Феномен ДБ

Однако не пойму я Быкова. Одно дело высказать о советской власти всё, что думаешь, и на этом закончить неприятный разговор, и совсем другое – пялиться с утра до вечера на обложку с надписью «Советский Союз» и постепенно зеленеть от злости.

А ведь полутора годами ранее дело обстояло несколько иначе. На вопрос «кто ваш читатель – тот ли, кто ищет ответы на последние вопросы?» Быков убеждённо отвечал [80]:

«Вот он, скорее всего, и есть моя партия – люди, которым надоели прежние искусственные противопоставления и разделения. Люди, которым присущ более общий и неидеологический взгляд на российские и мировые дела. Позднесоветская интеллигенция и её дети. Этих читателей немного, но достаточно, чтобы сохранить и умножить то лучшее, что было в СССР. Да и вообще в России».

Довольно непривычно для меня в одном контексте рассматривать столь противоречивые суждения. С одной стороны Быкову было очень плохо, тут не поспоришь, если есть такое ощущение. С другой стороны, он приветствует преумножение того лучшего, что было при советской власти. Не о себе же он говорит и не об увеличении количества и без того уже изрядно расплодившихся двойников?

А вот что Быков говорил за год до этого в программе «Особое мнение» радиостанции «Эхо Москвы» [142]:

«Я ностальгирую по СССР очень сильно не только потому, что это факт моей биографии – я всё-таки сделан в СССР – но мне представляется, что в Советском Союзе многое было лучше, чем сейчас. Советский Союз мог быть сколь угодно отвратительным, но то, что его убило, было хуже, чем он – распад, хищничество и другие замечательные вещи. <…> Во всяком случае, то лучшее, что в Советском Союзе было, и те слова, которые в Советском Союзе говорились, мне нравится весьма. Многое очень, в частности, интернационализм, я бы оттуда позаимствовал. <…> И второе, что мне особенно нравилось в СССР, это то, что национализм там считался пещерным пережитком».

Ну нравится и нравится, мог бы и промолчать, чтобы не тревожить чувства тех, у кого сохранились о советском прошлом не самые приятные воспоминания. Опять же, когда затрагивается столь чувствительная тема, как «национальный вопрос», Быков просто обязан быть максимально объективным. Куда логичнее было подискутировать с теми, кто в советской власти не видит ничего хорошего. Понятно, что очень трудно смотреть на прошлое сквозь чёрные очки, если всё лучшее, что было там, сделали евреи. Не устою это повторять, но что поделаешь – не спорить же мне с Быковым?

Но вот доходит даже до того, что Дмитрий Львович одобряет сказанное президентом [143]:

«Советское решение национального вопроса было оптимальным, и в этом смысле я совершенно согласен с Владимиром Путиным».

Как говорится, против правды не попрёшь. Увы, приходится скрепя сердце признавать, что при советской власти «многое было лучше, чем сейчас». Не исключено даже, что «советское пространство было нравственнее» – эти слова тоже приписывают Быкову. Однако далеко не все с таким утверждением согласны. Вот и Владимир Войнович, писатель и диссидент, словно бы продолжая начатый в давние времена бесконечный монолог, категорически опровергает слова Быкова [144]:

«Быков все же несколько моложе меня, поэтому вряд ли лучше помнит советское время. При Сталине все жили в безумном страхе. Одни стучали на других, подслушивали, подсматривали, дети отрекались от родителей, даже на кухнях боялись свободно высказываться. Потом стало чуть легче: выговаривались на кухнях. Колбаса была дешёвая, но один сорт, все помнят колбасные электрички, приезжавшие в продуктовое паломничество со всей страны. Мы не могли выехать за границу. Царила атмосфера цинизма – коммунистические лозунги никого не вдохновляли. Люди лгали друг другу. Сейчас всё же не так: магазины полны продуктов. Все желающие могут поехать за рубеж, и, думаю, никто не посадит ни вас, ни меня за то, что мы здесь обсуждаем. Так что говорить, что советское пространство было более нравственное, чем сегодняшнее – это демагогия».

