Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

Копию этой телеграммы владыка отправил губернатору вместо ответа на его запрос, когда о. Илиодор будет вывезен из Царицына или передан властям.

И в этот раз, и неоднократно в дальнейшем преосвященный Гермоген намеревался поехать в Петербург: около 21.III владыка даже вызвал своего эконома о. Вострикова в Москву, а 30.III уже приказал прицепить свой вагон к поезду, – но каждый раз менял решение и оставался в Царицыне. Преимущества личного ходатайства перед Государем и Синодом таяли по сравнению с угрозой ареста о. Илиодора властями, которых, может быть, останавливало только присутствие архиерея. Однажды богомольцы даже обратились к преосвященному Гермогену с просьбой не ездить в Петербург, выставляя именно этот мотив. К тому же прошел слух о будто бы отданном приказе задержать преосвященного, не допуская его в столицу.

Со своей стороны Стремоухов 19.III послал министру две телеграммы с нападками на преосв. Гермогена.

В первой, ночной, губернатор обвинял преосвященного в том, что он «побуждает» о. Илиодора к «непокорности», уклоняется от переговоров, т.е. от увещеваний, вместе с иеромонахом обманывает Синод мифом о болезни, препятствующей отъезду, и, наконец, «сегодня вечером едва не вызвал кровавого осложнения» при ночном обходе вокруг монастыря.

Вечером, получив копию телеграммы преосвященного на имя Столыпина, губернатор, глубоко возмущенный тем, что ответственность за предстоящую трагедию возлагают на него, разразился пространной телеграммой, докладывая министру, что полиции мало и она вовсе не готовится к нападению на монастырь. «Не желавши исполнить распоряжение Синода, епископ все свалил на полицию и местную администрацию, которая в лице моем, лице новом, непредубежденном, терпеливо, с надеждой и доверием, которого он не оправдал, давала ему действовать. … Полагаю, другой епископ, не предубежденный, беспристрастный, мог бы выполнить миссию Синода и, работая совместно со мной, предотвратить всякие осложнения».

В последующие дни (20 и 22.III) губернатор вновь бомбардировал министерство телеграммами, указывая, что в присутствии преосвященного ничего сделать не может.

Под давлением Стремоухова, чьи жалобы незамедлительно передавались обер-прокурору, Синод уже 19.III, заслушав утреннюю телеграмму губернатора Тем же днем члены Синода под влиянием утренней телеграммы Стремоухова, обсудил тактику еп. Гермогена, с неодобрением отмечая, что он косвенно поддерживает иеромонаха. Поэтому было решено отозвать преосвященного из Царицына, если поручение не будет выполнено до полуночи. 21.III Синод предписал владыке «незамедлительно» вернуться в Саратов (зачеркнуто: «для принятия непосредственного участия в делах епархиального управления»).

В том же заседании 19.III Синод постановил предоставить властям, если иеромонах Илиодор находится вне храма, отвезти его либо в Новосиль, либо в Казань для помещения в лечебное заведение. Однако губернатор сообщил министерству, что перехватить о. Илиодора вне церкви невозможно, а если бы и удалось, то все равно светские власти его арестовать не могут, потому что он носит на себе запасные Дары, и любое физическое насилие даст повод обвинять полицию в кощунстве.

Радченко описывал образ жизни о. Илиодора в эти дни так: он «не служит, не проповедует, не управляет монастырем, живет, как послушник в заточении». На деятельной натуре священника это вынужденное затворничество отражалось плохо. Ночью 19.III он вышел из алтаря, сел на ступеньки солеи и пожаловался ночевавшему в храме народу: «Я слишком устал, сил нет!».

Между тем переговоры с преосвященным продолжались. 19.III владыка приезжал в монастырь дважды – днем целый час провел в келье настоятеля, а вечером прибыл под конец богослужения и в течение 20 мин. находился в алтаре, где уже был о. Илиодор. На следующий день, по одним сведениям, прошел вместе с ним в келью и пробыл там 2 часа, по другим – зашел к нему в алтарь с четырьмя священниками, вместе с которыми уговаривал ослушника ехать в Новосиль.

