Казачья Молодость

Учитель.

Р. S. Я думаю, что, когда ты обретешь крылья исследователя, твое имя не затеряется среди сланных имен русских путешественников.

Обнимаю. Удача пусть дует в твои паруса. Да хранит тебя Господь!»

В грустных раздумьях, я перечитал несколько раз написанное, – и побрел назад на ту половину флигеля, где живет АБ. Она приняла меня с радостью, усадила за стол и стала расспрашивать о прошедших каникулах и о том, что я успел за это время совершить. Рассказ мой был короткий. Мол, все лето читал рекомендованного вами «Страдания Вертера…» Словом, отдыхал. А в конце рассказа я передал ей фигурку коня с всадником-казаком и шаровары на нем в лампасах. Мол, помогал местному «Кутузову» глину собирать да лепить коней с казаками. Тут она стала, конечно, расспрашивать – кто это, мол, за явление – местный «Кутузов». Я ей все объяснил, что есть у нас в станице дед Филип или Филя попросту. Он посмотрел как-то неудачно на казачку – получил рану с повязкой. Оттого- то его и прозвали «Кутузовым». А вообще-то – это долгая история, закончил я рассказ. Мне не терпелось услышать – что же передал, может, на слова Учитель?

– Было просто, – начала свой рассказ АБ, – как-то вошел без спроса в класс жандармский урядник и объявил, что с вашего учителя снят политический надзор и что он может следовать в экспедицию. Я с радостью сообщила ему эту весть – в тот день его не было в гимназии, зная, что он ждет этого. Ему было разрешено покинуть город, что он и сделал незамедлительно: как бы вдруг не передумали, решил он. А в память о его с ним дружбе он передал вот эту книгу. Вот этот увесистый в коже фолиант.

На обложке я прочел: Лункевич В. В. «Основы жизни». С.-Петербург, 1905 год. На титульном листе я прочитал: «Я веру в вашу мечту, а еще больше уверен в вас. Ваш друг. Учитель.»

Вот и все, что осталось в память от Учителя. На этом, можно сказать, и закончилась одна из главных страниц из моей жизни. Я так и записал в тот же день в дневник: «С отъездом Учителя я переверну одну из важных страниц книги моей жизни. Тот увесистый фолиант буде теперь всякий раз мне о нем напоминать – так же весомой будет память об Учителе».

Итак, я без сожаления перевернул очередную страницу моей исповеди, зная, что судьба что-то уже уготовила мне впереди. И я пошел навстречу своей судьбе. Я был уже подготовлен ко всем превратностям моей судьбы, ибо я прошел школу двух Учителей, открывших мне новый до селе неведомый мир, мир истины, той, которая заключена в «правде». Эту ведь истину открыли первые пророки в «правде». Однако история полна лжи, и она приняла такие имперские размеры, что ее стали принимать за правду.

А тем временем судьба выложила передо мною чистый лист и на нем только два слова: верховая езда. Теперь я по велению судьбы должен стать известным наездником. Словом, верховая езда должна стать для меня даже смыслом жизни. Этому я бы не поверил… Хотя для казака это ли ново?

Первые дни не предвещали, казалось, бури, но тишина была обманчивой. Я вскоре почувствовал, что вокруг меня образовалась пустота. Это насторожило меня, так как учеба не приносила мне удовольствие. Я не сразу понял, что это произошло из-за отсутствия Учителя. Не было общения, из которого я раньше находил вдохновение к учебе или просто утешения. Как говорится, я лишился опоры. Правда, оставался мой сосед по парте Петр, но он, как обычно, многозначительно молчал. Хотя путь к сердцу Петра, казалось мне, был открыт: моего коня без разговоров взяли в конюшню казачьего полка, которым ведал отец Петра. Надо было теперь найти контакт с Петром. Но как? За лето сильно обострились болезни АБ, как и ее базедова болезнь. Так что мне не хотелось ее обременять своим посещением. Что-то стало неспокойно в доме с его дремотным стуком будильника на комоде. Почему-то не стало прежней строгости обеда. Теперь я мог в любое время спуститься в столовую. Тогда как раньше все собирались на обед в одно и то же время. Не стало вечерних чтений за большим круглым столом в гостиной. Никто не стал приглашать меня что-то почитать. Обычно приглашала Наташа. Помнится, как мы несколько вечеров спорили, читая Гончарова «Фрегат Паллада». Я, помню, читал громко и вдохновенно. Это всем нравилось. А большего радушия, чем радушие ко мне хозяйки дома, учителя немецкого в гимназии и ее дочерей, я бы не желал. Я даже почему-то не возражал, когда в кругу застольного веселья меня представляли дальним родственником. Я даже в угоду хозяев скрывал от гостей свое казачье происхождение. Конечно, посреди такого моего благополучия я не посмел перечить хозяевам. Я видел в этой семье творческих людей – они оба учителя, он преподает в кадетском корпусе – много честного и справедливого. Я был полностью свободен. А это было – чуть ли ни самое главное для меня из казачьей станичной вольницы. Так что за пять лет я невольно почувствовал себя почти полноправным членом семьи. Или это мне только показалось?