Отсутствие колбасы в провинции, «железный занавес», унылая идеология и лицемерие власть имущих – всё это было, я не спорю. Правда, любительская колбаса, за которой ездили в столицу, была гораздо лучше, чем нынешние её аналоги. Однако бог с ней, с колбасой! Прискорбно, что человек, родившийся в Таджикистане, не счёл нужным оценить состояние нравственности в одном контексте с национальными проблемами. Но приводить в качестве доказательства более прочных нравственных устоев нынешней России такие факты, как изобилие продуктов в магазинах и возможность выехать за рубеж… Как можно мерить нравственность килограммами отбивных и антрекотов? Ещё более удивительны речи про «безумный страх».

Мне много раз приходилось читать о том, что жить в сталинской России было страшно. Но вот какая штука: из всех моих многочисленных знакомых и родных только один рассказывал что-то в этом роде. В 1937 году маленькая девочка стала свидетелем ареста одного из соседей по коммунальной квартире. Это был еврей. Потом был обыск, несколько дней к ним приходили люди в штатском. Так вот, девочку можно понять, как и родственников арестованного. Однако для утверждения, будто всю страну парализовал страх перед коварным и всемогущим ОГПУ-НКВД – для этого надо бы поискать более убедительные аргументы.

Из многочисленных моих дядьёв и тёток был арестован лишь один – брат отца, который занимал какой-то важный пост в тогдашнем комсомоле. Это было далеко от Москвы, на Урале, а потому, как и за что он пострадал, мы так и не смогли узнать. От своих одноклассников я тоже не слышал про репрессии. Не мудрено, что школьный приятель, прочитав напечатанную в самиздате книгу Солженицына о том, что творилось в сталинском ГУЛАГе, был поражён до глубины души. Позже он стал участником протестного движения и представителем Солженицына в Москве.

У меня же ситуация была иная. В 1955 году после восемнадцати лет лагерей и ссылки в Москву вернулся бывший адъютант Якира, расстрелянного в 1937 году по делу Тухачевского. Вскоре этот человек сблизился с нашей семьёй. Именно от него я многое узнал ещё тогда – помнится, мы ходили вокруг Патриаршего пруда, а он рассказывал, рассказывал… Поэтому сочинения Солженицына, появившиеся гораздо позже, не стали для меня откровением. Но даже от бывшего зэка ни о каком страхе, который будто бы опутал страну в 37-м, я так и не услышал – он просто выполнял тогда свой долг, служил на благо Родины. И только потом, после ареста, ругал себя за то, что не сдержался, расхваливая Якира. А как не похвалить, когда тот дал семье квартиру в самом центре Москвы, в районе Сретенки? Завистники донесли, и это стало поводом для репрессий – тогда «зачищали территорию» вокруг мнимых заговорщиков.

Так что повторю – «безумного страха» тогда не было. По воспоминаниям родителей, страх был только в октябре 1941 года, когда немцы вошли в пригород Москвы.

Однако мы слишком углубились в прошлое. Вернёмся в апрель 2012 года, когда в Литературном салоне Аллы Дехтяр, в американском городе Чикаго должна была состояться встреча с поэтом, прозаиком и журналистом Дмитрием Быковым. А накануне встречи он дал развёрнутое интервью, в котором отразил своё понимание 90-х [23]:

«Это было плохое время. Время, когда торжествовало подполье, предательство, низменность, когда позорен был труд и постыдна честь. Сейчас, конечно, хуже, но девяностые расчищали место для нынешнего торжества серой слизи».

Столь же негативная характеристика этому времени дана Быковым в его книге о Борисе Пастернаке:

«Он не дожил до постсоветского «капитализма», когда опять-таки выживали наиболее хищные и подлые, а все талантливое и трудоспособное либо нещадно эксплуатировалось, либо вытаптывалось на корню».

