Толсты́е: безвестные и знаменитые

«В Петербурге, не переставая усердно служить и заниматься лепкой своих медалей, отец мой пользовался каждым светлым утром, чтобы писать семейную картину: маменьку, Лизаньку и меня ставил на натуру, себя писал в зеркало. Картина эта писалась что-то долго. Папенька ведь не умел писать эффектными щедрыми, мазками, как пишут теперь молодые художники, и очень сожалел, что этот род живописи не давался ему. <…> Ему непременно надо было вырисовать до мелочей всё, что он видел. <…> А так писать быстро нельзя!»

Эта работа затянулась на несколько лет, но лучше бы Толстой этого не делал – большую часть картины занимает примитивный интерьер, а фигуры самого автора и домочадцев весьма невыразительны. Совсем другое впечатление производит «Портрет семьи Карла IV» Франсиско Гойи, написанный на тридцать лет раньше. Тем не менее, должность вице-президента Фёдор Петрович получил.

Чудны дела твои, Господи! Фёдор Иванович никогда не помышлял о том, чтобы выразить себя в искусстве, но преуспел в этой области гораздо больше своего двоюродного брата. А началось всё с того, что Фёдор Иванович отправился в кругосветное путешествие, подменив будущего вице-президента. Власти решили таким образом вразумить отчаянного дуэлянта, выпивоху и картёжника, но не тут-то было.

Случившееся на корабле современники описывали по-разному. Согласно версии Крузенштерна, по прибытии на Камчатку «поручик гвардии граф Толстой, доктор посольства Бринкен и живописец Курляндцев оставили корабли и отправились в Петербург сухим путём». Иначе описал эту историю Илья Львович Толстой в «Моих воспоминаниях»:

«Доро?гой Толстой устроил бунт против капитана корабля и был высажен на какой-то необитаемый остров. Там он прожил больше года и познакомился и сдружился с крупной обезьяной. Говорят даже, что эта обезьяна служила ему женой. Наконец корабль вернулся, и за ним выслана была шлюпка. Обезьяна, успевшая за это время к нему привязаться, видя, что он уезжает, кинулась в воду и поплыла за лодкой. Тогда Толстой спокойно взял ружьё, прицелился и застрелил свою верную подругу. Предание ещё добавляет, что он её, мертвую, вытащил из воды, взял на корабль, велел зажарить и съел».

Откуда мемуарист взял это предание, он не сообщил – возможно, оно ему приснилось. Ещё более невероятен его рассказ о том, что Фёдор Иванович привёз из путешествия живого крокодила, который не желал есть ничего, кроме стерлядей и осетров. Хозяин на этом будто бы чуть не разорился, но к счастью крокодил вскоре сдох. Увы, в этом пристрастии Ильи Львовича к страшилкам есть явные признаки извращённого сознания.

Историю с обезьяной по-своему изложил Геннадий Владимирович Грудев, тайный советник, воспоминания которого были опубликованы в «Русском архиве» в 1898 году, через несколько лет после смерти их автора:

«На корабле наклонности Толстого скоро обнаружились, и он такую развёл игру и питьё, что Крузенштерн решил от него отделаться. Сделана была остановка на Алеутских островах, все сошли и разбрелись по берегу. Сигнал к отъезду был подан как-то неожиданно; все собрались и отплыли, как бы не найдя Толстого. При нём была обезьяна; с нею он пошёл гулять, а потом рассказывал для смеха, что первые дни своего одиночества он питался своей обезьяной».

Поскольку этот рассказ противоречит и официальной версии, и воспоминаниям Ильи Львовича, имеет смысл ознакомиться с мнением третьего лица. Вот что писал современник Пушкина, издатель и литератор Фаддей Булгарин:

«Вмешавшись в спор Крузенштерна с капитаном Лисянским, Толстой довёл доброго и скромного Крузенштерна до того, что тот был вынужден оставить Толстого в наших Американских колониях, и не взял его с собою на обратном пути в Россию. Толстой пробыл некоторое время в Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена Колошей, с которыми ходил на охоту, и возвратился через Петропавловский порт сухим путем в Россию».

