Толсты́е: безвестные и знаменитые

«Из всех страстей Андрея женщины были всегда на первом месте. Одаренный от природы исключительным темпераментом, он с пятнадцати лет, к великому огорчению отца, пропадал дни и ночи в деревне Ясная Поляна. Внешне он не был Адонисом, но в нём было столько обаяния, что у него было бессчетное количество романов с женщинами полусвета, света, с женой премьер-министра Горемыкина и, может быть, даже с великой княгиней».

С княгиней, так с княгиней – это ещё куда ни шло, но дело в том, что Андрей решил жениться на простой крестьянке! Что мог Лев Николаевич поделать со своим беспутным сыном? Он написал очередное наставление:

«При взятой тобой привычке вином заглушать неприятности, с помощью тех же родственников, с которыми ты и теперь пьёшь, пьянство совсем овладеет тобой, и страшно подумать о том несчастном положении, в котором ты, наверное, будешь через два, три, много, – через пять лет, то есть в те годы, когда тебе только бы следовало начинать жить семейной жизнью, если уж тебе так необходимо жениться».

Андрей послушался отца, порвал с крестьянкой и уехал на Кавказ, ничуть не изменив своим привычкам – его долги оплачивала мать. В Тифлисе он собирался жениться на грузинской княжне, однако вернулся в Москву и сочетался браком с дочерью генерала, участника сражений на Кавказе. Тогда княжна, оскорблённая в лучших своих чувствах, попыталась покончить с жизнью. В ответ на возмущение некой важной персоны, близкой к семье княжны, Лев Николаевич не нашёл ничего лучшего, как призвать к прощению блудливого наследника:

«Поступок сына, искренно увлекшегося и потом охладевшего, хотя и не злой, был непростительно легкомысленный и нехороший в той мере, в которой он связал себя обещанием, которого не сдержал, и потому для него нет оправданий, в особенности ввиду тех ужасных последствий, которые имел этот поступок. <…> Не в защиту его, а для смягчения негодования против него, могу сказать только одно: простите его по-христиански за то ужасное несчастье, которого он был невольной причиной».

Однако ни христианское прощение, ни проповеди отца ничего не изменили в характере Андрея. Через несколько лет он разошёлся с женой, опять увлекшись дочерью генерала, но уже другого, и лишь после этого решил на время придержать свой нрав и отправился на войну с японцами. Увы, ни война, ни ранение, ни Георгиевский крест за храбрость ничего не изменили – поступив на службу чиновником особых поручений при тульском губернаторе, Андрей Львович соблазнил его жену. Не исключено, что влечение было взаимным, поскольку дама была старше Андрея на несколько лет и к тому же некрасива. А что же Лев Толстой? Он в письменной форме выразил соболезнования губернатору, а заодно обратился и к его жене с привычным наставлением:

«Опомнитесь, милая сестра, и поймите, что совершённый грех, как сорванный цветок, ничем нельзя сделать несовершённым. <…> Он [брошенный муж] страдает жестоко, но страдания его возвышают, очищают ему душу. Ваши же страдания гадкие, низкие, всё больше и больше принижающие оскверняющие вашу душу. <…> Жалко мне и его и вас особенно за то будущее, которое ожидает вас».

Надо признать, это совсем не восхищает. Особенно лицемерным выглядит сочувствие в адрес мужа, а уж упрёк в адрес жены губернатора совершенно неуместен – можно подумать, что это она совратила бедного Андрюшу, а все его прежние похождения являются выдумкой недоброжелателей семьи Толстых.

Но вот что Лев Николаевич написал Андрею:

«Я слишком стар и слишком много думал, для того чтобы не понимать, что если бы со мной не было в моей молодости того же, было и могло бы быть худшее, и потому не могу осуждать… Как вспоминаю о тебе и о ней – а вспоминаю часто – так сожмётся сердце».

«Семейный вирус» – что же тут поделаешь? Лев Николаевич слишком стар, чтобы перевоспитывать наследника, да и время упущено безвозвратно – Андрей всё-таки увёл жену у губернатора. Поэтому как бы вдогонку следует совет:

«Милый Андрюша <…> Дело сделано, и я не позволяю себе осуждать. Все мы грешны, и все мы поступали и поступаем дурно. <…> Один совет даю тебе: быть как можно больше скромнее и смиреннее. Это нужнее всего в твоём положении».

