Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

«Я тоже страдаю! Тоже гоним за правду, оклеветан, высмеян. Унижен, переношу нравственные заушения, меня два раза арестовывали жандармы как разбойника, но только арестовали не здесь, не в этой святой обители, а обманным образом в дороге! И вчерашнюю ночь я под арестом жандармов должен был легко одетый, в темную ночь, в сильный мороз под холодным леденящим ветром пройти пешком 10 верст по железнодорожным шпалам. Но это пустяки, я готов пройти еще не 10 верст, а 1000 верст пешком» – потому что «гоним за правду».

«Из Санкт-Петербурга Св. Синод прислал мне известие, что если я не выеду из Царицына, то меня расстригут и предадут суду. Святые отцы! Делайте, что хотите, я иду по стопам Спасителя, беру на себя крест Его и иго». Напомнив, что с Христа тоже сдирали ризы, о. Илиодор объявил, что предпочтет остаться в своем монастыре простым иноком, а проповедь продолжит в письменной форме. Покинет же обитель лишь в том случае, если его свяжут и вынесут.

Как видим, все проповеди о. Илиодора в этот день увековечены дословно, поэтому Стремоухов поступает опрометчиво, уверяя читателей, будто священник именно в этот день говорил, что Столыпина надо драть розгами по средам и пятницам.

И в этот вечер, и при других случаях о. Илиодор неизменно обосновывал свое право не подчиняться Св. Синоду следующими положениями:

1) 

решение Синода о его переводе несправедливо. «Такое начальство, которое само нарушает законы, творит неправду, я за начальство не признаю и признавать его, пока жив, не буду!». В противном случае он «не только не заслуживал бы звания пастыря стада Христова, но даже звания христианина». О. Михаил Егоров однажды выразил эту же мысль так: «Распоряжение незаконное. Может быть, Синод прикажет иконы рубить»;

2) 

поскольку Синод действует под давлением светской власти, то неподчинение в данном случае есть неподчинение этой светской власти. «Говорил и теперь говорю, что святыню вашу почитаю, благоговею пред нею как высшей церковной властью, руководимой Духом Святым, но чиновничьему, противному Богу, засилью, особенно проявленному в царицынском деле, не подчинюсь, что угодно претерплю, но добровольно не подчинюсь вместе с Иоанном Златоустом. … Ваше Святейшество, я готов трудиться везде, где вы, а не светские чиновники прикажете. Я готов трудиться и в Новосили»;

3) 

он борется не только за себя но, главным образом, за принцип свободы Церкви и вообще за правду. Личные упорство, задор или гордость не при чем. «Во мне гордости никакой нет! и я только стою за правду. Я хочу только пострадать, сколько угодно будет [нрзб] моим врагам! Пусть это они слышат!».;

4) 

поэтому сопротивление о. Илиодора нельзя считать бунтом. «Совесть моя чиста, она говорит мне: ты стоишь за правду».

Обращение Св. Синода за помощью к министру внутренних дел развязало руки светским властям. Поздно ночью ген. Курлов наконец дал Стремоухову полномочия, которых он неоднократно в этот день просил: «Во исполнение приказания г. министра благоволите, ваше превосходительство, выехать лично в Царицын и принять меры к возвращению Илиодора в Новосиль силой, предварительно согласившись с преосвященным Гермогеном». Губернатору поручалось стянуть в город полицию, «очистить подворье и церковь от народа», но самого о. Илиодора брать лишь тогда, когда владыка убедит его снять облачение и покинуть храм, «так как введение полиции в храм недопустимо».

Получив полномочия, губернатор тут же, в 1 час ночи, распорядился собрать в Царицыне всю конную стражу уезда, 40 конных стражников из Камышинского уезда и 50 пеших из Саратова.

Одновременно Курлов, получивший ложные сведения, будто о. Илиодор «не в храме, а гуляет по Царицыну», повторил свой приказ ротм. Тарасову доставить священника на первую станцию и оттуда в отдельном вагоне отвезти в Новосиль. Поэтому с 13.III жандармы держали наготове паровоз, вагон и тройку лошадей.

Потом Стремоухов будет вешать всех собак на Курлова, который-де склонял бедного губернатора штурмовать монастырь, и даже процитирует якобы полученную телеграмму: «Предлагаю к неуклонному и немедленному исполнению. Прикажите наряду полиции ночью войти в монастырь, схватить Илиодора. Заготовьте сани и шубу и по Волге отправьте его в X.» Курлов действительно дважды приказывал ротм. Тарасову произвести подобную операцию, но каждый раз требовал, чтобы задержание происходило на нейтральной территории. Кроме того, документы показывают, что губернатор сам просил полномочий, рисуя положение в мрачных красках («На мирный исход не надеюсь») и настаивая на «решительных мерах».