Мне казалось, что обе сестры были без ума от такого, как я, скромного и застенчивого мальчика, каким я тогда предстал перед ними. Я позволял им шутить надо мною. А моя провинциальность давала к этому немало повода. Успехи мои в гимназии доставляли домашним удовольствие, когда я каждый год заканчивал с похвальной грамотой. Немецкий я вскоре знал от хозяйки столь успешно, что мог на нем изъясняться с ней. Он ввела в доме дни, когда все говорили по-немецки, так что этот язык знал каждый в доме. Знание этого языка мне очень поможет позднее в училище, и я буду все же с благодарностью вспоминать сестру Бутина. Хотя в его доме я потом столкнусь с культом английского – я буду вынужден и его знать. Жизнь, словом, научить меня двум языкам.

Среди этой семейной благодати, в которой я пребывал все эти годы, помню, незаметно прошел мой тот первый конфликт в классе, когда пострадала АБ. Помню, узнав об этом от жены, он с прямотой военного учителя, улыбнувшись, заметил – таким образом, я впервые обратил на себя его внимание: «Это хорошо! Это в духе офицера или кадета. Хорошо, что это есть в обычаях казаков – постоять за свою честь. Мы учим, чтобы каждый кадет мог сказать: „Честь имею!“ Спуску давать не следует. Ради чести можно пойти и на дуэль!» – подкручивая редкие гусарские усы, говорил подполковник.

И как вся эта позолота моего благополучия осыпалась в один день. Вдруг оборвались медленно текущие дни в гимназии. В один из дней я узнаю от всезнающего Дениса, что в гимназии работает комиссия по утверждению списков тех, кто допущен в старшие курсы по благонадежности. И что, мол, мое участие в кружке не дает покоя этой комиссии. Они решают, где надо поставить запятую в словах: оставить нельзя выгнать. Так или примерно так, как бы шутя, сказал Денис.

– Или «оставить» тебя или «выгнать». Решают шараду твоей судьбы. Но ты, я слышал от отца, не переживай. Тебя выгнать нельзя, даже если этого захочет генерал-губернатор. Вот так и сказал мой отец. Так что мы с тобою весною пойдем ловить этих самых кровососов для АБ. Ну, этих, как их там… пьявок.

И все же на душе было не спокойно. Денису я не доверял. В один из дней, провожая АБ до ее комнаты во флигеле, я не удержался и спросил у нее, – что решила комиссия? Она спокойно ответила, что это ежегодная бюрократическая возня, создающая видимость якобы работы дирекции. Остановились на тебе потому, что они вытащили пыльное письмо твоего друга Петра, где он оправдывает твое присутствие в кружке. Ты разберись со своим другом, сухо заметила она, простившись.

И гром грянул среди ясного неба. В гимназию нагрянули жандармы. Пошли расспросы и допросы. Вел их все тот же со шрамом капитан жандармов. Денис успел его прозвать просто «Кэп». Помнится, когда Кэп выводил меня на допрос, вслед ему с «Камчатки» крикнули: «Палач». Я узнал голос Дениса.

– Позвольте мне взять того, кто крикнул, – засуетился за спиной офицера надзиратель.

– Пшел вон, – зло оборвал его Кэп и шрам на его лице стал иссиня-мертвым.

