Толсты́е: безвестные и знаменитые

«По дороге на вокзал я встретила Алексея Алексеевича Игнатьева, и он, узнав, куда и зачем я еду, зарокотал, грассируя: "Алёшка, хам, он вас не примет, я его знаю! И какой он граф? Он совсем и не граф"».

Через год Игнатьев и сам возвратился в Россию, и проблема «граф – не граф» стала для него неактуальной. Однако в эмигрантских кругах продолжали выяснять, кто прав, кто виноват, собирая сплетни и копаясь в родословных. Князь Сергей Голицын в «Записках уцелевшего» привёл рассказ Александра Васильевича Давыдова – муж сестры матери Голицына, по прозвищу Альда, служил в Литературном музее у Бонч-Бруевича, где разбирал архивы:

«Помню один рассказ дяди Альды из его архивных поисков. Где-то он раскопал копию обращения матери писателя А. Н. Толстого на царское имя: она просит присвоить её малолетнему сыну фамилию и титул своего мужа, с которым не жила много лет. Выходило, что классик советской литературы вовсе не третий Толстой. Дядя показал этот документ Бончу. Тот ахнул и сказал: "Спрячьте бумагу и никому о ней не говорите, это государственная тайна"».

Желание титулованных особ исключить из своей среды отступника вполне понятно, поэтому верить таким откровениям нельзя, даже со ссылкой на Давыдова или Бонч-Бруевича. Тем более нет смысла верить утверждениям Романа Гуля, признанного летописца русской эмиграции. Вот что написано в книге «Я унёс Россию»:

«Был он и не "граф" и не "Толстой". О том, что настоящая фамилия Толстого должна быть Бострём, упоминает и Бунин в дневнике. Но только в Нью-Йорке от Марии Николаевны Толстой, хорошо знавшей семью графа Николая Толстого, я узнал о подлинном происхождении Алексея Толстого. У графа Николая Толстого были два сына – Александр и Мстислав. В их семье гувернером был некто Бострём, с ним сошлась жена графа и забеременела. Толстой был человек благородный (а может быть, не хотел огласки, скандала) и покрыл любовный грех жены; ребёнок родился формально как его сын – Толстой. Но после рождения Алексея Николаевича Толстого его "юридический" отец граф Н. Толстой порвал с женой все отношения. Порвали с ней отношения и сыновья – Александр и Мстислав. Оба они не считали Алексея – ни графом, ни Толстым».

Кого Роман Гуль имел в виду, на чьё мнение ссылался? Мария Николаевна – таких было несколько среди Толстых в первой половине прошлого века. Дочь генерала Николая Матвеевича Толстого умерла в 1906 году и похоронена в Ницце. Сестра графа Льва Николаевича умерла в 1912 году. Дочь священника Николая Алексеевича Толстого умерла в 1930 году, но не в Нью-Йорке, а в СССР. Вторая жена профессора Московской консерватории Сергея Львовича Толстого, урождённая Зубова, также закончила свои дни в СССР, в 1939 году. Возможно, Гуль знавал в Нью-Йорке ещё какую-то Толстую – пятую? Однако не исключено, что подслушав где-то разговор про мифического «гувернёра Бострёма», решил создать свой вариант биографии известного писателя.

Надо признать, что родословные потомственных дворян нередко содержат сведения не вполне достоверные – достаточно вспомнить мифического Индроса с «тремя тысячами пришедших с ним мужей», и даже история появления прозвища Толстой недостаточно обоснована, чтобы испытывать к ней полное доверие. Вот и графский титул Алексея Толстого стал поводом для пересудов и подозрений. Не вызывает сомнения лишь то, что его мать, урождённая Александра Тургенева, была замужем за графом Николаем Александровичем Толстым. Отставной подпоручик был груб и ревнив, поэтому можно в какой-то степени понять его жену – через два месяца после рождения Алёши она ушла к другому. Так небогатый дворянин Алексей Бостром стал фактическим отцом ребёнка, судя по всему, не имея никакого отношения к его зачатию. Эта версия отчасти подтверждается содержанием письма, которое Александра написала Бострому в апреле 1982 года, за восемь месяцев до появления на свет Алёши:

«Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя».

