Казачья Молодость

– А почему – все твои дела в гимназии – Александр Сергеевич так и назвал подвигами?

– Это так… образно он сказал или имел в виду «подвиги» в кавычках, – с усмешкой заметил я.– Все мои проступки скорее инстинктивны, как средство зашиты. Видно срабатывает во мне казачий инстинкт самосохранения. Похоже, он в нас от природы заложен. Думаю, ты бы так поступить не смогла. Ты просто разумнее меня, и твой рассудок всякий раз бы останавливал тебя.

– Нет, ты стал для Бутина просто героем нашего времени.

– Нет, вот тут ты не права. Героем я еще не стал. Да, и вообще – какой из меня герой?

Мы сидели в просторной из белого камня беседке. Солнце было в зените – и лишь слабое дуновение приносило с пруда свежесть.

– А на утёсе я в тот день была не случайно. Я узнала, когда приходит пароход, и уговорила Влади поехать со мною. Я почему-то чувствовала, что еду на встречу с тобою. А ты встретил меня такой букой. Правда, у меня была обида на тебя. Мы просто тогда не поняли друг друга. Я помню, как ты мне много рассказывал об этом утёсе. На нем чуть ли ни один из главных землепроходцев стоял, кажется, Хабаров, – размечталась Софи.

– «… под ним широко река неслась, бедный челн по ней стремился одиноко» – подхватил я.

– Так Петр смотрел вдаль в поисках места для столицы

– Петр прорубал окно на запад, а наш казачий атаман Ермак – прорубал окно на восток. Петр рубил окно в Европу, а Ермак – в Сибирь! Кто из них более велик – Петр или Ермак? Время рассудит. Ведь Россия приросла Сибирью и появилась Империя, а Петр стал Императором Российской империи. Так что – разве не казаки принесли Петру пожизненное звание Император?

– И откуда тебе это известно? – влюбленными глазами глядя на меня, спросила Софи.

– Моим духовником в гимназии была – ты не поверишь – была сама «народоволка» в ссылке. Она же была учителем русского языка и литературы.

– А у вас случайно Иван Грозный не был надзирателем? – рассмеялась девушка.

– Вот его только нам и не хватало. А то бы по субботам была бы не порка, а казнь. Зато был у нас Блин. Он не лучше Грозного.

– Как блин!? – закатилась от смеха Софи.

– Это Блинов, а, по-нашему, Блин. Он у нас надзиратель. Прескверный субъект. Из тюремщиков.

– И у вас была порка? Да это средневековье! А ты хоть раз – за свои подвиги был наказан?

– Нет, не довелось испытать. Я про это как-то сказал Бутину. Он ответил, что в Англии в гимназиях поголовная порка. У нас она от дикости. Правда, замети он, что великий хирург Пирогов очень даже приветствовал подобное воспитание поркой. Я где-то вычитал, что на тех местах, на которых мы сидим, расположена масса такого, что массируя его посредством порки ивовым прутом, замоченным в воде, то ты получишь массу удовольствия.

– Это грубая шутка, – смутилась девушка.

Я и сам не рад был, что стал говорить об этом.

– Экзекуции в любых целях – не средство воспитания. Это унижение человека до уровня скота. Но я бы хотела тебя спросить о другом. Ты много говорил мне о казаках, о Ермаке, о Хабарове, которые открыли Сибирь и Дальний Восток для России. Но почему мы о них не слышим? А то и вовсе, – знать не знаем, что это за люди. Думаю, это оттого, что вы больше воды намутили в истории. То Разин пришел дать волю, то Пугачев стал пугать царицу и ее двор. То вы, казаки, переметнулись – я слышала от Бутина – к Лжедмитрию. И что теперь вам за все за это памятники ставить до небес?