Про «серую слизь» и последствия 90-х поговорим потом, а здесь считаю важным зафиксировать разочарование Быкова в том, что случилось после развала Советского Союза.

Глава 13. Политика – это свойство

Ну вот, с СССР покончили, лихие 90-е осудили, теперь пора перейти к исследованию политических взглядов Быкова в последние годы. Тут всё настолько перепутано, что разделить воззрения Дмитрия Львовича, придерживаясь определённой хронологии, не представляется возможным. Так что вслед за 2009-м годом может следовать 2013-й, а затем совсем наоборот. Поэтому и глава по своим размерам получилась совершенно неподъёмная. Надеюсь, мы это как-нибудь переживём.

Вот о чём Быков говорил в 2008 году [113]:

«У меня нет устоявшегося идеологического профиля. Я не могу сказать, что я либерал. Ещё меньше могу сказать, что почвенник. В разное время у меня разные взгляды на один предмет».

Могу согласиться, что могут быть разные взгляды на предмет – в зависимости от угла зрения, от освещения, даже от погоды, которая может превратить цветущий куст в нечто малопривлекательное. Но вот если речь заходит о политике, об идеологии, тут частые шараханья недопустимы. Я вовсе не призываю следовать заветам приснопамятной Нины Андреевой, которой никак не удавалось поступиться принципами [145], но всё-таки должно же быть хоть какое-то обоснование очередному изменению взглядов.

Неустоявшийся свой профиль Быков слегка подправил в 2012 году [23]:

«О происходящем в стране я пишу последние лет двадцать, хотя никогда не входил ни в один пул, не сопровождал президентов и премьеров (кроме одной предвыборной поездки с Ельциным в 1991 году) и не занимался информационными вбросами. Когда на твоих глазах происходят какие-то неправильности, ты об этом говоришь и только. Это счастливо позволило мне не принадлежать ни к государственникам, ни к либералам».

Счастье это или нет, не берусь судить. Я вот тоже причисляю себя к беспартийным аналитикам, хотя в душе, несомненно, либерал – это если либерализм понимать исключительно как свободомыслие. А в остальном предпочитаю следовать законам, а уж какие законы, тут решающая роль принадлежит, конечно, большинству. Если москвичи проголосуют за введение комендантского часа в столице, скажем, с нуля до шести часов утра – что делать, подчинюсь, хотя бы потому, что не тусуюсь по ночным элитным клубам. Можно ли на основании этого причислить меня к государственникам? Очень сомневаюсь.

Однако с государственниками разберёмся как-нибудь потом, здесь же речь пойдёт о либералах. Слово Дмитрию Быкову [146]:

«В разное время либералы были разными. Было время в начале 2000-х, когда я соглашался полностью с убеждениями Достоевского, что наши либералы – это те, кто ненавидит свой народ. И действительно были такие либералы, что хоть святых выноси, да? Когда такие пути открыты, кругом растут антисемиты. Было такое дело. С радикальными либералами никогда не был по пути. "Я художник, а, следовательно, не либерал", – говорил Блок, и я всю жизнь нагло за ним повторяю. Но сегодня слово "либерал" – оно несколько поменяло значение. Ведь еврей – это тот, кого евреем считает антисемит. Либерал сегодня – это тот, кого так обзывает Поклонная».

Беда, если человек не в состоянии дать чёткого определения понятию, которое он использует то и дело в разговоре. Получается нечто вроде ярлыка, о котором так задушевно пел когда-то Окуджава. Весьма сомнительно и данное Быковым определение еврея. Если всё так, как он сказал, кто же тогда возрождал Россию? Нельзя же допустить, чтобы антисемиты упорно называли евреями только тех, кто больше сил истратил на строительство социализма. Единственное объяснение в том, что два Быкова опять не договорились. Один упорно гнёт линию, декларированную в споре с Солженицыным (см. главу «Выдавливая из себя»), ну а другой во всём винит антисемитов и Поклонную.

