Феномен ДБ

Не могу похвастать своей принадлежностью к верующим в Христа – даже в церкви за прошедшие годы ни разу не был, хотя с любопытством наблюдал за крестным ходом накануне Пасхи, когда такой интерес властями не приветствовался. Видимо, поэтому я влиянию Людмилы Улицкой не подвержен.

Более того, мне лично всё равно – русский или еврей, православный или выкрест. Был бы человек хороший. Вот только иногда огорчает торжество принципа «свой хвалит своего». Мне это напоминает ситуацию с моим приятелем. Любимый актёр для него – Юрский. Любимый литератор – конечно же, Улицкая. Любимый депутат – Явлинский. Любимый телевизионщик – Гусинский с его тогдашним НТВ. Любимый олигарх – опять же, Ходорковский. Я уж не говорю о любимом директоре – фамилия его снова кончается на -ский. На мой взгляд, это уже явный перебор! Вот и мадам Менакер бесконечно вещает про богоизбранный народ…

Печальный факт: проанализировав откровения Быкова о том, как евреям удалось построить современную Россию, исследовав пламенные тексты мадам из Сан-Франциско, я поневоле стал оглядываться по сторонам. Прежде меня не интересовало, например, к какой национальности принадлежат замечательные российские актёры Элина Быстрицкая, Валентин Гафт, Лия Ахеджакова. Но вот теперь… Гоню это желание от себя, однако вспоминаю статью Быкова – и что прикажете мне делать?

А тут ещё прочитал отрывок из его «Послания к евреям», датированного 1991 годом [120]:

Были они горбоносы, бледны, костлявы,

Как искони бывают Мотлы и Хавы,

Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны –

Семя семитское, проклятое семижды…

Сколько нас давят – а все не достигли цели.

Как ни сживали со света, а мы все целы.

Как ни топтали, как ни тянули жилы,

Что ни творили с нами – а мы всё живы…

Мы – индикаторы свинства любой эпохи.

Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной!

Каждая гадина нас выбирает жертвой

Газа, погрома ли, проволоки колючей –

Ибо мы всех беззащитней – и всех живучей!..

К счастью, здесь нет и намёка на то, что евреи своими руками построили Россию. Только через десяток лет, после того, как Быков почувствовал в себе некие подвижнические силы, вот тогда и протрубил… А вслед за тем пошли все эти разговоры про «ассимилянтский комплекс неполноценности» у Быкова.

Однако пора уже перейти непосредственно к «выдавливанию». Насколько я могу судить, эта тема впервые возникла в беседе Дмитрия Львовича с Игорем Губерманом [121]:

«Я в себя заглянул. И многое понял. Я понял, что нельзя примирить русского и еврея. Поэтому я их из себя выдавливал, сначала еврея, потом русского. Все свои книги я написал, чтобы избавиться от различных страхов и комплексов. "Эвакуатора" я написал, чтобы избавиться от страха перед жизнью, чтобы понять, что бежать некуда. А вот "ЖД" это то, что остаётся, когда выдавишь из себя по капле и жида, и русского».

Но в чём причина такого необычного желания? Перебираю варианты, однако ничего подходящего не нахожу. И вдруг возникла неожиданно шальная мысль: неужто снова двойники? Видимо, Быков решил избавиться от них из опасения, что могут передраться. Понятно, что такие «внутренние» потасовки писателю и журналисту совершенно ни к чему, поэтому и решил выдавливать из себя Быкова-еврея и Быкова-русского.

Пожалуй, стоит обратиться к первому упоминанию о таком «выдавливании» – находим его в письме Антона Павловича Чехова к издателю Суворину [122]:

«Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям <…> выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».

Тут возникает вопрос: какая же кровь потечёт в жилах Быкова после того, как он «выдавит из себя по капле и жида, и русского»? Возможно, американская или европейская… Или, не дай бог, «северокорейская». А может быть, не надо насиловать свою природу? Одно дело – избавляться от рабского сознания. И совсем другое – избавляться от своих корней. Так ведь можно воспарить, как в быковском «Остромове», ну а захочешь приземлиться, и тут окажется, что некуда, что нигде тебя не ждут.

Посмотрим, что отвечал Быков на вопрос радиослушателя: «Почему вы вышли из еврейства?» [107]:

«А как можно из него выйти? Можно выйти из народа, да. Ну нет, я ни откуда не выходил. <…> У вас какие-то неверные сведения. Или у вас какое-то не то еврейство. Вы слишком обо мне либо хорошо, либо плохо думаете. Есть вещи, из которых вышагнуть нельзя. Но при всем при этом, я много раз подчеркиваю, человек не определяется ни национальностью, ни местом рождения, ни возрастом, ни даже полом. Человек это то, что он из себя сделал».

