Казачья Молодость

– Такого не было – и быть не должно. Без царя не будет России. Ты, что хочешь, чтобы погибла Россия? – глянув с высоты своего роста, сказал Петр.

– А если недолжно и неможно без царя? – спросил я, вспомнив недавний спор в кружке.

– Не должно и не можно без царя. Рухнет царь – рухнет и орел двуглавый, испустив имперский дух. Исчезнет Российская Империя.

– А как исчезла римская империя?

– Знаешь, что пути господни – неисповедимы. Реальное – действительное, говорят философы. А весь этот сброд: социал-демократы, эсеры – это мусор городской… Его мы постепенно сметем с мостовых города.

Однажды в руки Петра попала наша газета «Демократ». В ней была заметка из работы Писарева «Реалисты».

– Это что – листовка? Спросил он у меня.

– Нет, это литература всего лишь…

– … запрещенная, – твердо вставил Петр.

Я никогда ничего ему не говорил о кружке, но он, думаю, все знал и без меня. Потом я узнал, что у него были дружки в классе, знакомые по городу, и они доносили ему все обо мне. А по поводу того листка нашей газеты «Демократ» он таки заметил:

– Я бы не советовал тебе читать подобное. Ведь они повторяют чужие мысли. Я думаю, наши казачьи – нам ближе. А что бы сказал твой отец, узнав, что его сын читает другую, а точнее запрещенную литературу? А что бы сказала твоя мать? Ты подумал? Ты же говорил мне, что она больна. А вот этим – ты ее убьешь окончательно. Ведь за чтение подобных листков тебя просто – в лучшем случае – исключат из гимназии. А я знаю, что говорю.

На этом наши общения обычно и заканчивались. Хотя учился Петр легко, так что вскоре он стал предметом обожания учителей. Его всем ставили в пример. Но уважение класса он, я думаю, так и не завоевал, хотя он сам в этом вовсе не нуждался. Это был человек «сам в себе». Как-то у АБ, читая ей вслух Чехова, я сказал учительнице, что Петр наш похож на человека в футляре. Мундир у него всегда застегнут на все пуговицы. И сам он, зная, что я бываю в кружке, предупреждал меня: смотри, как- бы, что не случилось. В классе только за мною закрепилось прозвище «казак». Тогда как в адрес Петра с Камчатки глухо порою доносилось: «Петруха, покажи плетку». Его побаивались, но Денис мог крикнуть ему эти слова вслед. Петр на них не реагировал – будто это вовсе и не касается его.

Я не оставил кружок. Более того считал его местом святым в гимназии. Станичный мальчик, я не знал, какую угрозу хранит для меня этот кружок. Я хорошо помню, что вхождение мое в кружок оговаривалось клятвенными заверениями: не разглашать членов кружка и всего того, о чем здесь говорилось. Этот ореол таинственности еще больше притягивал меня к кружку, как бабочку к пламени свечи. Я не искал здесь друзей, хотя поначалу такая мысль была. Меня привлекала возможность смело говорить о попранной в стране справедливости, рассуждать о свободе и свободомыслии. Здесь каждый высказывал свое мнение, и никто рот тебе не закрывал. Правда, я был без «голоса» и не мог высказать свое мнение. Да его собственно у меня никто и не спрашивал. Я, как говорится, все услышанное мотал на ус…

Я многое рассказывал Петру о жизни в станице. Как-то завел с ним разговор о развалинах монастыря, тайну которого я бы хотел понять. Это не вызвало в нем никакого отклика. Он смотрел на меня с иронией: мол, откуда тебе в голову взбрела эта бредовая мысль? Это только отдалила нас еще больше. Даже тогда, когда он вдруг спросил – куда я думаю пойти после гимназии? – я сразу не ответил ему. Но он, оказывается, был настоль упрям, что я был вынужден сказать ему. Мне, мол, надоело мотаться по чужим квартирам – и я был бы рад вернуться в родной город. И если ничто не помешает, буду поступать в наше кавалерийское училище.

– А почему бы не в казачье? В Оренбург хотя бы…

Я ему на это ничего не ответил. Однако он не отставал, так что я вскоре понял, что Петр это данность судьбы и ее надо принимать таким, каков он есть. А мысль об училище была для меня столь трепетной, что далеко не сразу сказал о ней Петру. И все равно сказал не всю правду – мы не были еще так близки для этого.

Вскоре я уже знал – для чего он все выпытывает у меня? Я открыл ему свои тайны и этим я еще не раз поплачусь.

– Ты учти – твои общения с кружком тебе там даром не пройдут. Все твои мечты рухнут под тяжестью твоих связей с вольнодумцами. Ведь ваш кружок политический. Пусть он не такой, как кружок Петращевцев, но попасть в списки политически неблагонадежных – ваш кружок вполне тянет. Те читали социалистов – утопистов, а Радищев и вовсе написал утопию. Но и те, и другие загремели сюда в кандалах.