Следствием переговоров стала телеграмма, которую преосвященный отправил митрополиту Владимиру 21.III в 1 час. 25 мин. пополуночи. Она начиналась так: «Иеромонах Илиодор выражает готовность возвратиться в Новосиль, просит предоставить ему некоторое время для подкрепления крайне ослабевшего здоровья». Далее следовало процитированное выше описание болезненного состояния священника, который-де «опасается, как бы не пришлось ему умереть на пути».

Правда ли это или маневр, чтобы выиграть время? Смерть в пути едва ли грозила о. Илиодору: несмотря на болезнь, он оставался на ногах, а путешествие предстояло короткое и комфортное, даже не в 3-м классе, а в вагоне экстренного поезда. Кроме того, первый вариант этой телеграммы, сохранившийся в бумагах преосвященного Гермогена, называл поводом для отсрочки не физическое недомогание, а «нервное расстройство».

Одновременно владыка тянул время другим способом – обещая Синоду прислать то более подробную телеграмму, то письменное донесение. «Обещанный мною во вчерашней телеграмме обстоятельный доклад заканчиваю. Завтра утром протелеграфирую его. Несколько замедлил по не зависящим от меня обстоятельствам».

Тем временем о. Илиодор вернулся к проекту строительства монастырских катакомб. 19.III, после всенощного бдения, иеромонах впервые поделился своим планом с паствой. Спустя сутки, за полтора часа до отправки преосвященным телеграммы о подчинении о. Илиодора якобы покорившийся инок вновь вышел к богомольцам и уточнил, что рытье пещер под монастырем начнется после Пасхи: «я первый возьмусь за лопату». Очевидно, в Новосиль священник все-таки не собирался, намечая планы дальнейшей жизни в автономном состоянии.

Любопытно, что ходили упорные слухи о намерении о. Илиодора переметнуться к старообрядцам, нуждающимся в монахах как потенциальных епископах. По сведениям некоторых газет, соответствующее предложение уже было сделано. Впрочем, поповцы открещивались от этого замысла, но допускали возможность его зарождения в среде беглопоповцев.

Царицынское стояние о. Илиодора старообрядцы одобрили, уловив в его бунте нечто родственное себе: иеромонах обличает иерархов со смелостью раскольников старых времен, а положение его монастыря напоминает «военные осады старообрядческих монастырей».

Сам он, как видно из его статьи 1907 г., отчасти сочувствовал старообрядчеству: «И теперь твоих верных детей называют раскольниками, удивляются их изуверности; смеются над ними за то, что они когда-то шли на смерть за бороду».

Пройдут годы, и он действительно к ним пристанет. Но пока он был тверд и даже, по некоторым сведениям, 18.III поклялся преосвященному Гермогену, что не намеревается перейти в старообрядчество. «Я ревностный сын православной христианской церкви. Родился православным и умру православным».

Слухи о старообрядческих видах на о. Илиодора привели к тому, что, кроме полиции, у защитников монастыря появился второй предполагаемый противник. 23.III после вечерней службы о.о. Алексий Протоклитов и Михаил Егоров попросили, чтобы на ночь осталось как можно больше мужчин, причем последний пояснил, что по его сведениям в храме присутствует отряд из 60 старообрядцев, вооруженных револьверами. Однако поиски этих лиц ни к чему не привели.

Другая версия слуха гласила, что вместе с иеромонахом перейдет (или уже перешел) в старообрядчество и еп. Гермоген. Этот слух был опровергнут неким близко стоящим к нему духовным лицом. Кроме того, губернатор запретил редакторам местных газет печатать соответствующие заметки.

Вскоре владыка созвал местное духовенство и мирян на совещание под громким именем «Царицынского православного церковного собрания». Пригласил и власти – губернатора, полицмейстера и исправника. Стремоухов, «конечно, решил не ехать» и отговорился нездоровьем. Но подчиненных отпустил туда, велев слушать и отмалчиваться.

