Казачья Молодость

– А без Академии я не смогу организовать экспедицию…

– На Камчатку! – подтрунил Петр.

– Обязательно туда, Петька!

– А вот я мечтал об университете, но смотрю – сколько же надо прочесть? Видно прав отец – военная карьера по мне. Там слишком много знать не надо. Там по отцовской проторенной дороге…

– Армия любит скалозубов…

– А что это?

– А это герой поэмы «Горе от ума» Грибоедова. Но этого тебе, Петька, знать ни к чему. Ты же сам сказал, что для военной карьеры не надо много знать. А уж героями художественной литературы и вовсе не стоит забивать себе голову. Ты сам как-то говорил, что «синий чулок» в армии не нужен.

Петр бывал у меня редко. Да и жил я, так сказать на окраине, в глубине большого дома. И все ж он у меня бывал. Так в одну из встреч он мне поведал, что я Нина встречается с адъютантом наказного атамана.

– У нее в наперсниках удалой наездник. Известный, кстати, в округе. Мы для Нины были всего лишь мальчиками. Я ведь с нею – то же знаком. Она любвеобильная девица. А тот – уже офицер, так сказать, состоявшийся муж. Вот кто ей был нужен. А с нами она лишь развлекалась от скуки, а ты, поди, все принял всерьез.

Вот так Петр открыл мне правду жизни под названием «любовь». Что ж, после этого становилось жаль только самого себя. А сколько, помню, устраивалось в доме вечеринок. Шумных, веселых. Было много подруг Нины из женской гимназии, были и кадеты. Тогда два этажа наполнялись звонкими и молодыми голосами. Нина в бледно-голубом, небесного цвета платье. Сколько было гама, повсюду бесцеремонность и веселье молодых людей. Все это мне тогда, провинциалу, было ново и непривычно дико. Я чувствовал себя ничтожеством среди этих успешных кадетов, и только чувство ревности не давало мне покоя. Какая-то непреодолимая сила первых, еще неосознанных чувств, влекла меня к Нине. Что ж, теперь остается лишь утешать себя тем, что уж более никому не дам себя так увлечь. Что ж, буду умнее… Хотя все осознавая, я бы и сейчас, доведись, не мог бы удержаться от этой энергии молодости, что заключена была в Нине. А оказалось – после слов Петра – я был дитя в ее глазах, который ждет материнской ласки и утешения. Словом, я был в ее глазах недотёпой! Зато я испытал то первое жгучее чувство, которое уж более никогда не состоится и уж никогда более сердце не испытает того сладкого замирания в минуты наших встреч. Это чувство, похоже, неосознанной любви притягивало меня все больше к ней. Но рядом с этой горячей молодостью, когда она вся светилась, я выглядел просто кюхлей…

А тем временем жизнь моя в доме Петра вскоре вошла в привычное для меня русло прежней жизни. Мне предоставлена свобода во всем. Комнатка моя одним окном выходила лицом в тихий проулок, в конце которого были конюшни казачьего полка. Они мне напоминали по утрам своими запахами. Вот здесь я и найду на оставшиеся два года гимназии приют «спокойствия, трудов и вдохновенья», как сказал бы поэт. Да это был то самый приют, если можно так сказать, куда солнце никогда не попадало…

Потом, спустя годы, вспоминая прожитую молодость, я спрашивал себя: «Так что же такое моя жизнь в этом огромном и непонятном до конца мире?» Кажется, что моя жизнь это всего лишь череда дней и ночей, встреч, разговоров, некоторые из которых мы позднее назовем событиями. Та же революция, митинг, разгон, жандармский капитан. Теперь через годы – все это станет событиями. А тогда? Тогда это была просто жизнь с ее всплесками или затишьем. И все же небольшая толика из этого беспорядочного накопления впечатления останется в памяти. Хотя все это время был и оставался поток в непрерывной связи мыслей и чувств, в которых и заключается ответ: в чем смысл жизни? Его, этот смысл жизни, трудно уловить и выразить словами. Однако, не смотря ни на что, сохраняется неведомая вам надежда: ухватить этот смысл жизни, ее суть. Для меня этот смысл жизни выразил мой дядя, сказав как-то мне в те годы: «Ты, Яков, слишком простираешься вдаль…» Вот он – в этом весь мой смысл жизни. От этой тяги к дали и родилась во мне моя мечта – увидеть Камчатку. Она, Камчатка, останется моим смыслом жизни, ее началом и ее концом.