– А ты, что решил меня шантажировать? А потом какое тебе дело, что скажут, что подумают обо мне, – впервые я резко отрезал Петру. – Моей жизни касаться не надо. Она моя, а не твоя. Меня здесь уже пытались перекрасить в другой цвет – не вышло. Если ты хочешь дружить со мною, то запомни, что я не пятак, чтобы нравится всем Я человек. А вообще ты смотри сам, как бы тебе не пришлось пожалеть за связи со мною. После этого разговора мы перестали на какое-то время встречаться вне гимназии.

11

Пора предзимья принесла повсюду скудость и скуку. Люди готовились к холодам. В доме хозяева вставляли вторые рамы в окна. С теплом в доме пришел большой уют. Однажды я увидел запоздалую стаю гусей. Они шли строгим клином, снижаясь над рекою, они долго тянулись по над водою, одиноко тоскливо курлыча, выбирая, должно, место для ночлега. Я позвал сестер из дома.

– Смотрите… смотрите! – кричала Нина, махая вслед стае рукой. – Наташа, смотри, гуси летят. Здорово, я впервые увидела этих птиц… перелетных. И все это вы нам показали. До вас я как-то даже не смотрела в небо. А вы как – будто знали, что они полетят. Может и вам хочется с ними полететь? Они улетают – и от этого становится грустно. И вы так хотите всю жизнь, как эти птицы, улетать?

– А ты права – они полетят вдоль реки на юг мимо станицы Сбега. А река для них ориентир и место кормежки и отдыха.

– Вот была бы я фея. Я бы сделала вас мальчиком-спальчиком, и главный гусак отвернул бы от стаи и взял бы тебя. Ты был бы счастлив?

– Я бы – да… Но мне учиться надо…

– А то бы странствовали бы с этой стаей. Они ведь вечные странники. А не вы ли говорили, что дорога, если она возьмет тебя, то уж никогда не отпустит. Ведь, по-вашему, и Пржевальский умер в дороге.

– И все ж я не полетел бы с ними, а передал бы только привет станичникам. У меня мама осталась больной, когда я ее оставил. Как она теперь там?

– Да, я вижу, вы серьезно больны странствиями.

С девушками я вскоре так сдружился, что любая из них могла войти в мою комнатку, чего раньше было строго запрещено, Мальчиков у них в семье не было и девочкам было любопытно пообщаться со мною. Нина, как старшая, бывала у меня чаще. Ей нравилось у меня бывать.

– Какой чудный вид у тебя из окна? А откуда бежит наша река?

– Река ваша бежит с предгорий Монголии. Она бежит мимо наших станиц казачьих. Там в степях бродят табуны коней. Когда-нибудь я с отцом поеду туда и выберу себе вороного коня. Я может даже видел его у вас на ярмарке. Настоящий скакун!

– А вы после гимназии будете служить?

– Казак он и после гимназии казак. А казаку никак нельзя без коня. Помню, как на той же ярмарке едва удержался, чтоб не оседлать вороного. Но все равно я с ним поговорил, и он понял меня…

– Какой ты смелый казак.

– Нет, я еще не вырос, чтобы быть смелым.

– Я смотрю в вас много рассудка, – проговорила Нина, взяв со стола книгу Вальтер Скотта «Айвенго». – Может наездником тебе и стать, но до Айвенго тебе далеко. Зато есть надежда, что из тебя выйдет всадник без головы.

– А почему без головы?

– А голова просто тебе не потребуется. Зачем всаднику голова, если она есть у коня?

– Тут ты не угадала. Я разгадываю тайну развалин монастыря. Вон, смотри, на том берегу стоит монастырь. С виду старый. Надо бы его посетить – не казачий ли он был.

– На все это уйдет полжизни, а когда жить? – удивилась Нина.

– А разве все это не есть жизнь? – философски спросил девушку.

– Гудки паровозов и пароходов, наверное, зовут вас странствовать?

– Еще как зовут, будят меня, чтоб я собирался. А ты вот как-то спросила, почему я знаю, что гуси полетят. Все просто. На той стороне поля овсов. Вот они приземлятся, перекусят, отдохнут и дальше полетят.

– И откуда вам все это известно?

– В этом вся наша казачья жизнь. Я у себя видел, как птицы садятся на поля. Я еще мальчиком это видел…

Так в тишине теплой и уютной комнатки, мирно общаясь с сестрами, незаметно текли дни моей жизни под звуки будильника на комоде в гостиной или гудков паровозов за окном. Но я ждал вестей из станицы – что с матерью? Письма были, но в них ни слова о ее состоянии.

Однако поначалу добрые отношения с Ниной со временем стали приобретать притензиозность. Она стала приходить ко мне в ароматах духов. Так что впервые эти ароматы, оставленные Ниной после ее ухода, стали волновать меня. А вскоре эти ощущения новые для меня стали формироваться в чувства, которые потом перерастут в состояние влюбленности. А это уже болезнь, а средств лечения от нее нет. Как нет от нее – и сегодня.

И все же вестей из станицы не было…

Но однажды необычно гулко хлопнула входная дверь – и послышался трубный голос крестного.

– Были здоровы! – раздался, как кличь, его голос. Я бы узнал этот голос среди тысячи голосов.