Толсты́е: безвестные и знаменитые

К чести Толстого, надо сказать, что он был занят не только личными проблемами или литературными трудами. Благодаря близости к наследнику престола, он смог помочь Тургеневу и Аксакову, когда те впали в немилость, уговорил будущего самодержца устроить художника Федотова в казённую лечебницу для умалишённых, да и Тарас Шевченко мог бы поблагодарить Толстого и его дядю Фёдора Петровича за то, что через десять лет службы рядовым солдатом был наконец-то избавлен от этого наказания за своё свободомыслие.

Толстой и сам был не в восторге от существующих порядков – презирал чинуш, считая их бездарями и бездельниками. Ведь это они запретили к постановке его лучшую пьесу – «Царь Фёдор Иоаннович». Вроде бы есть повод направить острие своей сатиры именно на них. Но вот что странно – в качестве мишени Толстой выбрал молодых носителей новых идей, «прогрессистов». Осенью 1871 года он писал редактору «Вестника Европы» Михаилу Стасюлевичу:

«У нашего нигилисма адвокатов довольно, и сам он пишет себе панегирики на все лады и противников своих бьёт на все корки. <…> Он вовсе не дрянность, он глубокая язва. Отрицание религии, семейства, государства, собственности, искусства – это не только нечистота, – это чума, по крайней мере по моему убеждению».

Понятно, что в своём послании Толстой сгущает краски, обвиняя «нигилистов» в намерении лишить общество веры в незыблемость тех ценностей, которые в течение веков были опорой для его существования. Толстой не хочет понять, что сомнение не означает отрицание, что на пути к совершенствованию не избежать пересмотра привычных оценок и общепринятых условностей. По сути, он выступает, как ретроград. И это тот самый Алексей Толстой, который в письме публицисту Болеславу Маркевичу 7 февраля 1869 года возмущался поведением попов:

«Скажите мне без всяких шуток, а вполне серьёзно, существует ли такса на требы [церковные обряды], которую священник не мог бы нарушить? Наш отец Гавриил берёт с крестьян 25 рублей за венчание, а крестьяне накануне голодной смерти. <…> Это же позор, что единственный носитель просвещения, священник, вызывает в деревнях ужас, что он тиран, и крестьяне не любят его, а боятся».

Судя по всему, Толстой и сам не понимал, чего он хочет. Конечно, человек, воспитанный в аристократической среде, обласканный царём, не мог быть сторонником революционных перемен, да он и в реформе 1861 года видел только недостатки. Но чем же ему могли так насолить славянофилы? Ответ находим в письме Маркевичу, отправленном в декабре 1869 года:

«Во-первых, я не презираю славян, напротив, я сочувствую им, но лишь постольку, поскольку они стремятся к свободе или независимости или выпускают археологические сборники. <…> Я становлюсь врагом славянства, когда оно превращается в проводника социализма или равенства. Я западник с головы до пят, и подлинное славянство – тоже западное, а не восточное. Нет у него никаких оснований быть восточным».

А несколькими месяцами раньше, в апрельском письме, он договорился, по сути, до проклятий в адрес своей родины:

«Если бы перед моим рождением Господь Бог сказал мне: "Граф! Выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!" – я бы ответил ему: "Ваше Величество, везде, где Вам будет угодно, но только не в России!" У меня хватает смелости признаться в этом. Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению. И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов и до проклятой Москвы, ещё более позорной, чем самые монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!»

Помимо того, что Толстой не имел чёткого мировоззрения, за исключением любви к просвещённой Европе, есть ещё одно объяснение его странных метаний между любовью и ненавистью, между восхищением и скорбью. Толстого по-прежнему преследовали жуткие головные боли, следствие неведомой болезни, вызванной то ли проклятием царевича Алексея, то ли кровосмесительной связью его родителей.

В «Заметках (о литературе и современниках)» Иван Бунин написал такие слова:

«В молодости я знал многих московских поэтов из тех, что назывались "самоучками". Какой это был жалкий и трогательный народ! Какая нищета и какая одержимость в смысле любви к литературе! Воспевали они, конечно, больше всего эту нищету, горько оплакивали свою бедную долю да несправедливость, царящую в мире. <…> Помню, один из них писал так: "Дурак катается в карете, А ты летишь на ломовом!" Таких поэтов было несметное количество, и о других, кажется, и слуху не было».