Отец мой, когда-то «заболел» Камчаткой, а за свою преданность этой земле, она, Камчатка, оставила его себе навечно. А он, как строитель, заложил поселок Ключи под Ключевской сопкой.

4

Я с природным упрямством взялся за учение. Я поставил себе цель: окончить гимназию по первому разряду, чтобы иметь преимущество при поступлении в училище. От дяди я уже знал, что каждый год училище берет только двоих из казачьего сословия. Крестному я обещал, что я буду в ряду первых на выпуске. А для этого только одно средство: зубрить! Вот за это я и засел. Но не лишал себя общения с конем. Загородные прогулки делал в любую погоду. Это я взял за правило. А после прогулки – уборка стойла, чистка коня. Не отказывался и от скачек казачьего полка. Были первые успехи. Но заметил слабости: мой конь неуверенно шел на препятствия. Начал отработку прыжков в манеже. Конечно, не обошлось без падений и ушибов. Мой конь был из породы башкирских коней и отличался повышенной резвостью. Мне пришлось приложить немало сил, чтобы укротить его излишнюю резвость. Что это мне стоило – можно представить, когда он цеплял копытом за препятствие, а я вылетал из седла. Отделывался пока ушибами. А конь при этом стоял надо мною с понурой, виноватой головой. Я утешал его, как мог. И снова и снова направлял его на препятствие. И так до пота. В одно из таких падений ко мне подъехал молодой человек. Он учтиво подал мне руку. Я встал.

– Наезднику, юноша, если им захочешь быть, придется серьезно падать на каждые десять скачек. Будь к этому готов, а пора синяков, я думаю, для тебя пустяк, – весело заметил этот приятный на вид человек.

Это много позже я узнаю, что это будет мой первый соперник. И что он адъютант наказного атамана и он же друг бывшей моей подруги – это я так считал – Нины. Но он же будет и моим в будущем одним из близких мне людей, как наездник. Он разобьется на скачках, когда уже Нина будет его женой, а мне предложат занять его место адъютанта. Но без Нины…

Отец Петра заметил мое усердие в конюшне. Я и сено разносил коням наравне с конюхами. Таскал воду, чистил денник своего коня. Однако Петр, застав меня однажды за уборкой и вывозом навоза, отчитал меня за это: мол, мы конюхам за это платим, а потому это не твое дело.

– Я сам знаю, что мое, а что не мое дело. Чтобы мне понять коня, а коню – меня, – надо почаще быть с конем. Конь все видит и все запоминает. У него прекрасная память, – невозмутимо, отрезал я Петру.

Я так сказал ему в первый раз. Как он может мне на что-то указывать, если я с детства общался с конем. Я именно тот казак, у которого люлькой с рождения было седло коня.

– Тебе, конечно, виднее. Но гимназия и навоз – как-то не сочетаются.– Брезгливо коверкая слова, проговорил он.

В новой отглаженной тужурке гимназиста и в очках – это что-то новое – он, действительно выглядел настоящим старшекурсником. Я же в доме ходил только в казачьей форме. Меня могли в любое время вызвать конюхи. У меня с ними завелась добрая дружба, которые, кстати, за спиной звали Петра «барчуком».

Но и в другой раз Петр все ж не унимался, глядя на мои дела в конюшне.

– А потом скажут, что от кого-то в классе пахнет конским навозом и потом.

– А ты что, Петр, боишься, что подумают на тебя. Ты скажи тогда – ты же староста – что все эти запахи несет Дауров, который у вас живет на конюшне. И пусть всем классом меня хорошо отмоют, – в брезгливом тоне Петра съязвил я.