– Ну, до небес, допустим, нам не надо ставить памятников, – я взял ее за руку решительно, – а вот помочь поставить бы на месте разобранных развалин бывшего монастыря часовенку в честь казаков-землепроходцев – вот это надо бы. Пусть она напоминает каждому прохожему, что здесь покоится память о наших казачьих предках. Пусть кто-то поклонится, кто-то помолится или просто задумается над былым. Вот этого я добьюсь. Может не в этот раз. Но знаю точно, что в часовне – будет старая икона от староверов, – взволнованно заговорил я.

– А почему старая икона?

– А потому, что те землепроходцы, от которых пошел и наш род, были людьми старой веры. Да, может так получится, что это будет памятник старой вере. Она этого заслужила. Под знаменами старой веры завоевана эта земля, на которой мы с тобою стоим, под названием Сибирь. Со старой верой легли на монастырском погосте предки мои. Пусть будет часовня им надгробным памятником.

– Откуда в тебе столько патриотизма? Откуда в тебе этот зов твоих предков? – глядя на меня так, будто на лице моем есть ответ на эти вопросы, спросила Софи.

– Это во мне от казачьей крови. А потому и зов предков во мне естественен. А еще у меня в друзьях казаки-каторжане. А если собрать воедино и дядю Андрея, атамана Сбегов, да Учителя, да АБ, моего духовника Анну Борисовну, то тогда будет видно – из чего слагался во мне этот зов предков. Хотя это не все. А сама жизнь в станице, а мать и отец. Вот и получится, что зов предков – это целый мир, в котором живет казак. Только казаку понятен этот непростой мир.

Мы долго разговаривали в этот день. Катались на лодке по заросшему от водных лилий пруду.

– Ты заметил, что сегодня Влада была к тебе внимательна. Это она оттого, что узнала про твои подвиги. А ведь раньше она и слушать не хотела о тебе, как казаке. Ведь это она шепнула мне, чтобы я поцеловала тебя, а она сама протянула тебе руку для приветствия, когда ты вошел сегодня в кабинет. Она далеко не всякому может подать руку.

Я, осмелев, приблизился к девушке и привлек ее к себе с поцелуем. Она, не возражая, подставила щеку.

Она много после этого говорила о своем новом друге Александре из кадет. Я видел этого светловолосого красавчика. Я слушал ее вполуха о нем, как о покорителе женщин, любовь которого, как я понял, не обошла и ее.

Знала бы она, знал бы я, что пройдут два года и этот влюбленный в Софи мальчик станет моим закадычным другом, с которым я пройду огонь и воды первой мировой войны и только эмиграция разлучит нас. А следом за ним уйдет и Софья. Как говорится, нет повести печальнее на свете…

– Ты так смотрел на Влади, что мне показалось – уж не влюбился ли ты в нее? Влади – польская красавица. Будь осторожен – она принадлежит Бутину, негласно. И смотрю и она влюбилась в тебя, узнав, что ты стал известен в городе, как социалист. Твои дружки чуть было не убили жандарма, изуродовав ему лицо. Тебя, как вольнодумца, надо судить, а тебя любят. Нина по тебе скучает, а тут еще наша Паша какой раз о тебе спрашивает. Так что мне около тебя и места нет.

– А ты смелее со мною.

– Пробую, – глядя в воду, тихо сказала она. – Приходила на утёс, а там только ветер гуляет. Тебя нет.

– Это тебе, Софья, зачтется. Даю тебе слово. У нас полно времени, чтобы наверстать упущенное. Ты только веселей на это смотри. Не горюй.

– Я думаю о другом. Мы, поляки, страдаем за свое свободомыслие. Я знаю от Влади, как поляки страдают от этого. Но это народ. А ты один в своем классе бросил вызов своим свободолюбием. Ты мог жестоко пострадать, не будь Бутина. Я и Влади любим в тебе эту казачью вольницу, она нам, полякам, по духу. Вот смотри на этом кольце, выкованном из кандалов каторжан на внутренней стороне на польском выбито: «За Вашу и нашу свободу».

Я взял в руки кольцо.

– Весомая штука.