В этих словах успокаивает то, что граф, оказавшись вдали от родины, проявил свойственные русским людям стойкость и находчивость, преодолел все трудности и возвратился домой. Другой на его месте женился бы на алеутке и запил горькую, освоив производство самогона из местного сырья.

Не удержался от рассказа о своём знаменитом родственнике и Сергей Львович Толстой. В монографии «Фёдор Толстой Американец», изданной в 1926 голу, он попытался разобраться, где же высадили его родственника – на Алеутских островах или на Камчатке. Но перебрав несколько возможных вариантов, к определённому выводу так и не пришёл.

Как бы то ни было, причин для такого наказания было предостаточно. Одну из проделок Фёдора Ивановича, объектом которой стал корабельный священник, описала в своих воспоминаниях племянница, Мария Фёдоровна Каменская:

«У Фёдора Ивановича в голове <…> созрел план новой потехи: напоил батюшку до "положения риз", и когда несчастный священнослужитель как мёртвый навзничь лежал на палубе, граф припечатал ему сургучом бороду к полу украденною из каюты Крузенштерна казённою печатью. Припечатал и сидел над ним, пока он проснётся. <…> И только что старичок открыл глаза и хотел приподняться, Толстой, указывая пальцем на печать, крикнул ему:

– Лежи, не смей! Видишь – казённая печать…

После принуждены были ножницами подстричь бороду священнику почти под корешок, чтобы выпустить его на свободу».

Но этого Толстому показалось мало. По мнению Каменской, его особенно раздражало то, что вся команда занята делом, а он вынужден скучать, исполняя роль делопроизводителя при камергере Резанове – тот был направлен с дипломатической миссией в Японию. Вдоволь поиздевавшись над попом, Толстой решил насолить и капитану. Роль исполнителя своего замысла он доверил обезьяне – Каменская пишет, что Крузенштерн взял с собой в плавание любимого орангутанга. Николай Толстой-Милослав-ский, автор книги «Толстые: двадцать четыре поколения на фоне русской истории. 1353-1983», утверждает, что обезьяну прихватил Фёдор Иванович во время недолгого пребывания экспедиции на Маркизских островах. Так или иначе, но орангутанг «по наущению» Толстого испортил все записи капитана, сделанные за время путешествия. Это и стало причиной высадки Толстого на остров, скорее всего, вместе с обезьяной.

Толстой прожил на Алеутских островах около года, затем на корабле Российско-Американской компании перебрался на Камчатку, откуда уже сухопутным путём отправился домой. По возвращении он в качестве наказания за свои прегрешения два года прослужил в гарнизоне Нейшлотской крепости, а затем был возвращён в Преображенский полк, в составе которого принимал участие в войне со шведами в качестве адъютанта при князе Долгорукове. Филипп Вигель в своих «Записках», изданных в 1892 году так описывал его жизнь при штабе:

«Князь знал его издавна и был с ним как со старым товарищем, любил слушать его рассказы, мастерски излагаемые, и не иначе называл его как Федей или Фёдором. Толстой заведывал походным хозяйством и за столом разливал суп, делал для личного употребления князя конверты (тогда не было еще клееных) и т.п. и сберегался для отчаянных предприятий».

В 1812 году Толстой в рядах ополчения сражался при Бородине, за храбрость был удостоен Георгия IV степени, а после окончания войны вернулся к более привычным для себя занятиям – карты, дуэли, кутежи. К тому времени за ним прочно закрепилось прозвище «Американец».

Выйдя в отставку в чине полковника, Фёдор Иванович обосновался в Москве, в Староконюшенном переулке. Судя по всему, он построил себе дом на земле, принадлежавшей его бабке, Александре Ивановне Толстой, в девичестве княжны Щетининой. До пожара 1812 года здесь стоял её особняк – третий от Арбата по Староконюшенному переулку. Позже Толстой жил в Сивцевом Вражке, а затем перебрался в дом № 37 по Остоженке.