После этого Петр, похоже, закусил удила – и следовало бы ждать новых обострений в наших отношениях. Так что теперь я мог услышать – в который раз – его обвинения по поводу кружка, обличая и кружок, и меня в преступной деятельности. В ответ я ему бросал, что это чистая ложь.

– Ложь, говоришь, а разгон вашего митинга? А аресты? Это что – за просто так? Нет. А ложь, она человечеством давно привнесена, как во спасение… вас заблудших… социалистов. Разве не так было сказано на уроках закона божьего? – ядовито шепнул мне Петр на ухо.

Он был на голову выше меня – и ему приходилось то и дело склонять свою голову в мою сторону. А это, похоже, не доставляло ему удовольствия.

– Я ненавижу, когда ложь дают во спасение чего бы то ни было. Земля, которую обрабатывает станичник, родит хлеб, а хлеб – это добро. Земля не родит ни зло, ни ложь. А тот, кто подобное написал в писании, тот, видимо, забыл, что он ходит по земле и что она кормит его. А, может, тот, кто написал, питался только манной небесной? – срываясь в голосе, говорил я – и выходило так громко, что это смущало Петра. Он то и дело оглядывался, когда мы шли по коридору на перемене.

– А, если говорить о кружке, то под маской «литературного» кружок скрывал правду. Да будет тебе известно.

…правду вольнодумства. Вот и сейчас комиссия так и назвала вашу «правду» – гордо вставил Петр.

– Это любимое словцо надзирателя. И ты повторяешь его. Где-то сказано, что для того, чтобы понять свое невежество достаточно прочесть хотя бы пару книг. Гений свободомыслия – Пушкин, а следом – Лермонтов. А потом пойдут – Рылеев, Плещеев. Это тебе не модный ныне Надсон или какой-то там Тютчев. Те, первые зовут к знаниям, к просвещению. А не к тому, что, мол, «умом Россию не понять». Как ее не понять, если триста лет она была под игом рабства крепостного права. Не случайно народилось не одно поколение «Иванов», не помнящих свое родство. А ему что остается – лишь вспомнить, что его предки были рабами? Кому это надо…

– Это не твои слова. Они скорее из кружка. А, может, тебе АБ этого наговорила?

Уж я не помню, – чем кончился наш спор в тот раз? Зато я хорошо помню наш с ним последний разговор в Гражданскую войну, когда «белая» армия стремительно покатилась на юг к Врангелю, увлекая и тех, кто так жарко в юности защищал ложь, данную якобы нам во спасение. Тогда разговор с Петром был намного острее. Но и тогда мы не поняли друг друга. А сейчас! Сейчас в этом споре мы отстаивали каждый свою грань между злом для всех и добром для каждого…

Судьба вновь на время развела нас. Мы были молоды, наши умы еще были неустойчивыми, так что мы не теряли надежд на примирение. Ведь я жил под крышей одной с Петром…

И примирение вскоре произошло, хотя дружбой наши отношения назвать было нельзя. В нем так и осталась эта монументальность холодная. Она и сейчас – в старших классах – в нем осталась. В нем остались повадки городового. А это только раздражало меня. Во мне же оставался все тот же дух кружка – и я не хотел изменять ему перед кем бы то ни было. Более того, этот дух вошел в мои убеждения, он стал моим, как тогда говорили в кружке, кредо

*

Я находил время бывать в читальном зале архивов Географического общества. Особенно любил читать воспоминания реальных участников колонизации Востока. Как им приходилось бороться с иноверцами – и борьба эта была кровавой. Так гибли казаки-землепроходцы от ран, от лишений, от болезней. Но изможденные голодом они шли и шли, не смотря на тяжесть пути, все дальше в неведомые земли. И, конечно, я старался узнать побольше о Камчатке в записках – «скасках» казачьего атамана Атласова, первооткрывателя этой земли. Сколько жестокости пришлось преодолеть тем, кто шел первым, сколько геройства было в их дела…