О каком смирение идёт речь, Лев Николаевич не пояснил – то ли Андрею надо смириться с тем, что жена старше его на несколько лет, то ли речь идёт о смирении перед лицом грядущей перемены в семейном положение, что неизбежно произойдёт под влиянием всё того же «вируса».

Как ни странно, в итоге всё вроде бы наладилось – возможно, жена надёжно прибрала к рукам Андрея. Однако в начале 1916 года судьба покарала нечестивца за прошлые грехи – не дожив до тридцати девяти лет, он скончался от заражения крови.

Можно посочувствовать Льву-младшему, Илье и особенно Андрею – их жизнь сложилась совсем не так, как надеялся отец и как было предназначено представителям «особенного» рода. Возможно, виноват «семейный вирус», однако очевидна и вина Льва Николаевича.

Судя по его произведениям, Толстой неплохо разбирался в психологии, так что свой жизненный опыт и аналитический ум мог бы с успехом применить для воспитания детей, желательно с ранних лет, когда в их головах только формируются понятия добра и зла. Но вот что Лев Толстой писал в 1975 году Афанасию Фету:

«Я два месяца не пачкал рук чернилами и сердца мыслями, теперь же берусь за скучную, пошлую "Каренину" одним желанием поскорее опростать себе место – досуг для других занятий, но только не педагогических, которые люблю, но хочу бросить. Они слишком много берут времени».

Видимо, уже тогда Толстого увлекали мысли, которые он позже изложил в своей знаменитой «Исповеди». Та самая идея превосходства, которую он проповедовал среди детей, в итоге оказалась лишь иллюзией. Разочаровавшись в нравственных идеалах людей своего сословия, Толстой стал искать истину в простом народе. Но вот беда, нужно писать романы и рассказы, чтобы обеспечить материальное благополучие семье, и в то же время заниматься поиском новых идей, которые осчастливят человечество. А в результате дети остались без должной опеки со стороны отца.

Самое печальное в том, что Толстой всё понимал, но ничего не мог с собой поделать. Саморазоблачение произошло в «семейной газете» – в Ясной Поляне был почтовый ящик для анонимных авторов. И вот однажды там появился интригующий материал с весьма многозначительным названием – «Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя». Под № 1 в ней значился следующий текст:

«Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами "Weltverbesserungswahn" (мания исправления мира). Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всеми существующими порядками, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятие несвойственными и ненужными работами, чищенье и шитьё сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного».

Авторство Толстого для всех домочадцев было очевидно, однако признание тщетности собственных усилий, даже сделанное в шутку, несёт в себе следы сомнений, которые мучили писателя – перспектива писать только ради денег его уже не увлекала, а дети, судя по всему, не реагировали на его проповеди. Не мудрено, что возникло ощущение бессмысленности и безнадёжности существования, однако всерьёз признаться в этом не хватает сил, и потому глава семейства, по сути, просит, чтобы его оставили в покое.

Толстой ищет смысл жизни для себя. Это не так уж сложно – самого себя нетрудно обмануть, если очень хочется. Он хочет спокойствия в семье, а для этого нужны якобы только любовь и доброта. Непротивление злу – это всего лишь следствие. Толстой проповедует эту идею, даже не опробовав её – в семье разлад несмотря на нравоучительные письма, которые Толстой регулярно пишет детям. То есть его «учение» потерпело полный крах в семье, а он навязывает его всем людям – эй, люди, попробуйте жить так, как я советую, может быть, вам хотя бы повезёт! Обманывая себя, он в итоге попытался обмануть других.

У Ильи на этот счёт иное мнение:

«Подхожу теперь к периоду нравственного перелома в жизни отца и с ним и перелома всей нашей семейной жизни. Скажу сначала, как я себе этот перелом объясняю. Отцу под пятьдесят лет. Пятнадцать лет безоблачного семейного счастья пролетели как одно мгновение. Многие увлечения уже пережиты. Слава уже есть, материальное благосостояние обеспечено, острота переживаний притупилась, и он с ужасом сознаёт, что постепенно, но верно подкрадывается конец. Два брата его, Дмитрий и Николай, умерли молодыми от чахотки. Он сам часто болел на Кавказе, и призрак смерти его пугает. Он регулярно ездит в Москву к знаменитому профессору Захарьину и, по его совету, едет в самарские степи на кумыс».