Когда Фёдор Иванович бывал в гостях у Фёдора Петровича, в Петербурге, обычно он устраивал перфоманс, описанный Марией Фёдоровной Каменской в её воспоминаниях:

«Но не успели мы совсем ещё отобедать, как дедушка, на моё счастье, хлопнул племянника по плечу и весело сказал ему:

– Ну, Американец, потешь гостей моих, покажи дамам твою грудь и руки, а после кавалерам и всего себя покажешь…

Фёдор Иванович, кажется, очень довольный просьбой дяди, улыбаясь, сейчас же начал расстегивать свой черный сюртук. <…> Он отстегнул запонки рубашки, открыл свою грудь и выпятил её вперед. Все за столом привстали с мест и начали внимательно разглядывать её: вся она сплошь была татуирована. В самой середине сидела в кольце какая-то большая пёстрая птица, что-то вроде попугая, кругом какие-то красно-синие закорючки. <…> Когда все зрители достаточно нагляделись на рисунки на груди, Фёдор Иванович Толстой спустил с себя сюртук и засучил рукава рубашки: обе руки его тоже были сплошь татуированы, на них вокруг обвивались змеи и какие-то дикие узоры. <…> Когда Фёдор Иванович покончил с дамами, кавалеры увели его наверх, в светёлку к дедушке, и там снова раздели и разглядели уже всего, с ног до головы».

Толстой стал «произведением искусства» во время остановки экспедиции на Маркизских островах, прибегнув к помощи одного из местных жителей, для которых украшение собственного тела татуировкой считалось даром человеку от бога. Полное отсутствие татуировок означало, что человек принадлежит к изгоям, так что волей-неволей Толстому пришлось довериться местному специалисту, а затем он, видимо, вошёл во вкус. Дело в том, что татуировка считалась не просто украшением, но как бы выполняла роль большого эпического полотна, на котором были отражены и знаменательные эпизоды в жизни человека, и его положение в обществе туземцев.

Приходится признать, что в некотором смысле Фёдор Иванович «переплюнул» Фёдора Петровича, поскольку сумел «выразить себя в искусстве», причём в таком качестве пользовался огромной популярностью. Однако этим таланты Толстого не исчерпываются – вот как охарактеризовал его Фаддей Булгарин:

«Он был прекрасно образован, говорил на нескольких языках, любил музыку и литературу, много читал и охотно сближался с артистами, литераторами и любителями словесности и искусств. Умён он был как демон и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить».

Булгарин отмечал и успехи Толстого за карточным столом:

«Фёдор Иванович постоянно выигрывал огромные суммы, которые тратил на кутежи. <…> Играли обыкновенно в азартные игры, в которых характер игрока даёт преимущество над противником и побеждает самоё счастье. <…> Поиграв несколько времени с человеком, Толстой разгадывал его характер и игру, по лицу узнавал, к каким мастям или картам он прикупает, а сам был тут для всех загадкой, владея физиономией по произволу».

Вот так Толстой распорядился своими незаурядными способностями. К этому следует добавить, что, по рассказам современников, в дуэльных схватках он убил одиннадцать человек. Герцен в «Былом и думах» во всём винил только самодержавную власть, отвергая предрасположенность Толстого к такому поведению, которое наносит вред любому обществу:

«Он развил одни только буйные страсти, одни дурные наклонности, и это не удивительно; всему порочному позволяют у нас развиваться долгое время беспрепятственно, а за страсти человеческие посылают в гарнизон или в Сибирь при первом шаге».

В какой-то степени Герцен оказался прав, о чём свидетельствует последняя проделка «Американца». Некий мещанин взялся построить богадельню в память его умершей дочери, однако не угодил заказчику и за это поплатился – Толстой насильно вырвал у несчастного здоровый зуб, причём без всякого наркоза. От ссылки в Сибирь спасло «Американца» заступничество графа Орлова, который в качестве аргумента выдвинул следующее соображение: «не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим».