Близость дома Петра к конюшне было одним из его достоинств. Каждое утро меня встречал через открытое окно запах конюшни. Я не оставлял свои занятия с конем ни в манеже, ни на открытом воздухе. Среди конюхов я уже был своим человеком. Я уже знал всех известных в городе наездников и даже клички коней – победителей. Не оставлял любую возможность поучаствовать в скачках. В конюшне я появлялся только в казачьей форме. Конюхи радушно встречали меня, пожимая крепко руку. Кто-то пустил слух, что я чуть ли не родственник известного богача Бутина. Сказано было в шутку, так что я над этим только посмеялся. Но бить себя в грудь, что я не тот, за которого вы принимаете, не стал. Готовить моего коня к скачкам будет конюх. Всегда всем недовольный – он будет ворчать то и дело, как сварливая старуха. Я и имя его забыл. Кривоногий казак, он был упрям, как осёл. Ему казалось, что он все знает в конном деле. А потому всегда был чем-то не доволен. Вот ему не понравилось, как я сижу в седле. Я пытался ему внушить, что у меня седло казачье, – совсем не то, что ваши кавалерийские седла, а потому и посадка у меня иная. У меня, мол, душа не лежит к вашим седлам. «Надо – и ляжет, как надо» – ворчал конюх. Я, молча, сносил его крики по поводу посадки, но когда он потребовал использовать нагайку, то я напрочь отказался это сделать. Он настаивал, грубо мне пригрозил, что, мол, тогда я не буду им внесен в списки участников скачки. Я помнил наказ моего дяди: «Если хочешь иметь именно верного друга, а не лошадь, на которой возят воду или воеводу, то плетку оставь, заткни ее за голенище сапога и не показывай коню. Нагайка это символ твоей принадлежности к казачьему сословию. И все! Друга силой, а коня плетью, завоевать нельзя. Конь понимает все и без нагайки не хуже тебя. Он тебе этого не скажет, но зато всегда вынесет к победе». Этого я, конечно, конюху говорить не стал. Бесполезно.

Я об этом заметил как-то полковнику. Тот призвал моего конюха.

– Ты пойми, бурятская твоя душа, настоящий казак – он и коня под себя готовит по-своему.

Так и был разрешен наш спор. Невысокий юркий от природы мужик оказался понятливым. Мы вскоре подружились. Да и как мне не иметь в друзьях человека, который готовит моего коня. Теперь он меня встречал: «Здорово, казак!». А полковые скачки на закрытие сезона я выиграл. Тогда же я получил и первые в жизни призовые. Это была моя первая победа в череде неудачных скачек, когда тебя трибуны повергают публичному унижению, криками и насмешками.

В тот счастливый для меня день невдалеке от ипподрома я встретил Нину. Мы разговорились. Оказалось, что она не пропускает скачек, где участвует ее друг, тот самый адъютант его превосходительства наказного атамана. Она поджидала его – и он вскоре появился. Я был удивлен, когда в нем узнал того в манеже молодого человека, подавшего мне, упавшему, руку. Теперь я вспомнил, что и раньше на скачках встречал этого человека. Мы стали знакомиться. Я напомнил ему ту первую их встречу в манеже, но он почему-то не мог меня припомнить. Звать его Владимир. Он поручик и в свите его превосходительства, добавил он. Гибкий, подвижный, стройный, как струна. Он с открытым лицом сразу завоевал к нему симпатию. Мы после этого будем часто встречаться. Через него я узнаю всю атмосферу вокруг и после скачек. Он познакомил меня со многими известными в городе наездниками, дав на них характеристики, как ближайших моих соперников по скачкам. Теперь мы тренировались вместе. Он передавал мне свой опыт преодоления препятствий. «Заметь, – говорил он при этом, – преодоление препятствий – это то место, где мы, наездники, чаще всего ломаем шею себе или коню». Именно так он и погибнет – этот молодой красавец, но я успею с ним о много поговорить. У него был конь по кличке Русский. Невысокий жеребец серой масти с горящим взором и бешено вращающимся коротким хвостом.