Это была вторая волна репрессий. Демократически настроенная часть класса обвинила в этом Петра. Что, мол, новый погром дело его рук. И теперь можно было слышать, как, не скрываясь, говорили Петру вслед: «каратель!» И вновь не выявлено ничего нового. И что не было в гимназии, как это хотелось Кэпу, политической организации, а был, как оказалось, кружок случайных людей. И можно было только представить – как было задето самолюбие «пана» Капитана, жандарма польских кровей. И какую же силу мести готовит обрушить на меня этот «пан»? Думаю, он закусил на меня удила и будет мстить за то, что он так и не смог доказать, что я был все-таки в кружке. Точнее и доказательства вроде есть – то же письмо Петра, но в список неблагонадежных занести меня ему не дают. Он был готов рвать и метать. Выходит, что какой-то казачок сумел обвести вокруг пальца польского магната, этакого великовельможного пана. А может он хотел выместить историческую месть поляка на мне, казаке? Что ж, на этот раз не вышло… Какая жалость!

2

Я долго не мог простить Петру его «медвежью услугу» с письмом. Я должен был простить ему, ибо все это он сделал из лучших побуждений: он хотел остановить меня перед, как ему казалось, пропастью моего падения, когда я был бы попросту выгнал – и это в лучшем случае – из гимназии. Ведь он не знал, что у меня за спиной сам Бутин. Словом, Петр хотел, как лучше, а вышло, как всегда в России бывает – все наоборот. Вообще-то, мне надо бы поблагодарить его за добрые побуждения. Он та воспитан, что товарища надо вовремя остановить. И в этом нет его вины. Я не скрывал, что мне надо найти способ примирения с ним. Нет, не покаяния, а примирения. Но это будет мне урок. Я, конечно, со временем про это забуду, но никогда не прощу. И все же однажды я напомнил ему: «Ты думал, что я последую за тобою после твоего письма – и выдам своих друзей? Я презирал тогда тебя и себя заодно, что ошибся в выборе товарища. Вышло так: скажи кто твой друг – и я скажу кто ты». Это и еще кое-что, что было скорее лишним, сказал я Петру. Я считал, что он этого заслужил. А лишнее было в том, что я сказал ему: «Настоящий, истинный казак так бы не поступил – не выдал бы товарища». Этим я наступил на его любимый, как говорится, мозоль. По поводу того, кто истинный казак, у нас уже был спор. Я считал, что городовые казаки – это просто служивые, а не какие казаки. Истинный казак – вольный станичный казак. Тут наше мнения расходились так, что мы подолгу не разговаривали. А разве не так? Мы станичные казаки кормимся от земли и эту землю защищаем на границах, а городские кормятся от власти и будут эту власть защищать. А станичник, он редко, когда пойдет кровь проливать за любую власть. Так было в Гражданскую войну. Тогда казак скорее защищал свою землю, чем власть то ли царя, то ли Советов. Они старались далеко от своей станицы не воевать. Словом, у нас были между мною и Петром принципиальные разногласия в этом вопросе. И не только в этом. Тот же кружок. Он был для меня в какое-то бурное время тем причалом, где я мог переждать бурю, после сражения с Денисом и поднятую скорее надзирателем. Кружок скорее оградил меня от того повального увлечения партиями, я не имел ничего общего ни с кадетами, ни с эсерами. Даже сейчас, когда я окреп духовно, я до сих пор чувствую отсутствие этого причала, тем более, после ухода Учителя. И вновь, как прежде, стало одолевать чувство одиночества в стенах гимназии. А выход был один: надо искать дорогу к Петру. Придется испить из колодца, куда когда-то плюнул. Я не был злопамятен, но надо, чтобы Петр почувствовал хотя бы долю того, что пережил я. Да я вспыльчив – этого я не скрываю – но долго зла не держу, быстро отхожу, хотя память наша помнит все.

Однако дальше развивались стремительно.

