Казачья Молодость

– Я… я не думаю… и тебе не советую на этот предмет думать и философствовать, – брезгливо поглядывая на брошюру, проговорил Петр.

– А жаль! Тебе через это все равно пройти придется… и философствовать то же. Ведь ты, я слышал, собираешься в университет?

Петр при этих словах глубокомысленно замолчал, должно, подбирая нужное слово. Это хорошо, что он задумался. Значит, все мною задуманное было не зря.

Зато, вспомнилось, как нас свела судьба на перепутье дорог. Белые стремительно катились на юг. И вот тогда Петр скажет быстро, без запинки: «Нас не готовили к этому. Ведь мы присягали тогда царю, – скажет Петр, выпускник военного училища, – а учителя не ведали, чему учили нас. А виноваты во всем вы – революционеры. Мы верили царю…» На что я тогда ему скажу: «Слабому нужна вера, а сильному – свобода. Слабому веру, как соску с младенчества дают, а сильному свободу надо еще отвоевать». Каждый из нас в Гражданскую войну понесет свой крест. Только одни на чужбине, а другие – на родине.

Словом, разговор в тот день у нас не получился. Но на выходе в дверях Петр вдруг спросил: почему я не навещаю Нину? Вот, оказывается, зачем приходил Петр?

– Жаль, что такую девушку ты упустил. Надо было ее чем-то увлечь…

– Зря ты так считаешь. Мы даже много о чем с ней говорили и о многом читали.

– И что ж?

– Что? Я думаю, она даже стала стесняться своего невежества.

Я глянул на Петра. Похоже, что он сегодня вполне сыт моими откровенностями. Он ушел, не закрывая дверь. Я следом закрыл брошюру Добролюбова.

7

С уходом из жизни моей Владимира, а до этого судьба развела меня с Ниной, все пошло однобоко. Ржавчиной во мне поселилось одиночество. Из-за болезни Аб я стал редко у нее бывать. Да и зима в тот год выдалась совсем не сиротской, а морозной и злой. Порою, вьюга билась в ставни окон с такой силой, что, казалось, сотрясался весь дом. В нашем узком проулке ветер разыгрывался с такой силой, что выдувал тебя, как если бы ты оказался в динамической трубе.

Но вот и февраль отошел со своими вьюгами, с кривыми дорогами. Стоял март. В нашей стороне – а станица наша все же южнее – в это время бывает, что и ручьи бегут. А здесь стоит сырая холодная мгла. Она заполняет улицы так, что дома до второго этажа тонут в мрачной мгле. И только по струям дыма, напоминающие то короткие, то длинные хвосты невидимых животных, можно судить, что жизнь в городе идет. В такие дни город, как будто умирает. Улицы пустынны. От сырого промозглого воздуха, кажется, и время замедляет свой ход. Река скована прочным панцирем льда. Нет и признаков заберегов. А у нас в марте забереги уже есть. Нет, на родине все же теплее…

Прошло немного времени, и я стал выезжать на дорожки ипподрома. И вновь мысли о Владимире. Они – Владимир и ипподром – неотделимы друг от друга. В конном деле он принес мне столько же, сколько вложил в меня мой Учитель. Как жаль, что судьба так рано развела меня с ними. Оба они обладали каким-то магнетизмом. Каждый из них по – своему притягивал меня, но в том и в другом чувствовалось родство душ. Но как они различаются по своему мироощущению. Учитель – убежденный либерал. А Владимир… Он никогда не высказывал своих политических взглядов. Но потому, как он осуждающе упоминал мое участие в кружке – можно было подумать, что угодно. Ясно одно – ума ему не занимать. А сказать о чем-то или о ком-то, как адъютанту, он просто, я думаю, не мог. Хотя в общении с ним чувствовалась в нем иная, может быть, дворянская культура. Подобное я еще встречу, когда в училище придется мне общаться с офицером – аристократом. Что-то общее в них все же будет. В то и другом чувствовалась белая кость. Я не мог не поддаться обаянию Владимира, этого сильного телом и духом человека. Его открытый лоб не носил на себе следов усталости или бурь прожитых лет. Похоже, судьба ему во всем благоговела. Я, как сейчас вижу его, идущего по аллеи к ипподрому, залитой солнцем. Его стройная фигура эффектно вырисовывается в золоте лучей. Здесь же я встретил Нину. Она шла к Владимиру. Я стоял с ней рядом, и мы ждали его. Он не спешил, шагая, полный достоинства. Нет, он не махнул нам даже издали, чтобы поприветствовать нас. Он шел размеренно, занятый своими мыслями. Я не помню, чтобы он куда-то спешил.