Вряд ли эти слова напрямую относятся к Толстому, хотя он тоже самоучка и в поэзии, и в драматургии, и даже писал «дурацкие» стихи, приписывая их Козьме Пруткову. Однако нищета в том, что касается мировоззрения, и одержимость в любви к литературе, причём любовь была в какой-то мере безответной, – эти определения применимы и к Алексею Константиновичу Толстому.

Глава 9. Удивительная хромосома

Граф Алексей Константинович Толстой удостоился от Ивана Бунина эпитета «удивительный». Такого рода неоднозначный комплимент можно объяснить тем, что писатели были незнакомы – когда граф умер, юный Ваня был увлечён стихами Пушкина и даже не подозревал о существовании одного из создателей образа Козьмы Пруткова и автора драмы «Царь Фёдор Иоаннович». А вот с другим графом из рода Толстых знакомство состоялось – Бунин встречался с Алексеем Николаевичем и в Москве, и в Одессе накануне разгрома Белого движения, и в парижской эмиграции, так что имел полное право высказать своё мнение о нём.

Через несколько лет после смерти «красного графа» были опубликованы воспоминания Бунина под названием «Третий Толстой». Если рассматривать писателей Толстых в хронологическом порядке, то Алексей Николаевич, действительно, оказывается на третьем месте. Итак, слово Ивану Бунину:

«Это был человек во многих отношениях замечательный. Он был даже удивителен сочетанием в нём редкой личной безнравственности (ни чуть не уступавшей, после его возвращения в Россию из эмиграции, безнравственности его крупнейших соратников на поприще служения советскому Кремлю) с редкой талантливостью всей его натуры, наделенной к тому же большим художественным даром».

Как видим, и здесь Бунин использовал эпитет «удивительный», хотя на этот раз счёл возможным разъяснить причины столь нелицеприятной характеристики – это «служение советскому Кремлю», к которому Бунин не испытывал ни малейшего почтения. Есть и другая версия – будто Бунин не простил Толстому его высказываний в интервью 1936 года:

«Я прочёл три последних книги Бунина – два сборника рассказов и роман "Жизнь Арсеньева". Я был удручён глубоким и безнадёжным падением этого мастера. От Бунина осталась только оболочка прежнего мастерства. Судьба Бунина – наглядный и страшный пример того, как писатель-эмигрант, оторванный от своей родины, от политической и социальной жизни страны, опустошается настолько, что его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии».

Однако вряд ли стоит сводить всё к личной мести – Бунин не послушался Толстого и не вернулся в Россию, тот обиделся и подверг своего коллегу уничижительной критики, ну а затем последовал ответ. На самом деле, Бунин и Толстой к тому времени находились по разные стороны от баррикады, отделявшей Советскую Россию от остальной Европы, и потому намеренно или по принуждению писали так, как «полагалось» писать. Но Бунин в своих воспоминаниях приводит эпизоды из жизни Толстого, никак не связанные с политикой и вовсе не унижающие его достоинство, и потому этим зарисовкам можно верить:

«Вёл он себя в эмиграции нередко и впрямь "Алёшкой", хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и всё-таки прощали ему: что ж, мол, взять с Алёшки!»

Ну вот и Бунин простил, всего лишь пожурив за лицемерие, но это лишь штрихи к портрету человека, с которым он в то время состоял в приятельских отношениях. Впрочем, обращают на себя внимание слова Бунина о том, что Толстой предпочитал общество богатых людей, конечно, если позволяли обстоятельства. Желание быть поближе к богачам появилось у него в голодную зиму после большевистского переворота. Тогда многие художники и писатели имели возможность подкормиться в литературном салоне Цетлиных, что немудрено, поскольку Михаил Осипович был обладателем солидного состояния.

