со мной согласятся, я уверен, что огромное число русского народа скажет, что пора осудить политические покушения. Русский народ скажет, что в будущей России нет места для проповеди насилий и убийства, нет культа, требующего живых жертв. Русский народ скажет, что это не борьба, что это не служение ему и его благу, это – душегубство, и он его не хочет».

Граф Гейден предложил баллотировать поправку Стаховича с осуждением политических убийств поименно. Стахович поддержал эту мысль, но, поскольку такое голосование было бы слишком медленным, предложил хотя бы внести в протокол имена тех, кто остался в меньшинстве. Кареев, Родичев и Набоков проявили великодушие. Первые двое заявили, что они согласны голосовать поименно, т.к. не боятся высказать свое мнение. Набоков согласился со Стаховичем, что желающие могут вносить свое имя в протокол. Так и было решено. Затем обычной баллотировкой вставанием поправка Стаховича была отвергнута. Дума отказалась выразить порицание террору. «Я не смел (порицать), – признавался М. М. Ковалевский. – Вся моя репутация погибла бы, если б я сказал».

На следующем заседании (8.V) 34 члена Г. Думы подали секретарю заявление о своем согласии с поправкой Стаховича об осуждении политических убийств. Среди подписавшихся под этим заявлением были и дворяне, и крестьяне, и казаки, и даже один священник. Между прочим, заявление подписали Мартьянов – лесопромышленник и Белоусов – управляющий пароходством: оба они были крестьяне.

Проект адреса обсуждался в трехдневном заседании, точно описанном Стаховичем: «мы по 12 часов в день разбирали, перечисляли разные крупные нужды, наболевшие раны, свежие в памяти народной, все, чем увлекались за последнее время собрания, митинги, все газеты». Все, что можно было высказать дурного в адрес правительства, было высказано. Тут были и преступления, прикрытые «священным именем Монарха», и кровь, скрытая «под горностаевой мантией, покрывающей плечи Государя Императора», и «кровавый разгул произвола», и «гекатомбы истерзанных тел приниженного и голодного, доведенного до отчаяния народа», и «убийцы», которые «измышляют все новые пытки, все новые казни, все новые насилия над голодным и стремящимся к свободе, земле и справедливости народом», и даже «безумно высокие цены на чай и сахар, на спирт и керосин, на сукно и ситец, искусственно вздутые ради обогащения казны и торгово-промышленнаго класса». Звучали требования суда над правительством, которое ввело чрезвычайные законы, и над властями, которые исполняли эти беззаконные требования.

В те дни «Temps» написал, что если не найдется в Думе оратора с трезвым языком, то в России к анархии бюрократической прибавится еще «анархия парламентарная».

Трехдневные споры почти не изменили текст адреса, только кое-где усилив его и сделав еще резче.

Профессор Кареев предложил, ни много ни мало, такую поправку: вместо слов «русский народ» написать в адресе «весь народ, населяющий Российскую Империю», чтобы не утеснять права других народов России. «…гораздо лучше будет не употреблять выражешя "русская земля", потону что территория Poccийской Империи не принадлежит исключительно только русской национальности и, следовательно, мы эту территорию русской землей назвать не можем».

Кто-то предложил компромисс: вместо слов «земли русской» сказать «земли нашей». Вспомнили, что «земли русской» – это, собственно, «образное выражение». В конце концов, поправка Кареева была отвергнута.

Предложение Кареева сильно задело патриотические чувства от. Концевича. «Я был страшно поражен, – вспоминал он, – когда мне пришлось в течение нескольких дней слушать зажигательные речи о том, что на Руси святой все гнило и что даже следует выключить из проекта самые дорогие для русского сердца слова: "русский народ" и "русская земля". […] у меня явилось страстное желание заставить Думу высказаться точно и определенно по вопросу: считает ли Дума своей неотложной задачей озаботиться о сохранении "своеобразия" России или, быть может, Дума намерена посягнуть на самобытность России и дать России новый облик, новое имя?». Потому, когда поставили на обсуждение пункт адреса об удовлетворении нужд всех народов Российской Империи, чтобы они могли сохранять свое «своеобразие», от. Концевич предложил добавить к этому пункту слова: «чтобы Россия, населенная многочисленными племенами и народностями, потеряла свое своеобразие и даже самое свое имя». На нескольких скамьях засмеялись, другие молчали. Петражицкий попросил председателя призвать т. Концевича к порядку, но Муромцев просто поставил на баллотировку вопрос о том, подлежит ли эта поправка обсуждению, и после отрицательного ответа страсти улеглись.

Перед окончательным голосованием адреса гр. Гейден от лица своих единомышленников заявил: хотя они во многом согласны с этим адресом, но не считают себя вправе его поддерживать. Не желая нарушать единодушия Думы, гр. Гейден, Стахович и еще 5 лиц удалились из залы заседаний. Затем адрес был принят единогласно. На следующем заседании 4 члена Думы подали заявление о солидарности с гр. Гейденом и другими, покинувшими зал заседания.

Итак, приличные люди в Г. Думе все же были, хотя в основном они молчали. Из числа подписавших оба заявления активно выступали с думской трибуны только гр. Гейден, кн. Волконский и Стахович, сыгравший в трехдневном заседании роль Чацкого. Но их голоса тонули среди речей левых и кадетствующих.

Может быть, правительство, созывая Думу, предполагало, что в нее придут люди вроде Стаховича, знакомые всем по земским съездам. Но первые же заседания показали, что в Думе собрались куда более радикально настроенные депутаты. Даже самые простые крестьяне хоть и упоминали о Царе, но мало, а все больше жаловались на свое непосредственное начальство и на свою горькую долю, забывая любовь и к Царю, и к родине.

«Г. Дума в настоящем своем составе – это обида для стомиллионного Русского народа, это издевательство над самыми святыми и заветными чувствами народа, преданного Царю и Родине», – писал Д. И. Павлов в «Московских ведомостях».