– Он всегда таков? – спросил я.

– Да, всегда. Ведь он дворянин. Это Владимир Николаевич Урусов. Сказывал, что он княжеских кровей. Это аристократ, – закончила она на английском.

Чтобы заглушить одиночество, много читаю. В хороший день то ли брожу по городу, то ли езжу верхом. А тут еще увлекся изучением английского языка. Дело в том, что в пору нашей взаимной увлеченности я с каникул привез ей фигурку конька-горбунька из глины. Дед Филя в станице был моим другом с детства. Вот он и приобщил меня к этому ремеслу: лепить из глины фигуры казаков, коней или казаков на конях. Фигурки дед обжигал, а потом раскрашивал. Вот такого конька я и подарил Нине. Она тоже не осталась в долгу – и преподнесла книгу на английском о путешествии Дарвина на «Бигле». Книга эта имела историю. Эту книгу Бутин отдал Нине якобы для изучения английского. Но я-то думаю, что он передал через нее мне. Но почему не мне, я так и не понял. Я не раз говорил о своем намерении когда-нибудь отправиться в путешествие. И любую книгу о странствиях я любил, тем более о них написал сам Дарвин. То ли в память о Нине, то ли от желания когда-то блеснуть перед Бутиным своим английским. Может быть, – и то и другое, но главное, конечно, это описание натуралиста самих путешествий. Так или иначе, но благодаря Нине я теперь могу совмещать полезное с приятными воспоминаниями о ней. Правда, она была против всяких странствий. Она была против слов Гончарова в романе «Фрегат Паллада»: «Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествий…». Я возражал Нине и отстаивал свою мечту о путешествиях. Но подавая мне книгу, Нина заметила, что английский – это язык путешественников. Я обещал ей перевести книгу, но как же я обманулся – на какой изнурительный труд я себя обрёк. И только надежда, что с каждой страницей будет даваться легче, облегчала мне путь. Ведь надежда имеет то же могущество, что и вера. Надежда исходит от желания, а желание рождает силу, а кто сильно желает, тот и приобретает

успех…

*

Последние весенние дни в гимназии не принесли сколько-нибудь примечательного, чтобы оно задержалось в памяти моей, и я бы мог сейчас об этом вспомнить.

Так что, увы! – мой читатель. А гимназию я окончил блестяще, как всегда с благодарственной грамотой. Все завершилось успешными экзаменами. Один – в гимназии, другой – в кадетском корпусе, где заочно сдавали в училище кадеты и я с ними заодно. И помог мне в этом не кто иной, как отец Нины. Он был преподавателем в корпусе. Об этом я узнал уже в училище от Сашки-кадета, моего закадычного друга по училищу. А тогда в день экзамена в корпусе мы еще не знались.

А потом было в голове не до этого. Весна. Надо спешить домой. Отец передал с Бутиным короткое письмо. Он зовет меня быстрее возвращаться в станицу. Этой весной мы должны плыть за моим новым конем, которого давно присмотрел отец. Конечно, меня манила станица, степь, свежий вольный ветер. Запахи первых трав и цветов. И, конечно, запахи конского пота и дегтя. Это милые с детства запахи, они вечно будут тебя преследовать, если ты казак в седле. И от всех запахов этих закружится голова и даже защемит сердце, будто ты среди родных тебе с детства полей.

Однако надо было дождаться выпускного вечера. Вот и он прошел.