Во дворе гимназии меня останавливает уже знакомый голос. Это был Кэп. Похоже, он поджидал меня давно. Странно, – почему не вошел в класс? Я-то думал, что после того, как он потерпел фиаско с раскрытием политической организации в гимназии и к тому же получил рану по его польскому самолюбию, теперь, так сказать, где-то в тиши зализывает свои раны. Однако! Однако последовало очередное лишь предупреждение. Хотя это не значило, что раненый хищник лишился зубов. Они в порядке и еще будет случай – и он их покажет. А пока. Пока вот что: «Ты останешься в моем личном списке неблагонадежных на первой же строке за твою ложь и безмерную твою казачью дерзость». Вот и все, что мог сделать пока Кэп по доносу Петра. Пока, мораль! Но я заметил, как нервно дернулся на его лице шрам. Выходит, непросто дались «пану магнату» даже эти немногие слова. Но и эта моральная угроза только лишь ухудшила и без того мое скверное состояние. Да и осенний день с дождем бодрости не прибавил. Я решил в этот день в гимназию не заходить по случаю, так сказать, головной боли. О чем я уведомил, зайдя во флигель, Анну Борисовну.

Я вернулся домой, лег и, что удивительно, сразу заснул. Проснулся от того, что захлопали двери и послышались возбужденные голоса. Я невольно прислушался. Разговаривали хозяева дома. Вскоре голоса из прихожей перешли в гостиную.

– Да, но ведь он из глухой провинции простой казак, – говорил женский голос.

– Простой, говоришь… Простота, Катенька, бывает хуже воровства, – прозвучал резкий и бескомпромиссный голос хозяина.

– Ты считаешь, как и та комиссия по политической реабилитации, что в гимназии, заблудшими тех гимназистов, кто читает Писарева «Реалисты»? Или даже того же Добролюбова. Да будет тебе известно, что один и другой – это всего лишь просветители, как Дидро или Вольтер в Европе.

– А чем кончилась деятельность этих просветителей? А? Не знаешь. Она кончилась революцией. Вот чем кончилось с вида безобидное их просвещение.

– Я окончила гимназию и университет, но однако же не стала революционеркой. И нет, как видишь, никакой революции. Да и может ли вообще она быть, когда народ так невежествен и темен. Разве что бунт… Ну, Пугачев…, – чувствуется срывающимся голосом проговорила хозяйка.

– Нет, дорогая, у нас Пугачева уже не будет. А будет Гражданская, как в Америке, война. Это буде война бывших рабов и бывших рабовладельцев.

Должно быть, в пылу яростных речей они не заметили, что дверь в мою комнату приоткрыта…

Но это было только прелюдией. Вечером в присутствии жены и дочерей он сделал заявление в мой адрес. Сказано было много – должно многое в нем накипело – поучительного, что и следовало ожидать от учителя тем более кадетского корпуса. А все им сказанное сводилось к следующему.

– Молодой человек, – начал он с места в карьер, – должен знать, что любая преступная организация преследует одну цель: пропаганда идей, враждебных государству.

Он говорил так быстро и резко, что в уголках его губ стала набиваться пена. Все сидели за круглым столом. Я был среди них. Офицер методично, как его учили, уничтожал меня.

– Пропаганда революционных идей – это политическое преступление. И я удивляюсь – сколь ни зрячи были тогда все, когда ваш кружок учинил в гимназии бунт, неподчинение властям гимназии, когда была вскрыта преступность ваша, но мер нужных к вам так и не применили. Преступно – не применили. Уж не умышленно ли – не знаю. Но правосудие вас должно было настигнуть. Я не уверен, что вы до конца осознали преступность ваших деяний. Такого я от тебя, казака, никак не ожидал, – приблизившись ко мне, срываясь в голосе до шепота, проговорил он.

Он вдруг умолк. Нервно заходил по гостиной, должно, в поисках нужных слов. Было так тихо, будто в доме покойник. Но он вдруг резко поднял голову и в его бесцветных глазах блеснул гнев приговора.

– Но ты поступил бесчестно и по отношению к нашей семье. В нашем доме нет места социалистическим идеям. Социализм – это заразная бацилла. Это болезнь. Она хуже чумы. Мы бы не хотели, чтобы дети наши заболели этой заразой. Так что вы, голубчик, носитель бациллы…

Я уж и не помню – сколько помоев этот человек вылил на меня? Да, было обидно, но не до слез. Ведь теперь пришла ясность во всем. Слушая его, как я проклинал эти пять лет страниц моей жизни. Мне тогда хотелось вырвать эти страницы из тетради жизни. Слушая, я думал о проклятых страницах, а сказал совсем другое.

– Я после вашего приговора вовсе не собираюсь стать плакучей ивой. Это не в обычаях казачества, – собравшись с духом, уверенно сказал я, глядя в стол, – я благодарен за вашу откровенность. Она станет для меня наперед наукой. Теряя одно, мы взамен – таков уж закон природы – получаем другое – и оно будет в продолжении, в развитии первого.