Совещание состоялось в реальном училище, у директора которого В. В. Косолапова остановился преосвященный, и продолжалось 3? часа (по отчету полицмейстера) или даже 5 часов (по официальному журналу). Собрались все местные священники (25) и около 15 мирян обоего пола.

Заседание открылось речью преосвященного, который изложил присутствующим свой взгляд на положение о. Илиодора. «Он сделал весьма много духовного и нравственного добра, он трудился с необыкновенным усердием и замечательным успехом, и я считал его и считаю доселе лучшим моим сотрудником на ниве Христовой». Однако местное население, стоящее на «весьма низком уровне в религиозно-нравственном отношении», ненавидит о. Илиодора, «жидовская, подлая печать» его травит. Переведенный в Новосиль под давлением светской власти, он вернулся ради своих чад. Чуть позже владыка заметил, что привязанность к монастырю и духовным детям «по отношению к монаху можно было бы признать за немощь, все же заслуживающую снисхождения, но если всмотреться глубже в состояние духа иеромонаха Илиодора и его духовных детей, то мы вскоре заметим [нрзб] могучую силу духовно-нравственного союза в Боге между пастырем и пасомыми». По мнению преосвященного, принципиально о. Илиодор готов к послушанию и по требованию архиерея перестал служить и проповедовать. «Ведь этот поступок ясно говорит, что он в смысле повиновения духовной власти ? требования исполнил и исполнил бы остальную ? часть, если бы не требовали выполнения ее в 24 часа». Синод слишком жестко подходит к «больной истерзанной душе» о. Илиодора. «Я глубоко понимаю его душевное состояние и страдаю за него», – со слезами заключил преосвященный Гермоген.

Затем перешли к повестке. Первый вопрос, заданный архиереем, касался требования Синода об извлечении о. Илиодора из алтаря руками духовенства. «Быть может, кто-либо, из наличного состава присутствующих здесь отцов, возьмется за исполнение этой задачи?». Желающих не оказалось. Священники единодушно заявили, что эта мера неприменима как по существу, так и технически, поскольку толпа бросилась бы защищать пастыря.

Второй вопрос касался времени, за которое о. Илиодора можно привести к послушанию. Все сошлись на том, что такая тонкая и горячая натура требует деликатного обращения. О. Лев Благовидов заметил, что, «зная характер о. Илиодора, нужно признать, что убедить его в необходимости послушания в 24 часа положительно невозможно». Сам преосвященный полагал, что достаточно будет 10 дней, но после этого намеревался забрать его в Саратов хотя бы на две недели, «полечить его больную душу, измученную окружающей омерзительнейшей атмосферой».

Третий вопрос: бунтарь ли о. Илиодор? После ряда отрицательных ответов картину единодушия нарушил о. В. Мраморнов, припомнивший, как о. Илиодор бранил богачей и лесопромышленников, причем, по мнению оратора, делал это незаслуженно. Тогда преосвященный обратился с тем же вопросом к полицмейстеру, который, в соответствии с полученными инструкциями, отказался отвечать.

Наконец, способствует ли деятельность о. Илиодора развитию сектантства? Тут выяснилось, что среди окружающей его толпы есть лица, повредившиеся рассудком на религиозной почве, но по большей части это кликуши, которых нарочно свозят к знаменитому пастырю из деревень, уповая на силу его молитв. Монастырские же богомольцы веруют «в духе строго церковном».

В целом ответы на все четыре вопроса оказались благоприятны для о. Илиодора, что неудивительно, поскольку в большинстве высказывалось духовенство, подчиненное преосвященному Гермогену. Как выразились Стремоухов и Харламов, это были «терроризованные епископом священники». Впрочем, губернатору следовало пенять на себя: он ни сам не пришел, ни другим представителям власти не разрешил ничего сказать, поэтому обмен мнениями получился односторонним.

По-видимому, владыка и рассчитывал, что совещание выскажется в пользу о. Илиодора. Стремительно утрачивая доверие Синода, преосвященный поспешил заручиться поддержкой крохотного церковного собора.