Стояла пора цветения сирени. Теперь я ждал прихода парохода из Зашиверска, чтобы взять меня вместе с конем. Мы как-то сидели в саду, и я читал вслух стихи Тютчева. Книгу стихов подарили мне вместе с почетной грамотой. Этого поэта я не любил. Но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. Петр сидел напротив меня в летней беседке. Слушал он меня, похоже, вяло. А то, думаю, и вовсе пропускал мимо ушей. Зато он первый заметил Наташу, младшую сестру Нины. Случайно ли она забрела в эти далекие от ее дома места, сказать не берусь. Петр окликнул ее. Она вздрогнула от неожиданности. Я подошел к ней, и мы прогулялись. Мы бродили среди запахов сирени и черемухи. На освещенной заходящими лучами солнца стороне аллеи я читал ей Тютчева. Блики последних лучей солнца блуждали сквозь листву тенями по ее юному лицу с легкой улыбкой. Но, похоже, она пришла сюда не за стихами. Что-то мучило ее. Я наломал ей охапку душистой сирени. Она ушла, не простившись с Петром. Потом мы долго гуляли по тихим утопающим в сумерках переулкам. И мне удалось ее разговорить. Да, она шла, чтобы сказать, что Нина продолжает лечиться в Европе и что она передает мне привет. И просит, чтобы я посетил могилу Владимира и возложил живые цветы. Сказав это, она подала мне руку на прощание. Я задержал ее руку – я хотел ей что-то сказать – но рука ее выскользнула из моей. И дверь за ней закрылась… А я хотел – и не смог спросить ее про Софи.

На том и кончилась моя дружба с сестрами, которые были моими лучшими средствами от одиночества…

В ближайший же день я поехал на могилу Владимира. Еще не просевшая на могиле земля утопала в цветах. Так много у него было поклонников. Я был этому рад. Он достоин этой чести. Я долго стоял и вспоминал наши встречи и, конечно, его слова. «До той площадки, где расседлывают твоего скакуна, как победителя, стоят долгие часы, дни, а то и годы, усилий и продуманная тактика скачки».

И еще он предупреждал, что придется падать на каждый десятый выход на скачки, но каждый сотый может стать последним в твоей жизни. Это английская статистика. Они вам, казакам, думаю, не указ, но прислушаться все же надо. И еще. «Если бы я не радовался работе с конем, даже не побеждая, то не мог бы быть наездником успеха. И никто бы не мог. Это тяжелая жизнь, но удовольствие от участия в скачках перевешивают все ушибы и беды…» Не отпускал меня Владимир.

Уже в седле я обернулся к Владимиру. И всплыли сами по себе слова: «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

8

Итак, гимназия позади! Это уже пройденный этап той поры жизни, когда подвластно тебе все. Молодость имела на это власть. Я понимал, я был даже уверен, что во мне достаточно порыва этой молодости, чтобы свести до одного желания, до одной мысли все свои способности на пути к своей мечте.

Я с благодарностью простился с гимназией. Я совсем не считал, как иные, что, окончив, мы получаем свободу, нам даруют дни куда более счастливые, чем те, что прожиты в гимназии. Я так не считал. Я все же считаю, что в гимназии я состоялся как гражданин. В этом заслуга гимназии и все то, что объединяет в себе это название. С ее классами, учителями, друзьями. Нас выстроили в последний раз во дворе гимназии. И все мы дружно крикнули: «Прощай гимназия!». Кто-то добавил «навсегда». Простились: кто-то крикнул громко, а кто-то тихо – или вовсе про себя.

Я особо простился со своими товарищами по кружку. Некоторым из них было разрешено экстерном сдать гимназию за два года старших классов. Это была одна из тех редких, а может и единственных, встреч в жизни. Ведь прощались люди, преданные высоким гражданским идеалам, всему тому, что составляет творчество Добролюбова. Я, общаясь с кружковцами, вырос на целую голову – и это будет заметно, когда я окажусь в стенах училища и встречусь лицом к лицу со вчерашними кадетами из корпуса.