Уж я сейчас толком и не помню того, что я тогда сказал, но хорошо помню, что я повторил точь-в-точь слова моей учительницы АБ, что пришли мне вдруг на ум…

*

Мысль о переезде на жительство к Петру – о чем еще раньше говорил крестный, а потом и Бутин: «Тебе все же лучше жить так, чтобы быть ближе к коню» – стала реальностью. Да эта мысль не покидала меня, но как мне не хотелось покидать это насиженное место. Один вид из окна на просторы реки – чего только стоит. И здесь всегда было тепло и уютно. Но, видно, таковы правила жизни. И они помимо нашего желания меняются. Остается только вспомнить, как в тихие теплые дни «бабьего лета» любил я сидеть у открытого окна и любоваться распахнутой осенью далью. Читая что-то при этом или раздумывая. Теперь была прямая угроза всему тому, что было. И что тогда мне делать? Угроза шла е только из гимназии, но теперь и из дома. Свернулся в клубок, как ежик, чувствуя опасность, не зная с какой стороны ее ждать. Я так и жил, свернувшись в клубок. Перестал выходить по вечерам в гостиную, где девушки или читали что-то, или играли в четыре руки Моцарта на пианино. Но как долго могло продолжаться мое затворничество?

Иногда я слышал голос хозяйки о том, что комиссия продолжает обсуждать кандидатуры тех, кто продолжает учиться в старших классах, хотя был замечен в событиях 905 года. Я понимал, что все это она говорила мне, а не девушкам. И я уже не слушал, что говорила она еще, но только резкий мужской голос заставил мен прислушаться. Все он сводил к одному: Якову надо в жилье отказать. Конечно, я слышал и слово «социалист» в мой адрес. Этого слова давно не стало слышно в классе, да и в городе оно уже вышло за давностью лет из моды. Но хозяину дома было это невдомек. Да и каково ему, преподавателю кадетов, даже бывшего «социалиста» в доме содержать. Хотя раньше, помнится, он под хорошее настроение спросить: «Где там наш социалист?» Однажды я не вытерпел и сказал, что я никакой не социалист и вообще не знаю, что оно значит.

– А я тебе сейчас объясню, – тут же подхватил хозяин, выйдя из своего кабинета, – что такое социализм. Идеология социалистических идей – нигилизм. Да, это модное среди молодежи течение политической мысли. И это ты считаешь силой, что может свергнуть дом Романовых? Этот нигилизм давно уж обернулся в анархизм. Но все это гнилые философии.

– Этот дом Романовых триста лет держался на рабстве, – чувствуя, что мне уже нечего терять, упрямо оборвал речь хозяина, даже не вставая из-за стола. – Человеческая мысль, как бы ее не запрещали, обладает силой, как та капля воды, что может долбить камень. Надо только эту мысль творческую разбудить и ее энергии хватит, чтобы раздавить эту династию лжи и восстановить справедливость.

– И этому тебя научил кружок. А ты будешь и дальше утверждать, что ваш кружок был литературный. Кто этому поверить, послушав тебя? Вы хотите растормошить молодежь по пути к справедливости. Вот это уже яснее… Но это, друг, уже чистая утопия – ваш социализм. Этим человечество уже переболело в средние века. Так что вы с социализмом опоздали. Сегодня властитель дум и дел – капитализм. Я знаю, что Бутин – твой благодетель. Так вот спроси у него, кто правит миром – он ответит: капитал!

– Борьбу поведет образованная интеллигенция, – бодро заметил я.

– Она идее так скоро, что народ наш отстал далеко позади. Как всегда – она далека от народа.

После упоминания Бутина хозяин как-то сразу сник. Видно понял, что упоминать Бутина – не есть самое удачное. Я знал, что семья эта жила и процветала на благодеяния Бутина. И все же как хотелось ему размазать меня по столу на виду у девиц. Не вышло…

Я ушел в свою комнатку, а в ушах моих стояли слова хозяина. «В слове „социализм“ заключен великий позор и ужас, в это понятие вкладывают столько злодейства». На эти слова мне хотелось крикнуть слова АБ, что социализм – это ренессанс для России.