Вот не хотелось бы эти слова Дмитрия Львовича понять так, будто мужчина способен сделать из себя, ну скажем, женщину. То есть превращение возможно, но при наличии квалифицированной помощи. Ну а подчистка в паспорте с целью сокрытия места своего рождения и вовсе карается во всех странах по закону. Но, слава богу, здесь ни о каком выдавливании речи уже нет, что вроде бы позволяет мне на этом закрыть обсуждение национального вопроса и связанных с ним комплексов. Однако комплекс негалахического еврея, если допустимо так это называть, непосредственно связан с комплексом армейского первогодка, на преодоление которого Быков потратил много сил – даже посвятил этому роман. Что ж, если это так, придётся взять в руки карандаш и проштудировать «Оправдание» от корки и до корки.

Сначала несколько слов об одном из героев этого романа:

«Фамилия Имы была Заславский. В него были влюблены все девочки класса: высокий полноватый еврей с ярко-синими глазами, он был со всеми дружелюбен, охотно давал почитать книги из огромной отцовской библиотеки, помогал с уроками, но никого особенно не приближал».

Не правда ли, чем-то напоминает Диму Зильбертруда – круглый отличник, сын «таинственных родителей, о которых в классе почти ничего не знали», что следует отнести к личности его отца. Впрочем, юность Имы пришлась на тридцатые годы прошлого столетия, что для дальнейшего повествования весьма существенно – родители Имы, да и он сам были арестованы. Почему? Быков дал простой ответ, ссылаясь при этом на мнение Роберта Конквеста, автора книги «Большой террор»:

«К 1938 году в НКВД скопился материал, достаточный для того, чтобы арестовать всё население СССР».

Не стану спорить с британским историком – ему из Англии, конечно же, виднее. Но прежде, чем рассказать о том, что случилось с Имой, перенесёмся на полвека вперёд, когда ещё один персонаж романа, некто Рогов, тоже юноша из интеллигентной семьи, был со студенческой скамьи призван в армию. Это обстоятельство позволяет предположить, что прототипом Рогова стал Быков – даже фамилии чем-то схожи, хотя и звучат они по-разному. Вот фрагмент рассказа Рогова об этом не самом радостном периоде его жизни:

«В армии, как ни странно, у него было много времени, чтобы думать. Собственно, это было единственное, чем он мог занять себя, потому что массу никому не нужной работы и бессмысленных строевых упражнений выполнял не он. Он только пытался вывести для себя законы мира, в котором оказался».

Вполне логичное желание, поскольку в условиях казармы интеллигентному юноше ничего другого не остаётся, иначе можно деградировать, превратившись в тупое животное, жертву «дедовщины». Об этом за последние годы было написано немало, но тут исповедь, что называется, из первых рук, поскольку Быков оказался в армии примерно в те же годы, что и Рогов.

«Жертва могла выжить только одним путем – сживаясь с этой ролью и находя в ней наслаждение; такую жертву никогда не добивали до конца, ибо она была нужна снова и снова. Самое изощренное мучительство, проистекавшее отнюдь не только от скуки, а скорее от того, что в пространстве казармы человека ничто не отвлекало от его истинной природы, основывалось на том, чтобы никогда не домучивать до известного предела, который палач и жертва чувствовали обоюдно».

Вряд ли стоит приводить здесь жуткие подробности описанных в романе издевательств. В конце концов Быков выжил, и Рогов вместе с ним. Но мысль о том, что делать человеку в подобных обстоятельствах, как реагировать на унижения и пытки – эта мысль не давала покоя им обоим. Видимо, поэтому в голове Рогова-Быкова и утвердилась фантастическая версия о сверхчеловеке. Более конкретно речь идёт о людях, которые во время «чистки» конца тридцатых годов всё выдержали, никого не оговорили и потому удостоились права на жизнь – они стали элитой, «универсальными солдатами», убийцами и диверсантами. О них Рогов ведёт разговор с ещё одним персонажем романа, Кретовым, которой, видимо, и является автором этой, мягко говоря, странной версии. Здесь упоминается спецпоселение под Омском, где эту «элиту» и готовили:

– …Правы были эмигранты: ни у одной армии мира не было столько дезертиров. Дивизиями в плен сдавались. А этих Сталин берёг как главный резерв, они в декабре и повернули ход войны. Помнишь сибирскую дивизию?

– Помню, – машинально сказал Рогов.

– Эти сибиряки и спасли положение. Как их ввели в бой – мигом всё наладилось. Думаю, то омское поселение было не единственное.

Рогов хотел было спросить, откуда Кретов знает насчёт сибиряков и что, собственно, сам он делал во время войны, но чувствовал, что эту тему трогать не стоит. Это было единственное, о чем старик не заговаривал никогда. Будет время – сам расскажет.

– А памятник в Александровском саду – ты думаешь, это неизвестному солдату? Дудки: они и были неизвестными солдатами. Секретный резерв смертников, которым возвращаться было некуда. Ну а кто выживет – тому домой. Прикидываешь, почему была нужна эта формулировка – "десять лет без права переписки"?