Ещё одно малопонятное утверждение, скорее даже серия взаимоисключающих определений, озвучена то ли Быковым-философом, то ли Быковым-лингвистом – можно подумать, что спорят сразу несколько Быковых, но так и не находят нужного консенсуса [147]:

«Политика – это школа, это воспитание в человеке каких-то важных свойств моральных, социальных. <…> Политика – это свойство отвлечь человека от мысли, что он смертен. Это опыт высшей художественной, политической деятельности, всё, что нас превращает в людей, заставляет нас отойти от животных».

Честно говоря, я бы постеснялся лезть в политику, не имея «устоявшегося идеологического профиля» и не найдя предварительно согласия между всеми своими «я» в том, что касается определения основных понятий. Без этого увлечение политикой становится никчёмным и бессмысленным. А впрочем, смысл всегда какой-то есть – ну, скажем, добывание средств на пропитание или удовлетворение собственных амбиций.

От политики как школы или опыта, не говоря уже о свойстве, снова возвратимся к либералам, точнее к «псевдониму» под названием либерализм [148]:

«Я вообще очень не люблю 90-е годы. <…> Понимаете, вот, слово "либерализм" в России – оно всегда псевдоним. Тогда либерализмом назывались совсем другие вещи. Сегодня либерализм – это псевдоним гуманности, действительно, свободы слова, демократических выборов и так далее. Тогда либерализм, к сожалению, означал достаточно устойчивые мотивы, презрение к труду любому, культ меньшинства при презрении к большинству, достаточно критичное отношение к родине, святую веру в то, что государством руководит менеджер нанятый и вообще культ менеджмента, культ бизнеса при полном отсутствии каких-то социальных перспектив. И я тогда очень много ругал русский либерализм и многие до сих пор мне не могут этого простить. Но не надо забывать, что либерализм в России – это такой стабильный псевдоним всего самого отвратительного для власти».

Такое впечатление, что смысл меняется, а слово упорно не желает уходить. Нет бы для каждого десятилетия использовать своё понятие, а здесь опять – всё тот же пресловутый либерализм, только успевший сменить порядком износившийся костюм на новые одежды. Вот если бы захотел помыться в бане, тогда бы можно было разглядеть, кто он такой, а так остаётся лишь догадываться – красавец, инвалид или, не дай бог, трансвестит с репутацией отъявленного педофила?

Либерализм, свобода… Когда слишком часто повторяют такие чудесные слова, невольно возникает мысль, что вот ещё чуть-чуть и все печали нас минуют. Это как после произнесения волшебного заклинания «халва, халва, халва…» надеешься на приятное ощущение на языке. Однако проходит время, сменяются десятилетия, и снова вместо свободы возникает некий «псевдоним». И только тогда понимаешь, что свобода – это ощущение, а ощущения, как правило, весьма индивидуальны.

Вдоволь «насладившись» так и не съеденной халвой, от темы либерализма обратимся к более значительной проблеме – проблеме выбора. До выборов было ещё далеко, но вот с какой-то стати Дмитрия Львовича эта тема взволновала. Это было в 2009 году [149]:

«Всенародная поддержка режима – в процентном выражении – возможна всего в двух случаях: либо население зомбировано и запугано, а в стране осуществляются масштабные репрессии, либо ему по-настоящему положить на власть, и голосует оно, вообще не думая».

По-моему, Быков перепутал – всё с точностью до наоборот или, во всяком случае, не так, как ему кажется. Малая часть людей, воодушевлённых обещаниями о глобальном процветании и ожидающих обильной жрачки, готова пойти на все тяжкие без каких-либо раздумий, лишь бы свергнуть препятствующий их желаниям режим. Другая же часть, гораздо большая по численности, в отличие от первых думает – но думает в основном о своих собственных делах. И голосует или по привычке, или для того, чтобы пресечь приход к власти любителей нажираться на халяву. Речь о залоговых аукционах и прочих достижениях глашатаев свободы, которые нам известны с 90-х. Так что исход выборов в нынешнее время определяется как бы от противного – кто позовёт обратно в лихие 90-е, тому в итоге не светит абсолютно ничего. Ну разве что 5-7 процентов голосов в среднем по России.