Мы, прощаясь, всем учителям пожимали руку. Надзирателю Блинову я руку не подал. Такие люди просто умирали для меня в тот же день, как я покинул гимназию. Прощание с Анной Борисовной в тот же день не получилось. Она плохо себя чувствовала, и ей то и дело делали какие-то процедуры. Она просила зайти на другой день. Но я боялся, что завтра вдруг придет пароход – и встреча с ней не состоится. А потому я пришел в тот же день вечером. Мы о многом говорили в тот последний вечер. Тогда же я узнал, что она оставила гимназию и теперь ходила на службу в архивы отделения Географического общества.

– Ну, а ты, раскольник, – так иногда она обращалась ко мне, – не отказался от тяжелого пути исследователя холодных стран. Думаю, тебя все же не потянут следом за Миклухо-Маклаем дебри тропиков в обитель диких племен? Я многое узнала в архивах из того, каких лишений и трудов, порою на грани жизни, стоили землепроходцам открытие новых восточных земель. Воистину Россия должна поставить им памятники. Ведь я читала порою листы, буквально написанные кровью. Читая их, я вспоминала тебя. Зная тебя, твою добрую душу я не раз всплакнула, мой мальчик, представив тебя во всех трагедиях первопроходцев. Ведь тебе, если не все, но многое придется испытать на себе на путях твоих предков- казаков. Одна встреча с немирными племенами стоила немалых жертв.

– Мой первый учитель был атаман.

– Как атаман? В школе и атаман. Что-то я тебя не пойму, – вглядываясь в меня сквозь толстые стекла окуляров, удивленно спросила она.

– Да, так и было. Заболел учитель и дядя мой атаман станицы Сбега, старовер, тогда-то в станичной школе посеял во мне зерна путешественника и они, эти зерна, здесь в гимназии проросли.

– Блажен, кто путешествует! Это слова малоизвестного поэта Григорьева, – задумавшись над чем-то своим, проговорила Анна Борисовна.

На прощание я заверил своего учителя, что от мечты своей не отступлюсь. Мол, сплю и вижу во сне Камчатку.

– Ну, иди с Богом! Ты у меня последний из любимых моих учеников. Попомни слова старого учителя: из тебя выйдет толк, если ты бросишь скачки свои. Он это у тебя сразу не получится – ведь тебя ждет кавалерия. Я дарю тебе томик стихов Кондрата Рылеева. Декабристы – люди самой высокой пробы честности. Их было целое поколение – и Россия не должна их забывать. В память о них храни этот томик. Этот поэт был моим кумиром в пору моей молодости. Но то время прошло. У тебя будет свой путь, и ты не изменяй ему. Те люди были выкованы из стали с головы до ног. Они нашей истории оловянные солдаты. Память о них будет вечной. И мы будем о них вспоминать всякий раз, когда на Русь придет зло. Вот и «Овод», что я тебе давала читать, он из той же фаланги героев, что и декабристы. И еще. Какие бы бедствия не обрушились на Россию – Отечество не бросай в беде. Об этом ты прочтешь у Рылеева…

Мы обнялись. У нее из-под стекол очков проступили слезы. С трудом сдерживал себя и я. Годы учебы она заменила мне мать.

Уже на улице я разглядел подаренный томик Рылеева. Небольшой размером с ладошку томик был изрядно поношен, должно, бывал в разных видах. На первом же листе написано: «Тебе удач в задуманном. Не отступай! АБ».

Я задумался. Налетевший ветер распахнул страницы уже местами пожелтевшими от времени. На раскрытой станице я прочитал: «Гражданин». Я прочитал: «Пусть юноши, своей не разгадав судьбы, постигнуть не хотят предназначенье века и не готовятся для будущей борьбы за угнетенную свободу человека…» Слова эти звучали, как напутствие нашему поколению от уходящих народовольцев, каким была Анна Борисовна.

Прощание с городом было коротким. Здесь я уже был никому не нужен.

Пароход «Амур» ждал меня у причала. Простившись с Петром и его домочадцами, я с некоторой грустью – такова во мне была сила привычки – покинул дом. Верхом на коне я вскоре был на пристани. Мало того, что Бутин прислал за мною пароход. Он еще направил конюха, чтобы он обустроил место для коня на пароходе.