Любая скачка доставляла мне удовольствие, даже если она и не приносила победы. Мне доставляло удовольствие сама работа с конем. А это, поверьте, тяжелая работа. Обветренные руки грубели, так как приходилось работать в любую погоду. Руки становились тем, что они есть у настоящего конюха. Но я, можно сказать, прикипел к этой работе с конем. Конечно, любой успех покрывал и этот труд, и ушибы и боли. Если кто-то думает, что победы даются иначе, то ему лучше поменять занятия с конем на что-то другое.

И все же я почувствовал, что черная полоса в моей жизни закончилась. А светлым пятном в новой жизни, я думаю, стал мой новый товарищ Владимир Дедков. Он все или почти все знал о конном спорте. А со мною он так быстро сошелся, я думаю, оттого, что я для него сильный соперник. Он бы и знаться не захотел бы, не выиграй я у него приз на закрытии сезона. Теперь он, видно, хотел бы узнать меня поближе – что я стою? Нет, я не завидовал ему, хотя он и увел у меня Нину.

Молодое, энергичное лицо его скрывало его годы, зато он не скрывал своих порывов и тяги к бурной жизни. Он был, конечно, старше меня, так что на основании прожитого говорил мне многозначительно: «Ни один человек не способен жить в атмосфере постоянной и нежно страсти. Все утомляет. Даже то, что тебя любят. Это аксиома!» Неужели в этих словах его намек на мои столь неудачные отношения с Ниной? Ведь он мог знать от Нины все обо мне

И все же мне всю жизнь везло на хороших людей. А если не очень хороших, как Петр, но людей нужных. А все это оттого, что я всегда в пути, я в поисках нового, я в дороге. А там ты всегда встретишь такого же, как и я человека, который тоже вышел на дорогу. И, как ни странно, но среди идущих, людей, чаще встречаются хорошие люди. Вот таким человеком был Владимир. Ибо нужное время – порождает нужных людей. Так, во всяком случае, было со мною. Я был в самом начале конного мастерства, а потому ловил каждое слово Владимира. «В конечном счете, все зависит от искусства наездника, – не раз скажет он к месту, – от его хладнокровия и здравомыслия и, если ты не обладаешь ими, то тебе лучше расстаться с конным делом».

«Уж небо осенью дышало… короче становился день…» Сказал бы поэт, глядя на природу позднее осени, стоявшей в те дни у нас. Город готовился к главному призу года: первенству округа по скачкам. По всему городу афиши с упоминанием всех известных в округе наездников. Среди них на первых строках имя моего нового товарища Владимира Дедкова. Моего имени не упоминают. Может они думают, – что я завоевал приз города случайно? Или случайно забыли внести? Это меня не весь как задевало. Да и кто я? Гимназист всего лишь… Если город не заметил, кто увез его приз, то придется постараться, чтобы этого не заметил и округ. Правда, меня мало кто знал в городе, а в округе я и вовсе буду «темной лошадкой». Но судя по всему – предстояла скачка вселенского масштаба. В раздевалке я встретил Владимира – у него было прозвище Адъютант. Я высказал предположение, что здесь скорее победит не сильнейший, а то, кому больше повезет. Он согласился со мною.

– Ты учти. Здесь трасса более жесткая, потому, я думаю, и борьба будет более жесткой, чем тогда на «городских». Здесь выше препятствия. И еще. Не пугайся, если заметишь, что место приземления после препятствия здесь ниже обычного. В этом месте земля как бы уходит из-под ног коня. Здесь будут в этом месте падать – по опыту прошлого – даже опытные и надежные кони. Ну, удачи нам! – Мы ударили по рукам.

Владимир отъехал к группе стоявших поодаль наездников на прекрасных конях. Владимир им что-то сказал – и они нехотя глянули в мою сторону. Я почему-то почувствовал себя не совсем уютно, будто сел не в свою тарелку. Перед парадом участников ко мне подошел полковник, хозяин дома, где я поселился. Он, похоже, то же волновался – ведь я был заявлен от его казачьего полка.