Однако слова «почти уверена, что беременна от него» можно понимать двояко – то ли не уверена, что беременна, то ли не уверена в том, что «от него». Первый вариант весьма сомнителен, поскольку в этом случае логичнее было бы опустить слова «от него». Так что с высокой долей вероятности можно утверждать, что интимные отношения Александры с Бостромом зашли достаточно далеко, а следовательно, Алёша мог быть плодом их любви. В таком случае правы злопыхатели, которые настаивали на своём: будто бы граф сам выгнал жену из дома, узнав о её измене. Эта версия более убедительна ещё и потому, что не могла мать без достаточных на то оснований бросить троих малых детей и уйти к любовнику. Грубость мужа – это не причина. Гораздо логичнее даже не желание «подлинной любви», а намерение спасти прижитого на стороне ребёнка от оскорблённого супруга. Впрочем, дикое отчаяние и желание убить себя можно рассматривать и как следствие беременности от нелюбимого супруга. С другой стороны, в семье уже трое детей и прибавление ещё одного, по сути, ничего не сможет изменить. Разве что придётся на несколько месяцев отложить встречи со своим любовником.

Но есть ещё одна странность в отношениях между графом и его женой. В ноябре 1881 года Александра оставляет мужа и уезжает к Бострому. Каким же образом графу на время удалось воссоединить семью? Он предложил жене поехать вместе с ним в Петербург, что похлопотать там о публикации её романа «Неугомонное сердце». Роман успеха не имел, да и семья вскоре снова развалилась, причём окончательно. Гораздо интереснее то, что, судя по всему, тяга к литературному творчеству перешла по наследству от матери к её сыну.

Генетики утверждают, что интеллект передаётся детям через Х-хромосому. Поскольку от отца к ребёнку мужского пола переходит лишь Y-хромосома, которая не отвечает за интеллект, вероятность передачи интеллекта по наследству в этом случае сводится к нулю. Если же мать ребёнка обладает высоким интеллектом, тогда вероятность одарённости мальчика – 100%. Проблема в том, что природа создала женщину не для решения интеллектуальных проблем – её основная задача заключается в рождении, воспитании ребёнка и в заботе о семейном очаге. Можно предположить, что достижения сына – это воплощение нереализованных возможностей матери.

Эта гипотеза находит подтверждение в судьбе Алексея Толстого – талантливый писатель смог развить те литературные способности, которые перешли к нему по наследству от матери, и заодно воспринял её непостоянство в отношениях с людьми. Она то уходила к любовнику, то возвращалась к мужу, а начинающий писатель то восхищался эсером Керенским, то надеялся на генерала Корнилова, лютой злобой ненавидел «красных», а затем пошёл к ним на поклон. Вот что Толстой писал в 1919 году, находясь в Одессе:

«Большевики не пытаются создавать новое, сотворить идею жизни. Они поступают проще (и их поклонникам это кажется откровением) – они берут готовую идею и прибавляют к ней свое "но". Получается грандиозно, оригинально и, главное, кроваво. <…> Большевики не знают содержательного "да" или сокрушающего и в своём сокрушении творческого "нет" первой французской революции. У них – чисто иезуитское, инквизиторское уклонение – "но", сумасшедшая поправка».

Впрочем, и довольно частую перемену жён отчасти можно объяснить наследственностью. В итоге всё постоянство Толстого свелось к заботе о собственном благополучии. Это объясняет, почему Алексей Николаевич так хотел заполучить графский титул. Николай Александрович этому противился, однако после того, как его не стало, мечта обрела реальные черты в виде официального документа, удостоверявшего принадлежность Алексея к графскому роду. Так, не истратив ни копейки денег, начинающий писатель сумел привлечь к себе внимание – родство со Львом Николаевичем было ценнее любой рекомендации! В нынешних обстоятельствах «раскрутка» своего имени требует и времени, и немалых средств, а тут получилось всё само собой – надо лишь суметь этим обстоятельством воспользоваться.