Глава 11. Бегом в Америку!

В прежние времена в России была тьма-тьмущая Толстых – две графские и две нетитулованные ветви при поддержке тех, кто по недоразумению оказался не приписан ни к каким ветвям, наплодили такое количество потомков, что их вполне могло хватить для создания небольшого государства. После прихода к власти большевиков многие обладатели дворянских титулов бежали на запад и на юг, а после второй мировой войны из полуразрушенной Европы перебрались за океан. Впрочем, богатая Америка притягивала их и раньше – первую попытку предпринял Фёдор Иванович, однако доплыл с оказией лишь до Алеутских островов, за что и получил прозвище «Американец». Зато дети Льва Николаевича добрались даже до Нью-Йорка – любопытные американцы какое-то время с интересов внимали их рассказам об отце. В этом деле преуспели и Лев-младший, и Илья, и Александра.

Можно понять Илью Львовича, Александру Львовну и других представителей дворянской знати, которые навсегда покинули страну большевиков. Но вот вопрос: почему в 90-е годы прошлого столетия уезжали из России не потомки графов, а простые граждане? В 2003 году Ирина Хакамада, беседуя с Татьяной Толстой в телепрограмме «Школа злословия», высказала такую мысль:

«Человек не может быть отделим от общества, его взгляды формирует не только его индивидуальная личность, но и общество. Если он ощущает себя адекватным в обществе и нужным, то он останется. Если он будет ненужным, то он уедет, иногда даже если он не хочет этого. Огромное количество людей эмигрировали и потом мучились на Западе, страшно умирая от ностальгии, но им пришлось уехать, потому что здесь было невозможно».

Татьяна Никитична не согласна:

«Они, по-моему, уехали не потому, что вы говорите, а потому, что им было наплевать на общество. Не общество делало их жизнь невозможной, а им было глубоко наплевать на общество. Они не хотели пошевелить пальцем вокруг себя, чтобы соседу по коммуналке было лучше. Они сочились ненавистью и уехали туда, где уже всё подготовили. Это такие как бы паразиты ментальные: там всё подготовлено, чисто, там всё будет хорошо, вот я туда и еду. Я летела с такими, между прочим, в Америку в своё время, году в 1992-1993, и они говорили, что у них была прекрасная работа творческая здесь при консерватории и так далее… Они ехали с этим, и так большинство, большинство».

Но возникает вопрос: почему сама Толстая на десять лет уехала в Америку – уехала туда, где всё было подготовлено? Неужели такая бездарь, что в России не могла найти работу? Тут важно отметить, что её отъезд совпал с тем временем, когда в СССР назревали перемены, когда интеллигенция жила надеждой на избавление от власти Политбюро ЦК КПСС и КГБ. Но вместе с тем, возникли трудности с продуктами – москвичи по два часа стояли в очереди даже за кефиром и за молоком. Так что же подтолкнуло Толстую к эмиграции и почему она не возвратилась назад во время августовского путча, когда москвичи вышли на митинги и готовы были умереть, защищая Белый дом? И почему вернулась именно тогда, когда всё более или менее стабилизировалось – и цены уже не взлетали до небес, и курс рубля к доллару установился, и с продуктами уже не было проблем?

Вот и Дмитрий Быков в статье для журнала «Консерватор» удивлялся:

«Нашей героине не впервой мазохистски мучиться: уж как ей, казалось бы, не нравилось в Америке! Какие там глупые студенты, пошлые домохозяйки, мерзкие писатели и скучные супермаркеты, какая это выродившаяся страна, задавленная политкорректностью! Всё так, но всё это не мешало Татьяне Толстой пять лет преподавать этим ненавидимым ею студентам и тем зарабатывать. Ну казалось бы, что ж так мучиться-то? Или, если уж мучаешься, откажись от этой вечной пытки деньгами! Нет, никак».