Для деятельного человека возраст около пятидесяти лет – это некий рубеж, который трудно преодолеть без существенных потерь. Это время сомнений и тягостного ожидания скорых перемен. Позади остались поиски своего пути, немалые творческие достижения, да и дети подросли – самое время переходить в иное качество. Тут требуется серьёзный карьерный успех, скажем, назначение на высокую должность, но если этого нет, можно найти и другое решение проблемы – уйти от надоевшей суеты к другой женщине в надежде, что уж там-то всё будет по-другому.

Однако Илья по-прежнему настаивает на том, что во всём виновато ожидание старости – и это в пятьдесят-то лет:

«Между тем "опостылевшая" ему "Анна Каренина" подходит к концу. Надо опять что-то писать. Но что? Несмотря на восторженные отзывы критики <…> он сам в глубине души чувствовал, что "Анна Каренина" слабее "Войны и мира". Многие типы "Войны и мира" повторяются в "Анне Карениной" и теряют в яркости. <…> Что писать дальше? <…> Он начинает порывисто искать. <…> Но вот настало время, когда увлечения уже более не наполняют его жизни и впереди пустота, старость, страдания и смерть».

Толстой попытался уйти, но одно дело уйти от опостылевшей жены, и совсем другое – бросить на произвол судьбы восьмерых детей, наследников, продолжателей «особенного» рода. А кроме того, куда прикажете девать всё тот же комплекс превосходства – нельзя же просто так уйти, признавшись в поражении, надо как-то поддержать веру в то, что «я велик!»

Пытаясь разобраться в проблемах своего отца, Илья сопоставил судьбы двух писателей, но вот в чём он усмотрел отличие одного от другого:

«Разница между Гоголем и отцом лишь та, что несчастный Николай Васильевич так и умер в отрицании и не дорос, не дожил до положительного миросозерцания, а отец, благодаря своей огромной жизненной силе, воле и уму, пережил свой десятилетний нравственный кризис и создал из него своё "духовное воскресение". <…> И не столько смерть страшна, сколько ужасен непрестанный страх смерти. Внешнего спасения нет, но внутреннее спасение должно быть, и его надо найти. Надо прежде всего найти бога».

Бог для Толстого – это тот, кто его спасёт, это придуманная им опора. Гоголь не нашёл такой опоры, а Толстой создал собственного бога, но в результате оказался в плену иллюзии – уверовал в то, что может изменить мир своими проповедями.

Илья только констатирует начавшийся процесс переоценки ценностей, но смысла его не понимает, не может объяснить, почему такая напасть свалилась на семью:

«Разочаровавшись в церкви, отец заметался ещё больше. Начался в высшей степени мрачный период сжигания кумиров. Он, идеализировавший семейную жизнь, <…> вдруг начал её жестоко порицать и клеймить, <…> начал клеймить современную науку, <…> отрицать медицину, <…> стал называть собственность преступлением и деньги развратом; и, наконец, он, отдавший всю жизнь изящной литературе, стал раскаиваться в своей деятельности и чуть не покинул её навсегда».

Можно посочувствовать Софье Андреевне, можно пожалеть детей, которые не представляли, что подобное возможно в аристократической среде. «Особенные», «избранные», они были уверены в том, что счастье им гарантировано происхождением. И вдруг такое!

«Весь мир разделился для меня тогда на два лагеря. Папа – с одной стороны, а мама и все остальные люди – с другой. Куда перейти? И вот случилось со мной то, что и должно было случиться с мальчиком моих лет. Я стал брать и от отца и от матери только то, что мне было выгодно и нравилось, и откидывать то, что мне казалось тяжёлым. Охота меня увлекает – я буду охотиться; пирожное сладко – я его хочу; учение скучно и трудно – я не хочу учиться, потому что папа говорит, что наука не нужна, я пойду на деревню кататься с гор на скамейках с деревенскими ребятишками, потому что папа говорит, что они лучше нас, господ».

На всё про всё всегда найдётся оправдание. Илья ссылается на нелады в семье, словно бы только это помешало ему повторить успех отца – стать знаменитым и богатым. На самом деле, он хотел быть всего лишь состоятельным помещиком и получать удовольствия от жизни. Зачем учиться, зачем получать профессию? Видимо, здесь всё тот же «вирус», желание наслаждаться, не затрачивая особого труда. Но вот вопрос: зачем Лев Николаевич произвёл на свет столько детей, если не мог их воспитать, не мог подготовить к тем трудностям и соблазнам, которые встретятся им в жизни?

