Казачья Молодость

Я кинулся со всех ног ему навстречу и обнимаю его за шею. Он целует меня. Я в восторге от его холодных колких усов самого близкого здесь человека. И таких как он нет во всем городе, ведь атаман казачий – это совсем другой человек. Он казак, а потому другой.

Он остановился в гостинице «Сибирь». Она в центре города, среди торговых лавок и трактиров. На все дни его приезда я перебрался к нему в номер, другой совсем мир – мир станицы, детства, матери, отца. Атаман просит меня надеть мою казачью форму – а то, говорит, я не узнаю тебя – я этому был только рад. Все же казачья форма мне к лицу и она почему-то теплее. Помню, как в городе, когда мы шли с атаманом, я встретил своих товарищей по гимназии. Я шел мимо их гордо, махнув для приветствия рукой. Уже отойдя, я обернулся, а они все еще смотрят мне вслед – я это, их казак или нет? Узнают… Слышу бодрое: «Казак!»

Крестный все, казалось, рассказал о станице, о доме, об отце, о Петрухе даже.

– Отец тебе передал нагайку, чтобы, Яков, не забывал, что он казак.

А о матери так, вскользь. Я знал, что он хоть и защищал мою мать от преследований в станице, как раскольницы, но доброго слова о ней, бывало, не скажет. Ведь он знал, какую борьбу она вела за самоутверждение в доме – было время, что она уходила в родную станицу Сбега, забрав всех детей. А сколько сил она потратила, воюя со свекром. Словом, мать-раскольница трудно вживалась в чужой станице. Она так и осталась чужой в нашей станице. Оттого-то и атаману нечего сказать о чужом человеке.

Зато атаман сразу повез меня на ипподром. Это было одно из любимых мест в городе. А зная мою страсть к коням, он повел меня на бега. Была глухая осень, так что были лишь тренировочные пробежки. Нет, немного погодя стал собираться народ – готовились к забегам и всадники. Похоже, было закрытие сезона, и выступали лучшие наездники. Вот собственно для этого крестный и привел меня сюда – показать лучших наездников города и, чтобы я почувствовал накал борьбы в каждом заезде. Крестный этим только разжигал во мне эту страсть наездника. Он, как говорится, сыпал намеренно на рану соль. Как будто он знал, что пройдут годы – и эти трибуны будут рукоплескать моему триумфу.

Но и этого крестному было мало, чтобы разбудить меня. Он давно был в приятельских отношениях с командиром казачьего полка города, а с сыном, его Петром, я учился в гимназии. Вот такие получились, как говорится, пироги с котятами… Нет, это обстоятельство не изменит по существу наши с Петром отношения, но я буду вынужден терпеть все выходки Петра. Но потом будет еще хуже – судьба сведет нас под одной крышей. У полковника была своя конюшня скаковых коней. В его же подчинении была и конюшня служебных коней. И вот кони то и решат нашу судьбу с Петром. Полковник прислал за нами коляску. Дорогой крестный стал рассказывать, как они, возвращаясь после «боксерской» войны в Китае с моим дядей из Сбегов, в этом городе попали на скачки. И мы решились участвовать в скачках. Как говорится, с корабля на бал… Еще не стряхнув с себя всей полевой пыли, кинулись в борьбу. Нет, мы не уронили казачьей чести. Дядя твой стал победителем этих в городе престижных скачек. Правда, я еле-еле дотяну до столба. Ведь я в душе больше наездник, чем в деле. Так что, сынок, помни, что казаки здесь на скачках поставили высокую планку и ее тебе надо держать. «Не урони ее, Яков» – сказал атаман по станичному так громко, что люди даже обернулись в нашу сторону. «Неужели и я так громко говорю? – подумал я. – Не зря Нина как-то назвала меня иерихонской трубой».

В тот раз мы ехали прямо к конюшне полковника. Всюду в денниках конюшни чистота, кони, видно, ухоженные, так и лоснятся на крутых боках. Кони, я заметил, в основном рыжей масти. Это порода башкирских коней в свое время завезенных к нам, объяснил полковник. Я вспомнил нашего домашнего злого коня по кличке Башкир. Это он разбил моему брату руку – и так станица лишилась казака в мирное время… Это истинно степной табунный дикий конь. Помнится, он с трудом прижился в нашем доме. Отец его нагайкой перевоспитал. Но конь этот – настоящий боец: он просто так не даст взять всадника – будет кусаться, лягаться, но наездника вынесет.