Какие «решительные меры» мог принять Стремоухов, видно уже из тех двух его проектов, которые увековечены в его мемуарах – запретить подвоз в монастырь продуктов и арестовать о. Илиодора на собрании, оттолкнув священника от еп. Гермогена в руки агентов.

Воскресным утром 13.III после обедни о. Илиодор «произнес проповедь чисто религиозного содержания, призывая к смирению», а затем объявил, что вечером после акафиста «скажет свою обычную духовно-патриотическую беседу, а может быть скажет и необычную беседу».

Вечером собралось до 10 тыс. чел., заполнивших, кроме храма, коридоры, лестницы и двор. От духоты людям делалось дурно, их выносили.

Полицмейстер утверждал, что беседа носила «характер революционного митинга», и даже красному цвету облачения о. Илиодора приписывал какой-то тайный смысл.

Свою длинную беседу иеромонах начал с рассказа о том, как бежал из Новосиля и добрался до Царицына. Затем объяснил положение дел приблизительно так.

Император Петр Великий заменил Патриарха Синодом во главе со светским чиновником. «Поэтому теперь в Синоде не слышно голоса церкви, которой руководит сам Дух Святой, а слышно только голоса Столыпиных, Лукьяновых, Татищевых и Семигановских! … Все эти чиновники вместо того, чтобы заниматься своими прямыми делами, лезут в совершенно чуждые им дела духовные», а потому «проиграли Японскую войну, а теперь, пожалуй, проиграют и Китайскую, чего, конечно, не дай Господи». В свою очередь, члены Синода «правду Христову променяли на бриллиантовые кресты, звезды и спокойное житье и исполняют все незаконные дела светских владык». «Такой чиновный Синод я проклинаю! За Святейший Синод не признаю и повелениям его повиноваться не желаю».

О. Илиодор объявляет Синоду «священную и беспощадную брань» «за свободу церкви православной», веря, что «церковь синодальная» (то есть, очевидно, синодальный строй) «зашатается и будет побеждена».

Он не считает себя преступником.

– Я не бунтую, не убиваю, а страдаю за что – говорите.

– За правду, батюшка, – дружно закричала толпа.

Он не боится репрессий со стороны как духовных, так и светских властей. «Сюда едет сейчас целый вагон жандармов и начальства. Только [нрзб] что они будут здесь делать. В монастырь я их не пущу. Пусть они разобьют сначала все монастырские стены и тогда только могут связать меня». Что до снятия сана, то о. Илиодор не верит, чтобы обер-прокурор мог отнять у него благодать, данную при хиротонии. «Когда меня посвящали в священники, то обводили три раза вокруг престола и архиерей возлагал мне на голову руки и молился о ниспослании на меня благодати Св. Духа, а расстричь меня хотят одним росчерком пера светского чиновника-сюртучника, накурившегося табаку».

В случае лишения сана о. Илиодор намерен, по «древнему обычаю святых отцов православной церкви, утвержденному вселенскими соборами», жаловаться «епископу другой земли», а именно Константинопольскому Патриарху Иоакиму III.

Покамест о. Илиодор пригласил паству оставаться вместе с ним в монастыре или хотя бы приносить провизию для тех, кто остается. Кроме того, объявил, что с завтрашнего дня запирает ворота обители и будет пускать только своих богомольцев, а полицию, сыщиков и подозрительных не пустит.

Вопрос о сыщиках его особенно беспокоил. Он неоднократно распоряжался закрыть двери, а когда вывели очередного больного, почувствовавшего дурноту, – закричал: «Какие там больные, это не больные, а сыщики; вот я затворю двери, да и пересчитаю всех, тогда мы и увидим, больные это или сыщики».

Свою героическую речь, скорее подходящую к лицу донскому казаку, чем смиренному иноку, о. Илиодор произнес «с сильным возбуждением, каковое передавалось и всем присутствовавшим», и закончил словами «С нами Бог! Аминь!», а затем приказал хору запеть «Спаси Господи люди Твоя».

Тем же вечером (в 9 час. 10 мин.) насельник монастыря иеромонах Гермоген телеграфировал преосвященному в ответ на его просьбу уговорить настоятеля вернуться в Новосиль: «Владыко святый! Отец Илиодор непреклонен. Все уговаривали. Соглашается сана лишиться. Народ охраняет. Иеромонах Гермоген».

В полночь с 13 на 14.III монастырские ворота были заперты. Очевидно, о. Илиодор предвидел новую попытку своего ареста. К вечеру железнодорожные служащие уже, вероятно, доложили священнику, что «спициально» под его персону заготовлен экстренный поезд с прислугой. Этот поезд вообще сыграл огромную роль в «царицынском стоянии», молчаливо свидетельствуя о серьезных намерениях властей.

Ожидая, что попытка ареста приведет к повторению событий 10 августа 1908 г., о. Илиодор делился с паствой «печальным предчувствием»: «не сегодня – завтра в храме этом произойдет нечто ужасное, потому что слишком много появилось у нас врагов, все восстали против нас, и мы должны быть готовы на все.