Так что вопрос остаётся без ответа – вместо него лишь одни предположения. Возможно, Толстая решила навсегда уехать из ненавистной ей страны, но в итоге там что-то не сложилось. На территории США живут более ста потомков этого рода, не считая нескольких тысяч тех, что получили от своих отцов новую фамилию, но, видимо, никто дальнюю родственницу не приветил – сказалась репутация деда, который так и остался для большинства из них конформистом и изменником. Не исключено также, что причиной отъезда стал продуктовый дефицит в Москве 1990 года. Но более вероятно, что Татьяна Никитична предчувствовала смутные времена в России и надеялась их где-то переждать.

Толстые-Милославские до Америки не добрались – остановились на Британских островах. Решение оказалось вполне разумным – в 1930 году английская геральдическая коллегия учла пожелания Павла Сергеевича Толстого-Милославского и утвердила присуждение графского титула бывшему камергеру императорского двора. Так появилась ещё одна титулованная ветвь Толстых, а после этого уезжать из Англии – чёрная неблагодарность! Хотя дворянские титулы ныне не в почёте, однако сочетание таких магических слов, как «граф» и «Толстой», да в нагрузку к этому ещё и «Милославский», может привлечь к себе какое-то внимание. Особенно это ценно для тех, кто пытается зарабатывать на хлеб литературным трудом – даже рекламы никакой не надо, поскольку фамилия и титул всё скажут за тебя.

Один из «британских графов» Толстых-Милославских весьма удачно использовал и титул, и двойную фамилию. Николай Дмитриевич занял пост канцлера некой Международной лиги монархистов, но ещё более преуспел в поисках своих корней – согласно его версии, Толстые ведут свой род не от кого-нибудь, а от графа Фландрского, который жил в VIII веке. Видимо, через несколько веков «фландр», исказившись до неузнаваемости, превратилось в «индр», что и позволило Толстому-Милославскому связать и Индроса, и Толстых с цивилизованной Западной Европой. А между тем, Милославские едва не подвели Толстых под монастырь – в 1682 году Пётр Андреевич Толстой мог лишиться головы, когда по наущению дяди, Ивана Милославского, поддержал стрелецкий бунт. Однако об этом казусе теперь стараются не вспоминать.

Исторические изыскания Николая Дмитриевича не ограничились только Фландрией. Несколько книг он посвятил событиям, связанным с политикой СССР – это «Жертвы Ялты» (1977 год), «Сталинская секретная война» (1981 год) и «Министр и массовые убийства» (1986 год). Первая книга повествует о депортации в СССР русских эмигрантов, содержавшихся в британских лагерях для перемещённых лиц после второй мировой войны. Автор пишет о том, что представитель русской общины в Соединённом королевстве Евгений Саблин, который, как известно, немало сделал для облегчения участи русских эмигрантов ещё первой волны, в действительности был советским агентом:

«Саблин <…> к тому времени уже перешёл на службу к Советам (о его прежней деятельности в этой области имеется информация в Архиве министерства иностранных дел Великобритании, 371/29515, №4115). Саблин всеми силами старался получить информацию о попытках эмигрантов во Франции помочь освобождённым советским гражданам (см. там же, 371/51130)».

Что подразумевается под «прежней деятельностью в этой области», Толстой-Милославский не разъяснил. Однако достоверно известно, что Саблин, основатель «Русского дома» и один из самых уважаемых русских эмигрантов в Лондоне, после описанных в книге событий прожил ещё несколько лет, не имея конфликтов ни с британскими спецслужбами, ни с законом Соединённого Королевства.

Клеветой на Саблина автор книги не ограничился. Другой объект его внимания – это Александр Васильевич Солдатенков, сын русского дипломата. За свои заслуги перед государством выходец из купеческой семьи Василий Иванович Солдатенков был возведён в дворянское звание, а позже получил титул графа. Александр Васильевич до революции служил в МВД, курируя охранку, а во время второй мировой войны стал работать в британской разведке. Но вот что читаем в книге:

«Солдатенков был двойным агентом, оказывавшим за деньги "услуги" Советам».