Полковник Плесовских, плотный, кряжистый просто встретил нас, крепко поздоровавшись с нами. Крестный попросил его показать мне скаковых коней. Я, конечно, изъявил желание сесть хотя в седло любого коня. Мне подвели рыжей масти коня. Пока я подходил и садился полковник не спускал с меня глаз – знал ретивый характер этой масти коней. Позднее я спрошу крестного, почему хозяин коня так внимателен был ко мне, ведь я же казак.

– Я ему как-то без тебя в застолье представил тебя, как мальчика, поцелованного цесаревичем в казаки. Ты сейчас будешь возражать, но сказать об этом – в твоих же интересах. Ты это осознаешь только потом.

Если бы я знал, но именно с этого дня и начнется моя судьба скакового всадника. Потом и я догадался – почему полковник так следил за мной: он хотел увидеть мальчика, поцелованного судьбой. Я, как сейчас помню тот день. Какая-то сила подхватила меня, оторвала от земли, и я лихо влетел в седло. Конь, наверное, такой наглости не ожидал. Он заиграл ногами на месте, давая мне понять, что готов выполнить мою любую команду, чувствуя на себе настоящего всадника. Легкая дрожь пробежала по всему его телу. Он настороженно запрял острыми ушами, готовый сорваться с места. Я был на вершине счастья – и потому дрожь одолевала и меня. Ведь я сидел на коне, бывавшем на серьезных скачках. Не это ли счастье и мечта моя! Я повел коня легкой рысью по просторному двору конюшни. А потом взял – сорвал его с круга и галопом наискосок пустил коня на хозяина, а в нескольких шагах поднял коня на дыбы. Полковник был в восторге.

– Да, ты, я вижу, многим наездникам уже сейчас дашь фору. А как ты, Яков, оценил бы коня? Годится для скачек.

– Все зависит от наездника. А конь очень умный и чуткий. Он, мне кажется, читал мои мысли. Вся тайна успеха лежит в шенкелях. Этот конь мог бы научить меня многому. Ведь я только подумал, а уж он сам пошел нужным аллюром.

– А все это, мальчик, оттого, что ты и что конь – думаете одинаково.

– Глядя на этого красавца, я бы сказал, что о наезднике надо судить по коню.

– Верно говоришь. Каков конь – таков и казак.

Я уже оставил седло и стоял рядом с ним. Полковник обнял меня, как родного.

– Что ж, теперь у тебя право – в любое время приходить и в твоем распоряжении будет любой конь. И этот – то же, – добавил он, видя, что я не отрываю глаз от коня.

Я вернулся окрыленный происшедшим. В ушах стоял зычный голос полковника. «По твоей посадке я вижу, что ты готовый наездник. Я буду рад ввести тебя в круг известных в городе наездников. У меня глаз наметан – я вижу, что из тебя может выйти толковое. Ты и фигурой создан под коня. Но грани твоего таланта все же надо подшлифовать, чтоб заиграл бриллиантом. Приходи – я буду только рад». Вот и все, подумал я, жизнь моя делает крутой поворот. И эта новая жизнь меня так захватит, что на каком-то этапе я пойму, что скачка становится смыслом моей жизни. А как же мечта быть путешественником? Об этом позднее я еще буду серьезно думать…

А пока… Но даже сейчас в день отъезда крестного я забыл еще раз спросить про мать – как она там?

Я чувствовал, как страсти начинают меня обуревать. Конные скачки захватили меня полностью. Я много читал в эти дни и много думал, как соединить учение с занятием с конем. Где – то вычитал, что страсти порождают пороки и грехи.