Через пару дней среди богомольцев прошел слух, будто о. Илиодор получил ответную телеграмму от Иоакима III, следствием чего должен был стать разгон Синода. На самом деле священник, вероятно, не пытался и писать в Константинополь, поскольку намеревался это сделать лишь после указа о лишении сана.

На следующий день после объявления войны у о. Илиодора было некоторое колебание. Возможно, в связи с телеграммой, полученной из Петербурга: «Послушнику Александру. Мужайтесь, просите губернатора, пусть просит властей оставлении. Батюшка пусть ручается спокойствие». По крайней мере, священник постарался успокоить свою взволнованную паству и сам немного успокоился.

В 11 час. утра о. Илиодор объявил, что обитель снова открыта, и попросил паству не вмешиваться в случае его ареста. В три часа повторил эту просьбу, однако прибавил, что, мол, «когда его понесут, то их дело», получив в ответ: «Не выдадим». Наконец, вечером обратился к народу со следующим кратким словом: «Сюда едет сейчас по моему делу саратовский епископ Гермоген и ожидается московский митрополит. Враги мои оклеветали меня перед Государем и наговорили, что у меня в здешнем монастыре происходит разврат и творятся всякие безобразия. Что у меня нет никаких поклонников. Вы сами видите, что это неправда! Поклонников у меня много и никаких безобразий нет. Прошу вас только молиться и вести себя как можно тише и скромнее!».

В тот же день о. Илиодор дал яркое доказательство своей способности к послушанию, телеграфировав (в 1 час. 22 мин.) преосвященному Гермогену: «Дорогой владыка, из вашей телеграммы видно, что Синод запретил мне служить. Если так, то, конечно, я служить не буду. Правил соборных и апостольских нарушать не дерзал и не дерзну. Простите. Послушник иеромонах Илиодор». Действительно, с этого дня он перестал служить и даже проповедовать, ограничиваясь краткими обращениями к богомольцам «с амвона, а то просто на ходу».

Но колебание было недолгим. Монастырь окружила полиция. Прошел слух о телеграмме Курлова с предписанием арестовать о. Илиодора в 24 часа. Газеты уверяли, что перед вечерней службой священник насмехался над «слишком легкими перьями», которыми подписывают приговоры светские власти, и грозился послать им «перо в тридцать пудов весом». Во всяком случае, очевидно, что сущность распоряжения Курлова о применении силы стала известна илиодоровцам.

Уже вечером 14.III о. Илиодор снова распорядился закрыть ворота. Такого порядка придерживались и в последующие дни: на ночь монастырь запирался, причем посторонние лица изгонялись, а утром открывался.

При открытых воротах о. Илиодор старался находиться в алтаре, куда полиция пока не осмеливалась войти. Здесь за шкафом находился лаз в подземную келью, где иеромонах рассчитывал укрыться в случае нападения. В алтаре выбили окно, чтобы пустить врагов по ложному следу.

В свою келью о. Илиодор переходил по коридору, не выходя даже во двор. «Я две недели не показывался на Божий свет и даже не ходил по земле», – жаловался он впоследствии. Тем более не выходил за ворота, памятуя, как его «выманили» в Сердобск: «не выйду из монастыря, если даже меня будет звать отец родной». От алтаря до кельи священника провожала толпа, не давая полиции приблизиться к нему.

На случай штурма кельи в ней был разобран потолок, а на крыше приготовлена веревочная лестница, чтобы спуститься в пономарку и оттуда пробраться в храм.

Таким образом, все возможные опасности были предусмотрены, и неприятель получил бы добычу лишь в том случае, если бы догадался ловить ее в двух местах одновременно.

«Народ охраняет», – писал о. Гермоген, и народ действительно охранял своего пастыря, как мог, дежуря при нем день и ночь. В первую же ночь с 13 на 14.III в монастыре осталось ночевать несколько сот богомольцев, в следующую – от 600 до 1000 человек, по разным оценкам. На следующий день здесь было до 7 тыс. чел., «преимущественно женщин», а на ночь остались певчие и до 2 тыс. богомольцев. О. Илиодор просил, чтобы оставались больше мужчины, так что дело принимало серьезный оборот. Полицмейстер докладывал губернатору, что «приверженцы иеромонаха Илиодора решили, в случае его арестования, воспротивиться этому силой».

Караульщики ночевали прямо в храме. Кое-кто оставался здесь и днем.

«Среди церкви, в которой совершается богослужение, стоят молящиеся, вокруг них расположились на полу ярые поклонники, по большей части, женщины.

Тут же груды различных съестных припасов, сосуды с молоком, водой и квасом», – писал один репортер.

Другие илиодоровцы дежурили снаружи, занимая оба монастырские двора.

«Монастырь теперь – настоящий бивуак», – отмечал другой.