Закрывая заседание, владыка указал на полицейский произвол, создавший вокруг о. Илиодора «смрадную и отвратительную атмосферу, от которой он задыхается». При этом произнес загадочную фразу: «если пристав, допустивший глумление над известной революционеркой Спиридоновой, был впоследствии революционерами расстрелян, то почему глумление над монахом допускается безнаказанно».

Много напутавший в мемуарах Стремоухов эту фразу процитировал по памяти почти дословно, намекая, что архиерей призывал отомстить властям за о. Илиодора. Однако делать это в присутствии полицмейстера и исправника было бы опрометчиво, да и из контекста видно, что речь шла только о полицейском произволе, примером которого стал случай со Спиридоновой. Вероятно, преосвященный хотел сказать, что если уж над революционеркой нельзя издеваться, то над монахом и подавно. Но не заметил, какой опасный смысл приобретает эта аналогия.

«Тяжкие последствия», предсказанные преосвященным Гермогеном 19.III, беспокоили и Стремоухова, тем более что как раз накануне он получил распоряжение Курлова: после отъезда архиерея прекратить доступ новых богомольцев в храм. Такие попытки уже делались. Но теперь, чувствуя, в каком свете владыка представит положение Государю, Стремоухов отметил, что в случае оцепления монастыря илиодоровцы ударят в набат и соберут своих сторонников, «из чего создастся дело, не имевшее прецедента в истории и поставящее правительству новое затруднение, на чем и построены все расчеты». Поэтому предложил повременить и подождать выражения воли Государя.

В мемуарах Стремоухов по памяти воспроизводит свою телеграмму еще красочнее: «Предварительно принятия мною мер к штурму православными войсками и полициею православного монастыря, защищаемого епископом православной церкви, с неизбежными кровавыми жертвами с обеих сторон, исчисляемыми сотнями людей, и тоже неизбежным святотатством, случая беспримерного в истории Российского государства, прошу испросить на сие предварительное Его Императорского Величества соизволение».

Через три дня, докладывая министру внутренних дел о собрании, состоявшемся в реальном училище и действовавшем «под непрестанным давлением епископа», Стремоухов и Харламов присовокупили вывод о том, «что епископ из Царицына сам не уедет, что в его присутствии принятие каких-либо мер для выдворения Илиодора невозможно, что инцидент с Илиодором разрастается до крупных размеров и принял характер открытого неподчинения самого епископа всякой высшей власти, как светской, так и духовной, что при таком положении вещей представляется необходимым принятие решительных мер против епископа Гермогена, недоступных для губернской власти». В очередной раз Стремоухов попытался свалить архиерея, втянув теперь в это дело еще и Харламова.

В ответ Курлов поспешил охладить пыл губернатора, телеграфировав ему, что депеша сообщена обер-прокурору и что гражданским властям не следует предпринимать никаких действий до решения Синода.

Для публики это извещение повторила официозная «Россия»:

«В различных изданиях мы встречаем самые фантастические сведения о том, что происходит в Царицыне, а главное о предположениях и намерениях гражданских властей. Говорят, будто бы имеется в виду "осадить" монастырь, будто бы "все никак не удается арестовать о. Илиодора" и т.д.

Все это основано, очевидно, на россказнях, обращающихся к толпе, окружающей о. Илиодора, которая, по-видимому, в самом деле ждет какой-то "осады" и готовится к "гонениям". В действительности, о. Илиодор является нарушителем велений церковной власти, а следовательно, только ее ведению, согласно закону, и подлежит».