Чтобы отвлечь меня от расспросов о матери, а у меня, видно, слово о ней уже висело на конце языка, он повел меня в цирк. Я все еще был под впечатлением того на ярмарке скакуна, когда на манеж цирка выпустили старого белого жеребца, на нем в дешевых блесках коротконогая тетка в трико телесного цвета. Музыка гремит с удалью так, что мертвеца можно поднять. Человек в цилиндре подстреливает длинным бичом жеребца, возвращая его с каждым ударом к жизни. Отчего конь лениво и безразлично вскидывает голову в такт ударов и пускается в тяжелый галоп из последних, похоже, сил. Такой прыти, видно, не ожидала от коня и женщина. Она падает под вздохи публики на песок… Ей долго аплодируют… Между тем вдали слышен жалобный рык хищника. Будто его невыносимо тошнило или рвало. Было скучно. Было жаль и коня, доживающего под ударами бича жизнь и того рычащего не от хорошей жизни хищника. Я не мог это более смотреть. Кстати, это был мой первый и последний в жизни выход в цирк.

Крестный уезжал в коляске, запряженной парой рыжей масти коней. Мы обнялись. Глядя на него, я только и думал: как он не похож, наш атаман, ни на кого во всем городе. Он совеем, совсем другой человек…

12

Наступили великопостные дни. По субботам нас водили в небольшую церквушку невдалеке от гимназии в глухом переулке. Обычно нас приводили задолго до службы, так что кроме нас было несколько сгорбленных темных старушек, вероятно, из странниц. Был вечер. К тому же холод в церкви навивал грусть. Вот уже и сумерки синели в узких окнах. Вечер печально догорал… С детства я не приучен ходить в церковь. Мать, моя староверка, хоть и была поповской старообрядкой, сама церковь посещала редко в простые дни и нам внушала, что ходить в церковь пустое дело, Что поп тот же, как и ты, человек. Он служит за деньги, как любой чиновник. И тот, и другой служат царю, власти, а, мол, люди идут в церковь от безделья. Ведь поп посредник между небом и человеком. А не лучше ли напрямую тебе обратиться к небесам? И ты точно так же будешь оцерковлен, как и те, кто ходит в церковь. Бывая с отцом в городском соборе, вспоминая сейчас, я понимаю, что служба в соборе так проходила слаженно и так театрально, как сейчас проходит спектакль по заранее написанному сценарию. Похоже, оно так и было, пока не было театров. Оно и сейчас там, где нет театров, люди идут на представление в церковь. Я сам тогда любил послушать хоры, бас дьячка. Похоже, верно говорили в старину: «Одни с Богом, другие – с Отечеством». Словом, вера в бога не стала частью моей души. А позднее я и вовсе узнал, что у многих верующих вера в бога не заходит дальше суеверия..Как на Руси говорили: гром грянет – мужик перекрестится. Вот и сейчас в ожидании службы, когда холод пробирает легкую гимназическую шинельку, подумаешь, не эти ли строевые походы в церковь превращают веру в бога в суеверие. Вот и сейчас в классе я не слышал, чтобы говорили о боге – только о партиях. Сам воздух, видимо, тогда уже был насыщен духом революции. В кружке, если и упоминали о боге, то ссылались на «Карманное богословие» Гольбаха. Рукописные листки из работы Гольбаха попадали в мои руки. Помнится, вера, говорилось в тех листках, состоит в благочестивом доверии к священникам и ко всему, что они говорят, и никакого бога при этом не упоминается. Религия – это идеология, которую принимает власть, если она сама не имеет своей идеологии. Вот так в кружке говорил нам наш лидер Евгений по прозвищу Маркс…

Мы так и стояли долго в холодной церкви в ожидании службы. За это время я мог вспомнить уже в который раз приезд крестного. И все ж остается загадкой – почему он так мало сказал о матери? Я не думал, что если бы случилось серьезное, он бы умолчал – это было бы подло, нечестно. И все же в его – всегда, как я его знал раньше, – ясных и чистых глазах появилась то ли грусть, то ли какая – то пелена. Неужели он что-то мне не досказал? Обычно немногословный – он в этот раз и вовсе больше молчал. Конечно, хотелось, чтобы оно оставалось моим домыслом возбужденного ума. Однако оно все так и выйдет. Крестный просто щадил меня. Пройдет время – и с приездом дяди все станет так, как я и предполагал. И что она умерла вскоре после моего отъезда. Этого она не вынесла – и это новое потрясение свело ее в могилу. Он расскажет, что ее благочинно отпели по старому обряду. Оттого-то и умолчал крестный, что его не пустили к совершению таинств староверов. На что он, похоже, и обиделся. И все равно зла я на крестного не держу, ибо уже понимаю, что каждый имеет право на тайну веры. И все ж грустно было слышать о смерти матушки еще молодой. Помнится, дядя оставил мне немного денег. Я сейчас вспомнил про них и купил большую свечку. А батюшке в конце службы, я отдал оставшиеся деньги, чтобы он отслужил за упокой Екатерины…

А тем временем воцарилась глубокая в церкви тишина и началась служба…

*

Потом началась пора холодных и жестоких дней суровой зимы. В эти дни особенно тягостна жизнь в городе, когда лица прохожих становились скучными, недоброжелательными и все на свете, как и собственное существование, начинало томить своей ненужностью. Но зима свое брала – и тогда неделями город заносило метелями, а в иные дни крупная поземка заносила улицы и переулки. И тогда прохожие быстро скрывались в подворотне. Я любил такие дни, когда тебе в лицо бьет сухая метель – и ты, счастливый, идешь навстречу ветра. А метель беснуется. Бросает тебе в лицо пригоршнями колючий снег. Он пытается забраться под полы шинели, забиться за шиворот. А мне все ни по чем – пусть зима заигрывает со мною. Я принимаю ее игру, а запахнувшись поглубже, чувствую, как стало теплее. С крещенскими морозами так не пошутишь. Они, бывало, так вцепятся за нос, что только в теплом месте и отпустят, а до этого – сколько бы ты варежкой ни тер нос – не отогреть. Сказывали, в такие морозы трескается земля, бухает от треска лёд на реке или гулко трескается от мороза дерево в лесу. Мороз разрывает стволы вековых деревьев. Город, казалось, замерзал от звонкой неподвижности обжигающего воздуха. Дым из труб столбом медленно и дико упирается ввысь. Город недовольный скрипит, визжит под ногами прохожих и полозьями саней крестьянских розвальней. В такие морозы всегда теплее там, где собирается люди.

Вспоминаю свой первый бал в женской гимназии. День тот был морозным.

С Ниной быстро установились дружеские отношения. Я вообще не люблю долгих прелюдий при знакомстве. Мое кредо одно: доброта, искренность и прием моего казачьего «ты». Принимают – я готов дружить. Здесь главное – надо в дружбе держать открытым забрало. Вот и всею. Нина сразу приняла мое кредо. Она и «ты» приняла без оговорок, хотя своего «вы» она еще долго придерживалась – такова сила воспитания. А вот в классе не все приняли мое кредо. Тот же Петр. Оттого-то у нас дружба толком не склеилась – он не был до конца честен.

Дружба с Ниной стала развиваться стремительно. Я постоянно поджидал ее у входа в ее гимназию. Я нарочно шел по той улице, где ее гимназия, хотя это был круг по пути к дому. Так что встреча наша для ее подруг получалась случайной. Для нас же это была просто игра.

Но в тот день я ждал ее у парадного входа в гимназию. Наблюдал, как чистят снег по дорожкам, как укладывают его на обочины грядой и ставят в снег свежие елки. Из дверей гимназии вскоре вывалились девушки и среди них Нина. Она в шубке и в красивой шапочке. Мы встретились, пошли молча. Сзади слышны осуждающие нас голоса ее подруг. Мы свернули в ближайший переулок – и она взяла меня под руку. Я глянул на нее: ее ресницы уже посеребрил иней, глаза лучистые, на щеках алый румянец. Она вдруг обернулась ко мне. В ее горячем и коротком взгляде я заметил то, что будет владеть мною, преследовать меня.

Наконец бал. В женской гимназии, мне показалось, на каждом углу зеркала. Первый танец. Я легкий, ловкий в новом строгом мундире гимназиста и белых перчатках оказался лучшим кавалером для Нины. Кружась, мы вскоре смешались с густой девичьей толпой. Конечно, к этому балу меня готовила сама Нина. У нее я прошел первые уроки танца. Я помню тот день, когда она сказала: «Вы пойдете со мной на бал?» От счастья я был на седьмом небе. В танце у меня почти все получалось – правда, иногда, ее нога попадала под мою, но мы этого не замечали. Потом она знакомила меня с их гимназией. Ходили по длинным коридорам, по лестницам, заглядывали в высокие зеркала и, довольные, бежали в буфет. А потом вновь кружились в вальсе. А над нами простор огромного белого зала, залитого светом люстр и мы, оглушенные громом меди военного оркестра, были счастливы.