Кому-то может показаться, что Быков устами этого Кретова издевается над героями войны, представляя их чуть ли не обученными, запрограммированными на убийство «роботами», которые спасли ни на что негодный, бессмысленный народ. Будто бы спасителями были Има Заславский, дед Рогова и даже неведомо каким образом оказавшийся в этой компании Исаак Бабель, автор знаменитой «Конармии». Если поверить Быкову, героев на войне не было – были только дезертиры и специально подготовленный «секретный резерв смертников» из тех, кто после ареста всё выдержал в застенках НКВД, ни в чём не признался, никого не оговорил, ничего не подписал.

Если бы всё было так, если бы Дмитрий Быков всерьёз пытался доказать, что смертники спасли страну, то он, несомненно, заслуживал бы общественного порицания. Но дело в том, что эта фантастическая версия возникла всего лишь как защитная реакция от воспоминаний о том ужасе, который пришлось пережить Быкову во время службы в армии. Всё вытерпеть и стать сверхчеловеком – именно такая мысль могла спасти его в первый год пребывания в казарме. В этой идее содержится оправдание пережитому кошмару – отсюда возникло и название романа. Из Заславского сделали «элиту страны, последнюю её надежду». Он всё выдержал, победил на страшной войне и вернулся, живой и невредимый, но с покалеченной душой, из которой неутолимая злоба вытеснила доброту. Ну вот и Дима Быков, как мне кажется, видел в этом превращении некий смысл. Смысл и спасение. Имы Заславского уже нет, а Дмитрий Быков остаётся – он теперь элита!

Впрочем, Дмитрий Львович постарался все эти описанные мной мотивы скрыть, чтобы никто не догадался. Поэтому и объявился в романе Бабель, тоже из разряда «смертников» – цель его появления в том, чтобы отвлечь наше внимание от Заславского и Рогова, якобы не они здесь главные герои. По этой же причине возникло малопонятное поселение в глухой тайге под Омском, где Рогов ищет следы пребывания своего деда. Здесь тоже вроде бы «дедовщина» – то и дело в романе возникают слова, знакомые только отслужившим в армии: «карантин», «шкаф», «груша», «удушение». Ну а преодоление «имперского комплекса», что Быков обозначил как цель создания романа, здесь и вовсе ни при чём. Прежде, чем преодолевать, следовало бы разобраться. Увы, даже о причинах репрессий Быкову нечего сказать – есть только ссылка на мнение Конквеста, который в своём исследовании в значительной степени опирался на мнение русских и украинских эмигрантов, свидетельства которых не отличались по понятным причинам объективностью. Но Конквеста и Быкова их объяснения вполне удовлетворили.

Кстати, не удержусь от того, чтобы предложить свою версию, однако относится она к признанию Быкова о том, что он делал в армии, то есть на флоте: «круглое катал, а плоское таскал». Оказывается, последние пять месяцев службы Рогов, прототипом которого я считаю Быкова, учился на связиста – отсюда это катание катушек с кабелем.

С точки зрения «выдавливания» из себя комплексов интересен и роман Быкова «Орфография». Сам по себе он может привлечь читателя сатирой на те нелепости российской жизни, которые были характерны для первых послереволюционных лет. Хотя, на мой взгляд, здесь особенно не над чем смеяться, поскольку более приемлемы сочувствие и сострадание, причём ко всем, кто так или иначе был вовлечён в процесс слишком уж радикальных политических и экономических преобразований. Это уже потом, во времена нэпа и чуть позже, можно было уже вовсю смеяться над некоторыми обитателями столицы, что и сделал Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита».

Итак, об «Орфографии». Альтернативная история, квазиисторический роман – такие определения можно применить к этому весьма объёмистому произведению Быкова-повествователя. Но я здесь вижу признаки ещё одного комплекса – это боязнь потерять средства к существованию, остаться без работы. Похоже, Быков и пытается выдавить из себя этот страх. Выдавливает его путём создания в своём воображении и на страницах романа некой Елагинской коммуны для безработных литераторов, редакторов, корректоров и филологов. На первый взгляд, странное решение. Все эти специалисты могли бы послужить своему народу, посвятив жизнь борьбе с неграмотностью населения. Но нет, почему-то это малопочтенное занятие Быков оставляет для других, хотя сам в трудные 90-е годы подвизался в роли школьного учителя. Где здесь логика? А логика в том, чтобы любым путём создать ситуацию абсурда. Если Быков не в силах что-то объяснить, ему приходится высасывать из пальца очередную «версию».

Должен признать, что испытал довольно странное ощущение, пока читал этот роман. Вот кажется, что смысл во всём этом как будто есть, или вроде бы только намечается, а перевернёшь страницу и опять – новые персонажи, другие темы разговоров. А смысла, как не было, так нет. Но, разумеется, Быков придерживается иного мнения. Приведу характерный разговор между журналистом, прототипом которого является сам автор, и хозяином антикварной лавки:

– Да пишу, покуда есть газета. Ну и для себя по мелочи. Я начал тут одну вещь, но не думаю, что доведу до ума. Либо растеряю интерес, либо станет не до писаний.

– Никогда так не станет, – значительно произнес Клингенмайер.