Илья не может дать ответа на вопрос, он лишь пытается оправдать и отца, и мать, и даже себя, словно бы кто-то проклял их семью, а сами они ни в чём не виноваты. Вот как Илья описывает начало семейного конфликта:

«Могла ли она тогда последовать за ним, раздать всё состояние, как он этого хотел, и обречь детей на нищету и голод? Отцу было в то время пятьдесят лет, а ей только тридцать пять. Отец – раскаявшийся грешник, а ей и раскаиваться не в чем. Отец – с его громадной нравственной силой и умом, она – обыкновенная женщина; он – гений, стремящийся объять взглядом весь горизонт мировой мысли, она – рядовая женщина с консервативными инстинктами самки, свившей себе гнездо и охраняющей его».

Позиция Софьи Андреевны вполне логична – на первом месте для неё забота о семье. Иное дело Лев Толстой. Как случилось, что человек «с громадной нравственной силой и умом» только после пятидесяти пяти лет вдруг обнаружил, что в мире существует несправедливость, что одни люди купаются в роскоши, а другие умирают с голоду? Почему так поздно понял, что церковь существует только для того, чтобы проповедовать смирение, удерживая народ от противодействия властям? И какое же решение он нашёл – раздать всё своё имущество бедным? Но это признак интеллектуального бессилия, поскольку здесь присутствует одна единственная мысль – каким-то образом поддержать своё мнимое величие, снова обрести веру в собственную гениальность. Если этого нет, тогда и жить не стоит – в этом причина его долгих и мучительных размышлений о смерти и бессмертии.

«Велико одиночество писателя, когда он отходит от жизни и мыслью витает в мире образов и впечатлений, но насколько же суровей одиночество мыслителя! Его мир не может быть воплощен в виде образов, ибо мысль и плоть нередко враждебны друг другу. Мыслителю нет возврата к жизни, ибо, чем глубже он мыслит, тем далее он от жизни уходит, и горе мыслителю, связанному тленными узами земли!»

Такое впечатление, что Илья Львович эту сентенцию откуда-то списал. Здесь верно лишь то, что Лев Николаевич ушёл от жизни в мир своих иллюзий, только там найдя спасение. Причина возникновения иллюзорных представлений – в одиночестве, поскольку истина рождается в споре, а не в уединении. Впрочем, спор может быть и заочным, но тогда увеличивается вероятность появления ошибочных умозаключений.

Вот что Лев Николаевич написал в «Исповеди»:

«Если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь».

С поисками смысла жизни Лев Николаевич припозднился лет на тридцать-сорок. В юности он слишком много сил и времени посвятил самосовершенствованию, не очень-то задумываясь, для чего он это делает. На самом деле, цель была проста – достижение жизненного успеха в том понимании, которое привычно для людей его круга, аристократов и помещиков. Когда же цель была достигнута, оказалось, что нет и не может быть полного самоудовлетворения.

Илья тоже признаёт, что озарение пришло к отцу слишком поздно:

«Как странно кажется теперь, что ему нужно было много лет, чтобы понять простые слова "не противься злу"».

Это тот самый случай, когда следует сказать, перефразируя слова римского историка Тита Ливия: лучше бы никогда, чем поздно. Искоренить зло с помощью одних увещеваний ещё никому не удавалось, в чём Толстой имел возможность убедиться на примере всё того же Андрея. Да и самому Толстому наставления тётушек не помогли – если бы по совету брата не отправился в действующую армию на Кавказ, кто знает, к чему бы привело увлечение карточной игрой и пьянство.

Однако Илья продолжает оправдывать Льва Николаевича:

«Для отца положение получилось безвыходное. Некоторые, в том числе и мой старший брат Сергей, думают, что отец сделал ошибку, не покинув семьи тогда же, то есть в самом начале 1880-х годов. Я знаю, что вопрос об уходе стоял перед отцом в течение всех последних тридцати пяти лет его жизни, и я знаю, что он передумал его со всех сторон глубоко и добросовестно. И поэтому я считаю, что его решение было решение правильное и в то же время единственно возможное».

На самом деле, если бы Толстой понял, что его сверхзадача, как писателя, в том, чтобы способствовать нравственному совершенствованию людей, тогда всё могло сложиться по-другому. Конечно, писатель должен быть не только психологом, но и в какой-то степени философом. Однако деревенский проповедник не в состоянии изменить весь мир. Толстой искал решение в религии, не понимая, что найдёт только новый способ обманывать и утешать людей.