Позднее воспоминания о том бале как-то вдруг напомнили: а ведь я видел Софи. Да, в кругу учеников кадетского корпуса я точно видел Софью. Мы были на дальних концах зала, но ни она, ни я не подали чем-то даже вида, что мы знакомы. Так, видно, были увлечены новыми друзьями. А, может, она просто не узнала меня? Может она не могла поверить, что я из глухой станице – и так вальсирую. Спустя годы, я спрошу ее об том рождественском бале. Она почему-то сказала, что рядом был кадет Сашка. И этим она обезоружила меня. В то время, когда шел наш с ней разговор, Сашка-кадет будет моим первым и преданным другом. Мы пройдем с ним первую мировую войну, но все эти год он будет стоять между мною и Софьей. Такой редкой получилась наша с ним дружба. Ведь гимназисты и кадеты были врагами в городе. Я помню, когда нас строем вели на службу в церковь, то, проходя мимо ограды кадетского корпуса, мы слышали, как нам вслед кричали кадеты унизительное для нас – «шпаки!» И это понятно: Россией правят военные и чиновники, которые и тянут одеяло власти на себя поочередно. Чиновники обвиняют во всех бедах воин военных. А те не оставаясь у них в долгу, обвиняли гражданских в глупой и недальновидной политике. И все ж чиновники оказались умнее: они убедили военных подписать акт отречения царя – и те предложили царю свое решение. А царь был так уверен в военных, что подписал не задумываясь. Ведь весь род Романовых был убежден, что их сила в армии. А как ошиблись! А сила Романовых была в вере, расколов которую они и лишились силы. Раскол через триста лет определил их судьбу, ибо уже тогда Россия была расколота на народ и власть, белых и красных…

А между тем бал был в разгаре. Все вокруг было заполнено душистым зноем гимназисток, который дурманит новичков. Вот и я очарован Ниной, ее легкой туфелькой и черной бархатной лентой на шее, ее девичьей грудью. А мы все кружились в головокружительном вальсе…

Глава 4. Революция 905 год

1

Петр почему-то настоятельно упрашивал оставить кружок. Да, меня немногое связывало с кружком. Но каково это немногое? Во-первых, это мои первые и, я думаю, настоящие друзья. А во-вторых, я дал клятвенное слово молчать обо всех и всем, что я услышал в кружке. Словом, покинуть тех, кто прикрыл меня после той «заварушки» с Денисом, я не мог. А потом – почему я должен уходить? Как я это объясню Евгению? Струсил, смалодушничал, испугался… Но ведь все это неправда.

Однако, события развивались… Как-то в класс внезапно вошел надзиратель. А у него было в привычке подсматривать в класс через дверное стекло запасного выхода. Был урок математики, вел его муж АБ. А надо сказать, что после того случая с Денисом, я был под наблюдением Блинова. Он еще тогда именно меня признал виновником в случившемся, а мне он пригрозил, что субботней порки мне не избежать. Но когда все сорвалось, то он решил достать меня не мытьем, так катанием, чтоб отвести себе душу, выпоров меня публично. А уж после того случая с Денисом прошел год.

Блинов подскочил ко мне и вырвал из рук рукописную газету кружка «Настоящий день» и при этом разразился бешеным криком:

– Вон к директору!

Математик, что-то рассказывая, писал мелом на доске. Я встал и, чувствуя, что я бледнею, сказал:

– Не кричите на меня. Я вам не мальчик.

– А кто ты? – презренно глянув на меня, спросил он.

– Я казак!

Я рос и мужал быстро. А уроки кружка мне придали уверенность и твердость. Кружок научил меня смотреть на все нас окружающее с чувством достоинства.

– Оставьте Даурова в покое, – вдруг твердо, не вставая даже из-за парты, сказал Петр. – Нам подбросили.

– А кто? – нервно тряся листком, промямлил Блин.

– Это уже твои заботы. На то ты и здесь.