Какие же мысли приходили в голову Дмитрию Львовичу чуть позже, когда до выборов оставался год? Прежде всего, он отвергал идею радикальной конфронтации с властью, которой придерживались протестанты, собиравшиеся на Триумфальной площади, взамен предлагая некую альтернативу [150]:

«Там очень много хороших людей, но зачем люди туда ходят, я не понимаю. Само противостояние это мне кажется неактуальным. Революция в России, если начнётся, не дай Бог, начнётся не оттуда. <…> Идея конфронтации с властью в России в принципе непродуктивна. <…> Не нужно восставать, нужно выстраивать альтернативу, чтобы власть в один прекрасный момент увидела, что под ней нет страны, что она ничем не управляет, кроме Кремля и Рублёвки. <…> И оставить им Кремль и Рублёвку, а самим жить, как будто их нет. <…> Я абсолютно уверен, что 90% страны давно уже так живёт».

Итак, Быков предлагает выстраивать некую альтернативу. Что тут имеется в виду, лично я плохо представляю. Допустим, власть ничем не будет управлять. Кто в этом случае будет платить пенсии, индексировать зарплату для бюджетников? Кому будут подчиняться полиция и армия? И самое главное – куда будут перечислять налоги частные предприниматели? В Международный валютный фонд или в собственный карман? Можно сколько угодно разглагольствовать, стоя на трибуне, однако, как невозможно сварить щи из топора, так невозможно изменить страну с помощью несбыточных фантазий.

Ещё одна оригинальная мысль Дмитрию Львовичу так понравилась, что он повторяет её чуть ни в каждом интервью. Слышал бы её Алексей Навальный, наверное, свалился бы под стул от такого подлого удара. Тут, понимаешь ли, ночей не спишь, всё ищешь зарубежные счета и собственность злодеев-коррупционеров, а этот Быков, даже глазом не моргнув, объявляет их заблудшими, несчастными овечками, которые вынуждены брать взятки всего лишь из гуманных соображений – чтобы сограждане окончательно не перессорились между собой. Ну, в самом деле, как ещё можно объяснить такой вот тезис [150]:

«Коррупция – это попытка наладить человеческие отношения взамен бесчеловечного закона».

Коррупция, как всем известно, есть. И даже на глазах у нас махровым цветом расцветает. То есть, казалось бы, в отношениях между людьми давно уже должен быть идеальнейший порядок, если верить Быкову. Однако все ожидания оказываются напрасными, поскольку такие отношения возможны лишь внутри материально обеспеченных элит – в цивилизованной Европе, в развитых Соединённых Штатах, возможно, в арабских эмиратах или где-то в Средней Азии, ну и, конечно, на Рублёвке и ещё в нескольких местах. У большинства народа просто нет денег на коррупцию, отсюда и вся эта кутерьма на Триумфальной площади и на Болотной. Или я не прав? Похоже, Дмитрий Львович соглашается [53]:

«Раздел всё-таки, как это ни печально, проходит между народом и элитами. <…> Мы не пустим власти в свою лодку. Мы считаем, что они тушат пожары отдельно, а мы отдельно. <…> Вот этот раскол не по идеологическим, а по имущественным и статусным показателям, он сегодня очень важен».

О лодочке поговорим потом, поскольку идеологический раскол куда важнее её мореходных качеств, удобства кают и мастерства шеф-повара тамошнего ресторана. Заранее ясно, что если посреди бушующего океана команда начнёт мутузить капитана, а пассажиры будут требовать, чтобы старшего помощника вздёрнули на рее, такая лодка вряд ли доплывёт до берега. Весьма опрометчиво и заявление, посвящённое пожарам. Какая разница – всем вместе или по отдельности гореть? Когда участвуют в тушении всем миром, как прежде было в деревнях, хотя бы остаётся слабая надежда.