Усердия Толстому занимать. Его пасынок, Фёдор Крандиевский, рассказывал:

«Отчим посмеивался над писателями и поэтами, которые могут писать лишь в минуты вдохновения. Это удел дилетантов. Писательство – это профессия. Писатель не должен ждать, когда вдохновение сойдет на него. Он должен уметь управлять вдохновением, вызывая его, когда это ему нужно».

Пожалуй, Толстой мог бы и поделиться своим умением, рассказать, как ему это удалось. На самом деле, многое зависит от душевного состояния писателя, поэтому Алексей Николаевич по мере сил поддерживал в себе положительный настрой, радовался жизни, пользуясь любой возможностью. Хотя для профессионала стимулом могут быть и деньги, даже если кошки на душе скребут.

Илья Эренбург, Алексей Толстой и Михаил Булгаков по своему происхождению никак не соответствовали званию пролетарского писателя, в отличие от Максима Горького. Однако они выбрали один и тот же путь – как истинные профессионалы, пытались реализовать себя там, где им была предоставлена возможность. Толстому и Эренбургу удалось приспособить своё творчество к «требованиям нового времени», а вот Булгаков слишком долго размышлял, да и конформизм у него получился весьма неубедительный – пьесы нельзя назвать просоветскими даже при большом желании, «Собачье сердце» и «Мастера и Маргариту» невозможно было опубликовать в России, а неудача с «Батумом» была предрешена.

Вынужден был приспосабливаться и Юрий Олеша, автор повести «Зависть» и замечательных рассказов. Как ни старался, ему не вполне это удалось. Писать-то он писал, чему свидетельством сборник «Ни дня без строчки», но гениальные метафоры рождались из-под пера только в минуты вдохновения. Всё что ему оставалось, это завидовать «профессионалам», удачливым сочинителям, которые при любой власти и при любой погоде способны создавать то, что требуется публике:

«Я помню, открываются какие-то двери (это происходит в 1918 году, в Одессе, у одного из местных меценатов, который пригласил нас, группу молодых одесских поэтов, для встречи с недавно прибывшими в наш город петербургскими литераторами, в том числе и с Алексеем Толстым), и в раме этих дверей, как в раме картины, стоит целая толпа знаменитых людей. Тотчас же я узнаю Толстого по портрету Бакста. Это он, он!»

И далее:

«Почему же он не откажется хотя бы от такого способа носить волосы – отброшенными назад и круто обрубленными над ушами? Ведь это делает его лицо, и без того упитанное, прямо-таки по-толстяцки круглым!»

Тут самое время припомнить, что толстая голова Андрея Харитоновича (см. первую главу) стала причиной появления на свет целой плеяды профессионалов – от стольника при дворе Ивана V до «красного графа» при Иосифе Сталине. Такую голову не следует скрывать от публики, поэтому волосы отброшены назад – эту манеру можно наблюдать и у других Толстых, даже у наших современников. Вот и Олеша высказал предположение, что это неспроста:

«А не показывает ли он нам, как должен выглядеть один из тех чудаков помещиков, о которых он пишет?

– Толстой! – представляется он первому из нас, кто к нему поближе.

Представляется следующему:

– Толстой!

И дальше:

– Толстой! Толстой! Толстой! …

– Толстой! – льётся музыка русской речи. – Толстой!..»

Понятно, что «Бостром! Бостром! Бостром!» произвело бы совсем не «музыкальный» эффект, так что Юрию Олеше даже не пришлось бы описывать эту встречу. В Одессе в тот год собралось множество известных людей, бежавших от большевиков. Петербургская знать перебралась в Финляндию, а уже оттуда двигалась в Европу, ну а московской публике доступнее были Севастополь, Ялта и Новороссийск. Вот и в Одессе было на кого поглазеть, но тут уже нечто совершенно неподражаемое, удивительное:

Кто находился когда-либо в обществе Алексея Толстого, тому, разумеется… не мог не понравиться его смех – вернее, манера реагировать на смешное: некий короткий носовой и – я сравню грубо, но так сравнивали все знавшие Толстого – похожий на хрюканье звук. Да, правда, именно так и происходило: когда при нём произносилась кем-либо смешная реплика, Толстой вынимал изо рта вечную свою трубку, смотрел секунду на автора реплики, молча и мигая, а потом издавал это знаменитое своё хрюканье.