23.III преосвященный Гермоген доложил Синоду, что власти готовятся к крайним мерам – стягивают войска и полицию, патрулируют окрестности, прибыл Харламов, «слышны решительные распоряжения осадить монастырь». Поэтому «дело увещания иеромонаха Илиодора осложнилось», так как грозные вести «вновь сильно взбудоражили» его натуру. Далее передавались любопытные слова самого священника:

«Власти искусственно стараются во что бы то ни стало показать меня бунтовщиком, политическим преступником. Очевидно, они мне просто мстят. Это похоже на дуэль между полицейской и духовной властью. Я от глубины души готов умереть, открыто пред всем миром исповедуя свою невиновность в навязываемых мне преступных замыслах. Вот уже 12 дней нахожусь среди массы народа, однако не воспользовался им ни как бунтовщик, ни как бродяга Гапон. Не могу стерпеть тяжких нравственных обид, оскорблений со стороны тех, которые должны бы мне оказать сочувствие, нравственную поддержку, уважение. Боже мой, что будет с Россией? Я сильно болею душой, мне лучше умереть».

Пока остается опасность ареста, увещевания тщетны – вот что, в сущности, доложил преосвященный Гермоген.

Телеграмма епископа была так ярка, что Лукьянову поневоле пришлось сделать официальный запрос Столыпину – какие такие казачьи войска стянуты к Царицыну.

Для публики взгляды духовенства были изложены Радченко на страницах «Колокола»: «С радостью наблюдается его [о. Илиодора] склонность к переселению в Новосиль, но всякий раз, когда доходят до него вести о готовящихся против него мерах полицейского воздействия, о. Илиодор как-то снова ожесточается, и владыке приходится начинать работу снова».

Таким образом, к 23 марта обе стороны довели до правительства свои точки зрения в предельно четкой форме. И архиерей, и губернатор заявили о своем бессилии в присутствии противной стороны.

Этот день – 23.III – стал переломным. В 6 час. вечера Столыпин был у Государя с докладом. По всей вероятности, испросил полномочий. Но получил ответ: «Петр Аркадьевич! Вы кашу заварили, вы и расхлебывайте. Берите Илиодора из монастыря: он мне не нужен, но берите так, чтобы ни одна старушка не была тронута».

Вернувшись из Царского Села, в полночь Столыпин отозвал Стремоухова из Царицына:

«Прошу ваше превосходительство до новых с моей стороны распоряжений не принимать никаких принудительных мер по отношению к Илиодору, точно так же не должны приниматься и усиленные полицейские меры вокруг монастыря, кроме необходимых для поддержания порядка и спокойствия. Если преосвященный Гермоген не нуждается в вашем содействии и вы признаете ваше пребывание в Царицыне не достигающим цели, разрешаю вам возвратиться в Саратов».

Одновременно Столыпин известил обер-прокурора, что «ни о каком нападении и осаде монастыря, стягивании казачьих войск, патрулировании полиции кругом монастыря и усилении таковой у ворот подворья не может быть и речи и сообщение о сем епископа Гермогена не соответствует действительности».

У Стремоухова сложилось впечатление, что решение Столыпина связано с его предупреждением о предстоящем беспрецедентном деле. Ранее, дескать, министр ничего не знал, а Курлов действовал по собственной инициативе, отдавая распоряжения «за министра». Эта мысль проскальзывает даже в докладе губернатора Столыпину 8.V.1911: «…теми мерами, которые рекомендовал мне в марте месяце от вашего имени применить к иеромонаху Илиодору ген.-лейт. Курлов» Из своей версии Стремоухов выводит еще более смелую теорию: Курлов нарочно допустил новосильское бегство и прибытие инока в Царицын, а затем подстрекал губернатора к скандальному и кощунственному насилию над духовными лицами, чтобы подставить под удар Столыпина и подготовить ему «гражданскую смерть».

Действительно, самые жесткие распоряжения, грозившие столкновениями между богомольцами и полицией, принадлежали Курлову, хотя некоторые телеграммы из министерства, касающиеся дела о. Илиодора, подписаны лично Столыпиным. Однако Стремоухов и сам хорош. Он, как уже говорилось, настаивал на «решительных мерах» еще с Французского завода. Поэтому изящная схема, нарисованная Стремоуховым в мемуарах, – Курлов, склоняющий его штурмовать монастырь, епископ, организующий народную оборону, а в середине несчастный губернатор между двух огней, – страдает неточностью.