– Такой весомой была дружба русских декабристов и польских повстанцев. Те и другие здесь встретились, хотя польское восстание было позднее, чем восстание на Сенатской площади. Это кольцо передалось от мужа Влади. Было сделано два кольца. Одно у нас, другое – у ваших ссыльных казаков и там надпись на русском языке. Кольца сближают поляков с казаками, хотя мы исторически были врагами. Я помню, когда ты был еще учеником, то на встречу приносил книжку Гоголя «Тарас Бульба». Там казак влюбляется в польку – и погибает за любовь. У нас с тобою все наоборот выходит. Так ведь? – лукаво улыбнувшись, проговорила Софи.

– Иные, Софи, времена, иные и нравы. Да и времена сегодня не Запорожской Сечи. Мы те же, но мы другие.– Софи водила пальчиком по воде, пытаясь вырисовать фигуру, но она тотчас под пальцем исчезала.

– Если бы тебе пришлось исповедоваться у священника, – что бы ты сказал? – продолжая водить пальцем по воде, спросила девушка.

– Я где-то читал, что подобное происходит у вас, католиков. А потом, я никогда бы ни перед кем не стал бы исповедоваться. А то еще каяться заставят… Нет, «минуй нас пуще всех печалей» подобное.

Мне было шестнадцать лет, я был вполне зрелым юношей.

– Пойми, мое сознание отсевает мелочи жизни, а именно то, что и есть, может быть, грешным. Да, память та, как губка, она впитывает все – даже то, что не следовало бы. Память сейчас работает на прием, а вот лет через пятьдесят, можно к ней обратиться, но не раньше. И тогда на основе своей памяти – а уж она тебе подскажет, что с тобою было в пять лет, – ты и сможешь рассказать или написать исповедь. А сейчас у меня даже нет предмета исповеди. И в церкви бываю только тогда, когда нас ведет туда строем надзиратель гимназии. В любом знании нет греха. Раньше церковь за знание того, что земля вращается, сжигали на костре. Но сегодня она отменила этот грех. В знании нет греха – и нет, значит, покаяния. Мне еще не о чем исповедоваться. Я ничего не прошу у небес. Судьба мне дает все необходимое. И беды, чтоб крепить характер и благодетеля, чтоб меня упавшего, подхватить. А в пору учебы – дружба самое верное чувство. Любовь может изменить, а дружба, она будет тебе верной в любую пору. Я тебе предлагаю дружбу.

– Что ж, я с благодарностью принимаю дружбу с тобою. Она будет для меня драгоценна, – нежно заметила Софи. – Но ты, как я поняла, каяться не будешь все же. Что ж, тогда это сделаю я.

Рассказ ее был долгий. И о встречах на вечерах с Сашей, то она как-то познакомилась с Петром. Вот уж никак не ожидал, что тот Петр, мой сосед по парте, встречался с Софи и мне ни слова об этом. Хорош друг! Потом Софи заговорила о Нине. Что она, мол, вскружила голову молодому поручику адъютанту его превосходительства наказного атамана. При упоминании Петра я даже как-то растерялся – у меня из рук выпало даже весло, и теперь я пытался выловить его.

– Уж не разволновал ли тебя мой рассказ? И что же ты на это можешь сказать.

– Оправдания не жди. Каяться мне не за что. Я учил ее верховой езде. Не скрываю – мне нравилось следить за ее легкими движениями, видеть ее живые веселые глаза. По тому, как гулко хлопнула входная дверь в доме, я знал, что пришла Нина. Девушка решительная. Отца своего она любила, не смотря на его всегда мрачное настроение, которое она оправдывала его преподаванием в кадетском корпусе. Кадеты – публика непростая, своенравная.

– Но ты любил Нину? – вдруг спросила Софи.

– Это сложно сказать – любил или не любил, – неуверенно сказал я, будто каждое слово давалось с трудом.– Думаю, было состояние влюбленности. Что еще может быть в нашем возрасте? О любви может рассуждать Влади. Она осознанно воспринимает это чувство. А мы свою биологическую страсть окрашиваем романтически в любовь.

– Я от тебя таких «биологических» слов не ожидала. Откуда они в тебе?