Необходимо уточнить, что знаменитым это хрюканье стало уже потом, когда источник его стал воистину знаменит и всенароден, а прежде, как можно предположить, это было всего лишь банальное выражение радости, удовольствия от жизни. Толстой, как подлинный профессионал, при любых условиях, если конечно позволяло здоровье, не терял присутствия духа и не стеснялся продемонстрировать окружавшим его людям, что он по-преж-нему велик и плодовит. Эту уникальную способность подметил и Олеша:

«Особенным свойством великих мастеров эпоса является умение сообщать изображаемому подлинность. У Алексея Толстого подлинность просто магическая, просто колдовская!»

Глава 10. Большое гнездо

Прозвище «Большое гнездо» впервые получил Всеволод Юрьевич, великий князь владимирский с 1176 по 1212 год. Ну как ещё можно было назвать отца двенадцати детей? Понадобилось шесть столетий, чтобы рекорд князя был побит – в семье графа Андрея Ивановича Толстого родилось двадцать три ребёнка! Но вот вопрос: кто-нибудь считал детей, которые рождались не в княжеских и не в графских семьях? На это можно возразить, что детская смертность в малообеспеченных семьях в те годы была очень велика, так что статистика ничего не скажет о реальном количестве «птенцов», например, в крестьянских семьях. Увы, и нашему графу не повезло – только одиннадцать его детей достигли зрелого возраста. Тем не менее, прозвище «Большое гнездо» он заслужил, но есть сомнение, стоит ли это прозвище связывать с количеством сыновей и дочерей?

Дело в том, что из гнезда Андрея Ивановича выпорхнуло, наряду с военачальниками и тайными советниками, несколько куда более известных лиц. Здесь уже постарались сыновья – Пётр Андреевич стал отцом придворного медальера Фёдора Толстого, а его сын, Константин Петрович, подарил миру поэта и драматурга Алексея Толстого. Но самых добрых слов, несомненно, заслужил Илья Андреевич, внук которого прославил и себя, и род Толстых на весь подлунный мир – это Лев Николаевич Толстой. Однако было бы нетактично, если бы мы проигнорировали Ивана Андреевича, сын которого не менее популярен среди исследователей рода Толстых – это некто по прозвищу «Американец». Так что гнездо Андрея Ивановича вполне можно было назвать не большим, а знаменитым! Впрочем, заранее, то есть вскоре после рождения детей, кто мог знать, чем дело кончится? Даже жена Петра Андреевича, в девичестве княжна Александра Ивановна Щетинина, ни о чём подобном не догадывалась – только рожала одного ребёнка за другим, исполняя желания чадолюбивого супруга.

Лев Николаевич и Алексей Константинович стали персонажами предыдущих глав – теперь на очереди два Фёдора, а начнём с Фёдора Петровича. Вот как его дочь, Мария Каменская, описывала этапы его карьеры:

«Пятнадцати лет от роду, он был определен в морской корпус. По выходе оттуда <…> по высочайшему повелению, отец был назначен адъютантом к министру морских сил. <…> Но тут морская служба его и кончается, во-первых, потому, что он не мог выносить морской качки, а во-вторых, потому, что непобедимая страсть тянула его в художественный мир».

Прежде чем рассуждать о страстях, следует отметить, что Фёдору Петровичу была оказана великая честь – его пригласили принять участие в первом русском кругосветном путешествии под командованием Крузенштерна. Возможно, эта перспектива действительно не вызвала у мичмана восторга. Однако «морская болезнь» возникла у Фёдора Петровича очень кстати, поскольку в то же самое время его двоюродный брат Фёдор Иванович оказался в крайне неприятной ситуации – ранив на дуэли своего командира, он должен был предстать перед судом, а после приговора ему грозило разжалование в рядовые Преображенского полка. Стараниями влиятельных представителей рода Толстых дело разрешилось благополучно для обоих – Фёдор Иванович отправился в путешествие, а Фёдор Петрович вышел в отставку и «тотчас же стал посещать классы Академии художеств». В 1810 году он получил назначение в Петербургский Монетный двор – именно там он добился и славы, и приличного заработка.

В наше время стало привычным, что многие люди зарабатывают на войне – речь, прежде всего, о торговле оружием. Но заработать на войне можно, не нарушая ни юридических, ни моральных норм – более того, за свой труд люди удостаиваются и орденов, и титулов, и званий, и всенародной славы. Всё зависит, от того, какие средства использованы и для какой цели. Михаил Булгаков пытался выбиться в люди, написав роман о гражданской войне, но «Белая гвардия» не принесла ему успеха. А вот написанная на её основе пьеса «Дни Турбиных» обеспечила и славу, и достаток. Возможно, Булгакова вдохновил пример Толстого, однако Лев Николаевич, создав эпопею «Война и мир», лишь повторил путь своего предшественника. Фёдор Петрович «заработал на войне», создав серию медальонов, посвящённых победе в войне с Наполеоном Бонапартом. Тогда-то и приметил его царь, осыпав почестями и денежными премиями. Видимо, успех двоюродного дяди и надоумил Льва Николаевича сделать что-нибудь подобное. Но самое главное, что труды во славу русского оружия позволили им обоим избежать крупных неприятностей – автор грандиозной эпопеи был прощён за свои резкие высказывания против властей и против церкви, а создателя медальонов всего лишь пожурили за близость к декабристам.

Фёдор Петрович вступил в тайное общество «Союз Благоденствия», которое во многом повторяло структуру и правила масонских лож. Изначальные цели вроде бы благие, о чём и писал Толстой в своих показаниях на следствии:

«Побудила <…> меня вступить в благотворительное Общество всегдашняя моя готовность быть полезным всем требующим помощи в нуждах. Не имея никакого понятия о совещаниях и о том, что происходило на оных, я действовал с начала до конца одинаковым образом: помогал, кому мог, давал искренние советы тем, кто от меня их требовал».

Довольно странное увлечение для человека, все интересы которого были связаны с искусством. Обычно люди вступали в масонские ложи для того, чтобы обрести влиятельных друзей, которые помогут сделать успешную карьеру. Вот что Фёдор Петрович написал в своих «Записках»:

«Я был ужасно поражён, когда узнал, что в числе главных вождей этого заговора были молодые люди, с которыми я был очень коротко знаком и уважал их за прекрасную нравственность, благородные чувства, ум и блестящее образование».

Конечно, знакомство с просвещёнными людьми тешит самолюбие, однако оно не принесло Толстому ни малейшей выгоды, поскольку за свои успехи он должен благодарить только государя – сначала Александра I, а затем его наследника, который не упёк его в тюрьму за близость к заговорщикам.

Монаршая благосклонность проявилась и в 1928 году, когда в Академии художеств освободилось место вице-президента. Николай I в разговоре на эту тему с одним из своих вельмож вспомнил о Толстом. Вот как Мария Каменская описала это событие:

– Вы забываете, ваше величество, что граф Фёдор Петрович Толстой по чину больше ничего, как мичман в отставке [на самом деле, лейтенант]. А место вице-президента Академии художеств, кажется, требует чина статского советника?

– Только-то? Ну, это не твоя беда! Был бы у меня вице-президент, а чины будут. Что, доволен? – милостиво трепля по плечу всегдашнего ходатая за отца моего, сказал император.

Положение осложнялось тем, что Толстой к этому времени преуспел лишь в создании живописных миниатюр и медальонов, а назвать его общепризнанным авторитетом в живописи никому не пришло бы в голову. Вот и Мария Каменская весьма скептически оценила его способности, когда Фёдор Петрович взялся за семейный портрет: