Толсты́е: безвестные и знаменитые

Ему бы для начала попытаться навести порядок на российском телевидении, а он снова про своё – на этот раз про какую-то шкалу, наверняка оформленную в виде документа:

«Одна из главных проблем, вообще, современного положения в культуре – это отсутствие нормальной иерархии ценностей. Всё перемешано. Что лучше, что хуже, разобраться в этом невозможно. Нормальной, честной, неангажированной критики практически нет. То есть нужна честная шкала ценностей».

Дивная перспектива: один чиновник разработает эту самую шкалу, ну а другой будет вбивать её в мозги читателей, телезрителей и пользователей интернета.

К числу защитников и охранителей можно причислить и Анну Никитичну Толстую – праправнучка Льва Николаевича, филолог по образованию, предпочитает, чтобы её называли Фёклой. Надо заметить, что у Толстых стало чуть ли не семейной традицией увлечение филологией, однако традиции традициям рознь. Издавна существовали династии мастеров, которые из поколения в поколение передавали секреты своего ремесла. Но совсем другое дело, когда сын известного учёного делает карьеру в той же области науки, так и не совершив в итоге никаких открытий – тут возникает подозрение, что он всего лишь воспользовался авторитетом своего отца, чтобы добиться личного успеха. Ну что поделаешь, если это так? Вот и Фёкла Толстая в интервью «Эху Москвы» в октябре 2013 года признаёт, что всё произошло само собой, как бы помимо её собственного желания:

«Понимаете, так получилось. Вот, я поступила… на филфак, а у меня там папа – академик… Меня всю жизнь воспринимали в филологическом мире, студентку – "Ну, это дочь Толстого"…»

Как ни странно, и дочь, и внучка, и правнучка… Но дело даже не в отце, а в прапрадеде! Иными словами, корень привязанности к литературе настолько глубоко зарыт, что бесполезно и безрассудно это отрицать, не говоря уже о том, чтобы его выдёргивать. Однако Толстая попыталась найти другое объяснение своему увлечению наукой – вот отрывок из интервью телеканалу «Культура» в июле того же года:

«У меня было большое желание найти общие семейные черты. Я думаю, что Толстые прямолинейны и довольно натуральны (в том отношении, что не любят делать вид). И натуральны ещё потому, что любят жить на природе. А как Лев Николаевич говорил ещё про Толстых, что они немного дикие».

Впрочем, ни дикость, ни натуральность не имеют никакого отношения к филологии, однако «семейные черты» могут пригодиться, если хочешь добиться успеха на радио или на телевидении. Ничем другим нельзя объяснить появление на телеканале «Культура» документального цикла под названием «Толстые». Однако Фёкла Толстая, автор этого проекта, имеет собственное мнение:

«Мне всегда казалось, что самое главное – любовь к семье и уважение к своей фамилии – пришло ко мне не столько через Льва Николаевича, сколько через моих отца и деда. Никогда не было особых разговоров с придыханием о Льве Николаевиче, но из того, что я видела, как ведёт себя мой отец; видела, как он относится к своему папе, к предшествующим поколениям, я многое понимала».

Понять не так уж сложно, если уважение к своей фамилии выражается в популяризации творчества всемирно известного писателя, тем более что в этом деле есть и чисто коммерческий, меркантильный интерес.

Ещё один проект возник «из-под пера» Фёклы Толстой через два года – совместно с американской компанией Гугл был организован онлайн-марафон под названием «Каренина. Живое издание». Как можно понять со слов Толстой, произнесённых в эфире «Эха Москвы», девиз этого проекта был таков:

«Лев Толстой – он не только для народных артистов, не только для чиновников».

Участие в чтении приняли 726 (семьсот двадцать шесть) человек, включая саму Фёклу. Впрочем, некоторые известные артисты и мастера художественного слова отказались от участия в проекте. Так, Алла Демидова, по словам Толстой, назвала всю эту затею «своего рода профанацией художественной литературы». Однако Фёкла утверждает, что цель подобного чтения – исключительно благородная, просветительская:

«Мы бы хотели, чтобы последующие поколения читали Толстого. Известно, что молодым людям сейчас трудно читать большие тексты. Мы хотим, чтобы Толстой оставался мировой величиной не просто на уровне лозунгов: "Пушкин, Достоевский и Толстой – великие русские писатели". Чтобы за этим именем в сознании людей всплывали толстовские мысли, идеи и переживания, которые совершенно не утратили актуальности».

С идеями и переживаниями Льва Толстого мы уже разобрались в одной из предыдущих глав. А вот по поводу тезиса, будто только молодым трудно читать большие тексты, можно и поспорить. Во-первых, не «трудно», однако жаль напрасно тратить время, поскольку для написания романа объёмом восемьсот страниц просто невозможно найти необходимое количество идей и художественных образов. И во-вторых, многие идеи писателей и философов прошлых лет уже вошли в нашу жизнь в пересказе различных толкователей и популяризаторов, так что единственный смысл чтения классики – получить удовольствие от слова, от великого русского языка. Однако для этого не обязательно читать толстенный роман от корки и до корки.

И всё же, почему Владимир Ильич и Фёкла так зациклились на Льве Толстом? Неужто не хочется найти что-то своё, не эксплуатируя память о знаменитом родственнике? Вот как ответила Фёкла Толстая на этот вопрос в программе «Телехранитель» на «Эхе Москвы» в октябре 2013 года:

«Конечно, хочется очень, чтобы… Мы все потомки большого рода и великого писателя, но хочется, чтобы чуть-чуть чего-то за этим ещё… Запятая и чего-то ещё стояло…»

Глава 14. Бездарность и безумие

В 1910 году Лев Николаевич Толстой возненавидел Уильяма Шекспира. Возможно, не самого поэта, а только его всем известные пьесы. Возможно, не возненавидел, а просто позавидовал славе покойного поэта, но вряд только этим можно объяснить то, что он понаписал в своё статье под названием «О Шекспире и о драме», опубликованной в ноябре 1906 года в газете «Русское слово»:

«Помню то удивленье, которое я испытал при первом чтении Шекспира. Я ожидал получить большое эстетическое наслаждение. Но, прочтя одно за другим считающиеся лучшими его произведения: "Короля Лира", "Ромео и Юлию", "Гамлета", "Макбета", я не только не испытал наслаждения, но почувствовал неотразимое отвращение, скуку и недоумение о том, я ли безумен, находя ничтожными и прямо дурными произведения, которые считаются верхом совершенства всем образованным миром, или безумно то значение, которое приписывается этим образованным миром произведениям Шекспира».

Для того, чтобы обвинить в безумии Толстого, нужны весомые аргументы, однако обвинить в безумии «значение» просто рука не поднимается. Нельзя же допустить, что слово обладает разумом! Возможно, речь идёт о безумии поклонников Шекспира? Если так, тогда придётся разбираться:

«Та непререкаемая слава великого, гениального писателя, которой пользуется Шекспир и которая заставляет писателей нашего времени подражать ему, а читателей и зрителей, извращая своё эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нём несуществующее достоинство, есть великое зло, как и всякая неправда».

Толстой и тут неточно выразился. Слава не может быть неправдой, будь то слава гения или «слава» бездаря – что тут поделаешь, если таково общественное мнение? Вот «гениальность» можно подвергать сомнению, однако этот термин вряд ли применим к тем, кто создаёт произведения искусства. Художник может быть кем угодно – безумцем, лицемером, вором и лжецом в реальной жизни – но если создал нечто, доставившее людям эстетическое удовольствие, он заслужил и славу, и почёт, а если повезёт, так и солидный гонорар. Что же касается гениальности, то при большом желании этот эпитет можно применить для прославления учёных и философов, решивших сложную проблему, отчасти полководцев и политиков, но никогда – для прославления поэта или живописца. Причина в том, что настоящее искусство – это не продукт ума, а результат некоего озарения, которое невозможно ни предвидеть, ни просчитать, сколько ни напрягай свои мозги. Только потом уже потребуются и ум, и определённые навыки, и, конечно же, усердие, чтобы воплотить в реальность это озарение.

Далее Толстой предлагает длиннейший аналитический разбор пьесы «Король Лир», сопровождая всё это обширными цитатами из первоисточника. И вот к какому выводу приходит:

«Такова эта знаменитая драма. Как ни нелепа она представляется в моём пересказе, который я старался сделать как можно беспристрастнее, смело скажу, что в подлиннике она ещё много нелепее. Всякому человеку нашего времени, если бы он не находился под внушением того, что драма эта есть верх совершенства, достаточно бы было прочесть её до конца, если бы только у него достало на это терпения, чтобы убедиться в том, что это не только не верх совершенства, но очень плохое, неряшливо составленное произведение, которое если и могло быть для кого-нибудь интересно, для известной публики, в своё время, то среди нас не может вызывать ничего, кроме отвращения и скуки».

Толстой и здесь пытается навязать собственное мнение – это занятие стало для него уже вполне привычным. Однако проповедь моралиста не заменит людям того удовольствия, которое они получают от спектакля или фильма, поставленного по пьесе Уильяма Шекспира. Возможно, «Король Лир» не самое лучшее из его творений, но можно ли на этой основе строить такие обобщения:

«Содержание пьес Шекспира, как это видно по разъяснению его наибольших хвалителей, есть самое низменное, пошлое миросозерцание, считающее внешнюю высоту сильных мира действительным преимуществом людей, презирающее толпу, то есть рабочий класс, отрицающее всякие, не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя».

Предъявлять такие обвинения драматургу начала XVII века – это против всякой логики и попросту абсурдно, тем более что Россия к началу XX века так и не избавилась от политической цензуры. Гораздо важнее, какими причинами Толстой объясняет появление «незаслуженной» славы английского драматурга:

«Что же значит та великая слава, которою вот уже более ста лет пользуются эти произведения? … Здесь сходятся две крайности: ниже всякой критики, ничтожные, пошлые и безнравственные произведения, и безумная всеобщая похвала, превозносящая эти сочинения выше всего того, что когда-либо было произведено человечеством. <…> Объяснение этой удивительной славы есть только одно: слава эта есть одно из тех эпидемических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди. Такие внушения всегда были и есть и во всех самых различных областях жизни. <…> С развитием прессы эпидемии эти сделались особенно поразительны».

Несомненно, в этих словах есть доля правды. Можно восхищаться «Подсолнухами» Винсента Ван Гога, но платить за них на аукционе несколько десятков миллионов долларов – это можно объяснить только чем-то вроде эпидемии. Конечно, можно относиться к такой покупке, как к выгодному вложению капитала, и тогда это просто договорная цена – люди состоятельные уже давно договорились между собой, что будут рассматривать шедевры мировой живописи как эквивалент валюты, драгоценных камней, золота и платины. Столь меркантильный подход может огорчать истинных ценителей искусства, однако безумием это никак нельзя назвать.

Далее, анализируя причины популярности пьес Шекспира, Толстой во всём обвинил Германию и прежде всего Гёте, которого назвал «диктатором общественного мнения в эстетических вопросах». Но главное зло, по мнению Толстого, заключается в деятельности «лишённых эстетического чувства учёных и усердных эстетических немецких критиков, составивших теорию объективного искусства, то есть сознательно отрицающую религиозное содержание драмы».

Опять Лев Николаевич неточно выразился. Видимо, он хотел сказать, что пьеса должна быть неким нравоучением, составленным на основе всех Христовых заповедей и облечённым в художественную форму. Однако Толстой и тут не прав – желающие могут вдоволь насладиться нравоучениями в ближайшей церкви. А вот театр – это, прежде всего, увлекательный сюжет, удовольствие от игры актёров, а потом уже нравственное наполнение пьесы. К тому же Шекспира вряд ли можно обвинить в пропаганде насилия, ненависти и похоти. Но что поделаешь, если такова жизнь?

В 1941 году в защиту Шекспира выступил его соотечественник Джордж Оруэлл. Выступая на радио Би-Би-Си, он проанализировал обвинения Толстого и пришёл к выводу, что они попросту «чудовищны». По мнению Оруэлла, причина появления статьи Толстого в том, что он никак не мог понять, в чём причина популярности пьес Шекспира на протяжении нескольких столетий. В свою очередь, Оруэлл в то время не понимал, почему Толстой так ожесточённо критиковал драматургию Уильяма Шекспира. Потребовалось шесть лет, чтобы Оруэлл разобрался, что к чему – свои мысли он изложил в статье «Лир, Толстой и шут» (George Orwell: ‘Lear, Tolstoy and the Fool’, Polemic, № 7, London, 1947). А для начала задал себе и своим читателям такой вопрос:

«Почему более чем из тридцати пьес главным объектом своей критики Толстой выбрал "Короля Лира"?»

Казалось бы, какая разница, что критиковать? Нельзя же анализировать все пьесы плодовитого драматурга. Ну выбрал Толстой «Короля Лира», ну и что? Однако оказывается, выбор вовсе не случаен:

«Конечно, нельзя утверждать, что Толстой чувствовал своё сходство с Лиром или признал бы это сходство, если б ему на него указали. Но на отношение Толстого к пьесе, вероятно, повлияла её тема. Отречение от власти, отказ от своих земель – всё это кровно интересовало Толстого. Возможно, поэтому мораль "Короля Лира" злила и раздражала его больше, чем мораль какой-нибудь другой пьесы, например "Макбета", не столь близкого жизни Толстого. Но в чём мораль "Короля Лира"? Очевидно, в пьесе две морали: одна выражена явно, другая заложена в сюжете драмы. <…> И смысл её таков: если хочешь, отдай свои земли, но не рассчитывай этим поступком достигнуть счастья. Скорее всего, ты его не достигнешь. Если живёшь для других, так и живи для других, а не ищи себе выгоду окольным путём».

Можно предположить, что Толстой был настолько потрясён трагедией Лира, что, как всякий впечатлительный человек, спроецировал его судьбу на себя и тогда его обуял ужас: а что если такое ожидает и меня? Что делать, чтобы избавиться от наваждения? Единственная возможность – подвергнуть пьесу жёсточайшей критике и доказать, что так писать нельзя! То есть, и Шекспир не прав, и его последователям следует категорически запретить создание таких произведений.

Однако Оруэлл продолжает:

«Всегда существует возможность или, скорее, вероятность, что один вид эгоизма подменяется у этих людей другим. Толстой отрёкся от богатства, славы и привилегий, отказался от насилия в любых его видах и, поступая так, готов был страдать, но довольно трудно поверить, что он отказался и от идеи обуздания или, по меньшей мере, желания обуздать других».

Желание обуздать других, не спрашивая их согласия – как это может сочетаться с идеей ненасилия? И поневоле возникает подозрение, что такое не мог написать человек, находящийся в своём уме.

Статья Толстого о Шекспире появилась на свет в 1906 году, а через четыре года была опубликована его статья «О безумии». Понятно, что Толстой писал не о себе – сначала обвинение в адрес большей части человечества:

«Большинство людей, разделяя общую всем безумным черту упорства и непоколебимости в своём заблуждении, становятся всё более и более недоступными каким-либо разумным доводам и всё более и более самоуверенными и самодовольными».

А между тем, и самому Толстому упорства и непоколебимости не занимать. Несмотря на критику его «философского учения», Толстой до самых последних дней не позволил себе усомниться в собственной правоте, хотя наивность и нелепость некоторых его постулатов предельно очевидна. Однако Лев Николаевич с упорством, достойным лучшего применения, продолжал гнуть свою линию, выражая сомнение в способности людей к осмысленному поведению:

«Люди в такой лихорадочной суете, торопливости, тревоге, в таком напряжении труда, направленного всегда на совершенно не нужное, даже явно вредное, и в таком при этом непрестанном восхищении от самих себя, что не только не видят, не хотят, не могут видеть своего безумия, гордятся им, ожидают от него всяких великих благ и в ожидании этих великих благ всё больше и больше опьяняют себя всё новыми и новыми затеями, имеющими одну цель – забыться, и всё дальше и дальше завязают в безвыходности и политических и экономических, и научных, и эстетических, и этических неразрешимых противоречиях».

Если речь идёт о материальных благах и развлечениях, тогда Лев Николаевич, безусловно, прав – сытая и праздная жизнь одних резко контрастирует с неблагополучием большинства других. Но этих последних никак нельзя обвинить в безумии, поскольку их жизнь в основном сводится к борьбе за своё существование. Тут уж не до науки и не до эстетики, однако Толстой почему-то считает эту борьбу проявлением даже не глупости, а полного безумия:

«Для меня стало очевидно, что большинство человечества, в особенности христианского мира, живёт в наше время жизнью прямо противоположной и разуму, и чувству, и самым очевидным выгодам, удобствам всех людей – находится в состоянии, вероятно, временного, но полного сумасшествия, безумия».

На самом деле, большинство людей всегда жило ради собственной выгоды и удобства – к этому их подталкивают инстинкты самосохранения и продолжения рода. Толстой прав, утверждая, что люди не задумываются о том, к чему это приведёт в мировом масштабе, однако это не причина для того, чтобы их называть безумными.

Далее Толстой выдвигает требования, по сути, направленные на подрыв основ любого государства: нельзя собирать налоги, нельзя участвовать в войне, нельзя наказывать виновных… А все, кто соблюдает законы государства, находятся в состоянии безумия.

Так что прикажете делать в этой ситуации? Толстой использует аналогию между сном и безумием:

«И сон, и безумие <…> всегда могут быть отличены людьми от действительной жизни тем, что и в снах, и в безумии отсутствует нравственное усилие. <…> Люди всё-таки благодаря своему самосознанию и вытекающему из него нравственному чувству и возможности нравственного усилия, всегда могут видеть, не могут не видеть того, что сон есть сон и что безумная жизнь есть жизнь безумная. <…> В нашей теперешней безумной жизни, если мы чувствуем, что делаем ужасные гадости и не можем перестать, то спасение от этого только самосознание и пробуждение от безумной к разумной жизни».