Его отец, Осип Сергеевич Цетлин разбогател благодаря женитьбе на Анне Вульфовне Высоцкой, дочери миллионера, основателя фирмы по оптовой продаже чая «В. Высоцкий и К°». Осип Цетлин стал совладельцем фирмы, а вот Михаил профессии чаеторговца предпочёл литературу и политику – в 1905 году он стал членом редакционной комиссии московского эсеровского издательства «Молодая Россия», публиковал стихи под псевдонимом Амари. Членом партии эсэров были и другие представители семьи Высоцких – Абрам и Михаил Гоц, Меер (Дмитрий) и Яков Гавронские, а также Илья Фондаминский, женатый на внучке Вульфа Высоцкого. Состояла в партии эсеров и жена Михаила Цетлина, дочь московского ювелира Самуила Тумаркина. Однако после отбытия тюремного заключения за участие в восстании 1905 года Мария Самуиловна разочаровалась в политике и организовала литературный салон. До Февральской революции Цетлины в основном предпочитали жить за границей, лишь изредка наведываясь в Москву. Судя по всему, Толстой близко сошёлся с ними в ноябре 1917 года, но вскоре литературный салон закрыл свои гостеприимные двери – Цетлины бежали в Одессу, а в апреле 1919 года, получив французскую визу, сели на пароход, направлявшийся в Константинополь. После недолгого путешествия чета Цетлиных добралась до Парижа, а вместе с ними и Толстой – благодаря столь ценному знакомству ему удалось избежать печальной участии тех эмигрантов, что в 1920 году оказались на греческом острове Лесбос, где многие из них погибли от болезней и от голода.

Осенью 1919 года, вскоре по прибытии в Париж, Толстой написал Бунину, всё ещё находившемуся в Одессе, восторженное письмо:

«Я думаю, милый Иван Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. <…> Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и всё, всё в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо».

Итак, Толстой пьёт вино, а в это время Россия умывается кровью – на полях сражений гибнут и красные, и белые, а мирные жители страдают от голода и холода. Подобное безразличие было бы простительно юноше, но Толстому уже тридцать шесть лет – самое время, чтобы принять деятельное участие в судьбе России, хотя бы используя свои литературные способности. До октябрьского переворота Толстой так и поступал – сотрудничал в журнале «Народоправство» и размышлял о том, что несёт народу революция:

«Революция сама по себе не благо, а лишь плодоносящая болезнь… Страна в муках революции порождает жизнь-свободу и вместе с нею кровь и тлен – ужас и зло… Наблюдая чужую революцию, мы испытываем восторг. Переживая свою – корчимся в муках».

Уже через год корчиться в муках надоело, и Толстой перебрался на юг, откуда при удобном случае можно было перебраться туда, где жизнь не заставляет раз за разом разочаровываться в своих кумирах. Сначала, как многие, Толстой верил в самодержца, затем под влиянием знакомства с Цетлиными стал восторгаться эсером Керенским, отдавая должное его невиданному красноречию, но втайне надеясь на Корнилова:

«Керенский и Корнилов противоположны и нераздельны, как две стороны медали, где на лице отчеканен крылатый гений, на решётке – триумф (знамёна, копья, значки). И их противоположность, быть может, есть единственное, что осталось у нас прекрасного и высокого, и их нераздельность (соединение) – самая острая боль наша, и она воплотилась, живая и огненная, в последней речи Керенского».

Но осенью 1917 года оставалось надеяться только на чудо:

«И вот теперь, в этот предсмертный час, верю в чудо Учредительного Собрания. Я верю – оно должно установить добро и милосердие для всех. Оно будет костром очистительным, а не той грудой осколков, где мы сгорим дотла».

Надежды не сбылись, и нужно было как-то приспосабливаться, чтобы заработать на то самое красное вино, однако литературное творчество не приносило нужного достатка. Пользуясь расположением Цетлиных и сочувствием других богатых эмигрантов, Толстому со товарищи удалось собрать деньги и основать книжное издательство, которое первое время приносило им приличный доход – парижские эмигранты ещё не утратили интерес к русской литературе. Но всё равно, денег почему-то не хватало. Поэтому Толстой, по словам Бунина, воспользовался добротой некоего состоятельного человека, знакомого своей жены ещё по Москве, а получив солидное вспомоществование, «тотчас накупил себе белья, ботинок»:

«У меня их целых шесть пар и все лучшей марки и на великолепных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг, два пальто».

Позже Толстой продал одному из эмигрантов своё несуществующее имение в России – тогда ещё у некоторых богачей сохранялась надежда на скорое падение большевистской власти. Потом рассорился с Цетлиными, пришлось залезть в долги, и в поисках заработка Толстой из Парижа перебрался в Берлин. Вот что он писал Бунину осенью 1921 года:

«Живём мы в пансионе, недурно, но тебе бы не понравилось. Вина здесь совсем нет, это очень большое лишение. <…> Здесь вовсю идёт издательская деятельность. На марки всё это гроши, но, живя в Германии, зарабатывать можно неплохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россией».

Похоже, что после разрыва с семьёй Цетлиных и исчерпанием прочих финансовых ресурсов в голове Толстого постепенно вызревала мысль о необходимости возвращения в Россию. Ещё в Париже он начал писать свою знаменитую трилогию «Хождение по мукам», однако проблема заключалась в том, что со своим прежним багажом, с идеей сочувствия Белому движению он в России никому не нужен. Графский титул так же не способствовал благожелательному отношению новой власти к даровитому писателю. Впрочем, ни службой в армии Деникина, ни сотрудничеством с белоэмигрантскими организациями Толстой себя не запятнал, поэтому перспектива возвращения на родину не выглядела в его представлении, как совершенно безнадёжная авантюра, чреватая нежелательным знакомством с ЧК-ОГПУ. Но если бы не деятельная поддержка со стороны Максима Горького, с которым Толстой познакомился в 1922 году, вряд ли бы он решился на возвращение в Россию.

Вот отрывок из письма Горького Толстому от 20 января 1923 года:

«Слышал, что вы ушли из "Накануне" – это очень хорошо! Но вам необходимо заявить об этом гласно, напечатав, хотя бы в "Днях", коротенькое письмецо: больше в "Накануне" не сотрудничаю».

Толстой окончательно порвал с газетой «Накануне» в июле того же года и вскоре уже был в Москве. Итак, возвращение свершилось, в застенки ЧК Толстой так и не попал, но первое время ему было трудно освоиться в новой среде, а тут ещё «пролетарские писатели» из РАПП ополчились на пришлого писателя. На помощь Алексею Толстому пришёл Горький, который вывел в люди не одного писателя, а уж помочь талантливому литератору освоиться в СССР – это было его прямой обязанностью и гражданским долгом. По образному выражению Валерии Новодворской, «Горький благословил, а критики облизнулись».

Понятно, что «предательство» Толстого не обрадовало Бунина. Несмотря на то, что они в дальнейшем поддерживали отношения, Бунин остался при своём мнении, которое изложил в статье «Третий Толстой»:

«Страсть ко всяческим житейским благам и к приобретению их настолько велика была у него, что возвратившись в Россию, он в угоду Кремлю и советской черни тотчас принялся не только за писание гнусных сценариев, но и за сочинения на тех самых буржуев, которых он объедал, опивал, обирал "в долг" в эмиграции».

И далее:

«Он, повторяю, приспособлялся очень находчиво. Он даже свой роман "Хождение по мукам", начатый печатанием в Париже, в эмиграции, в эмигрантском журнале, так основательно приспособил впоследствии, то есть возвратясь в Россию, к большевицким требованиям, что все "белые" герои и героини романа вполне разочаровались в своих прежних чувствах и поступках и стали заядлыми "красными"».

Тут уже явный перебор! Далеко не все «белые герои» присягнули большевикам. Даже Рощин усомнился в правоте вождей Белого движения только после контузии – корниловец Валерьян Оноли выстрелил ему «со спины в голову из револьвера в упор» во время пешей атаки под Екатеринодаром.

В Толстого никто не стрелял – причиной принятия судьбоносного решения стала забота о пропитании семьи. Однако бывший граф никак не ожидал, что возвращение в Россию принесёт ему такие блага. По словам Бунина, во время встречи в 1936 году в Париже Толстой, уговаривая его возвратиться в Россию, хвастал своими «достижениями»:

«Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля. <…> У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету».

Прав был Бунин – Толстой своей трилогией «Хождение по мукам» действительно угодил Кремлю, пожалуй, как никто другой из тогдашних писателей, а потому на законных основаниях пользовался привилегиями литературного генерала. Впрочем, не одному ему так повезло – кинорежиссёр Алексей Герман с восторгом вспоминал о тех временах, когда его отец, писатель Юрий Герман, тоже был в фаворе:

«Папа всё-таки был пуганым, а я – не пуганый, поскольку рос сыном писателя, который дважды пил водку с вождём, у которого была Сталинская премия, огромная квартира, несколько домработниц, личный шофер. Когда папа попадал в какие-то неприятности, постановления и так далее – ниже двух домработниц мы никогда не падали».

И это при том, что у популярного киноактёра Николая Черкасова, по словам всё того же Алексея Германа, «было пять человек прислуги».

Вне зависимости от количества обслуживающего персонала, можно сказать, что граф не много потерял, отказавшись от титула и от прежних убеждений. Но вот какая незадача – граф или не граф? Мария Белкина в книге «Скрещение судеб» рассказала о своей встрече с графом Алексеем Игнатьевым в конце тридцатых годов: