Грибники 1,5. Вложенное пространство

Доступ к жилищу Эйзена снаружи горного полукольца выглядел ещё сложнее, чем изнутри. На момент возведения этого строения – а возводилось оно очень давно и не для Эйзена – до самого парадного крыльца поднимался примитивный грунтовый серпантин, по которому вполне могла проехать грузовая машина. Однако за прошедшие годы дорога частично осыпалась, частично заросла, поэтому теперь спуститься по ней можно было только пешком или на лошади. Лошадей, конюшня из-под которых находилась на пятачке у подножия, герцог продал сразу после того, как потерял жену. Это были ее лошади, и смотреть на них без Августины герцогу было тяжело. Рядом с необитаемой конюшней находился вполне обитаемый гараж, а от него к дому была проложена система подъемников, на случай, если герцог не в настроении штурмовать скалу, или для персонала, который уж точно не питал сильного пристрастия к альпинизму. Подъёмная площадка оставалась там, куда последний раз доехала, поэтому если все были дома, то вызвать ее снизу можно было только по телефону. Зато для обитателей дома связь с ней была доступна при помощи кнопки. Таким образом лифтовая система играла роль моста через крепостной ров.

Заперев машину в гараже, Эйзен с Джафаром двинулись к площадке подъемника.

На трассе они много говорили и даже смеялись – как обычно бывает после пережитого стресса. Но потом возбуждение схлынуло, уступив место усталости и тревоге, поэтому следующие полчаса искатели барьеров провели в тишине.

– Ты спас мне жизнь, – нарушил молчание Эйзен. – Ну, или не жизнь, но… очень существенную часть личности.

– В вестернах обычно говорят: «ты спас мою задницу», – угрюмо просветил Джафар. Что-то в тоне Эйзена, прижимающего к себе папку с документами, ему не нравилось. Герцог выглядел так, словно его уносило на льдине – из настоящего, из беседы с Джафаром, да и вообще из реальности.

– Не знаю даже, как выразить свою благодарность, – бесцветным тоном признался он и поежился. Затем отвернулся, стараясь сделать это как можно незаметнее.

Джафар протянул руку, чтобы придержать болтающуюся на тросах платформу и случайно коснулся плеча спасённого; неожиданно для себя тот отпрянул.

– Знаешь, ну ее, эту благодарность, – внезапно обиделся Джафар, наблюдая, как Эйзен влезает на платформу. Затем легко вскочил туда сам.

– Но я ее чувствую, – неуверенно возразил герцог, вжимаясь в угол, в опасной близости от скользящих тросов.

– Ага. То-то ты от меня шарахаешься, – озвучил Джафар то, что его огорчило. – Тебе правда неприятны не только те, кто на тебя напал, но и я, как представитель гнусного мира насилия?

Эйзен задумался. Отвечать на этот вопрос было мучительно.

– Пока не знаю. Но ты правда немножко перегнул…

– Хочешь сказать, с ним можно было бы просто поговорить, и он бы раскаялся?

– Нет… просто я думаю: раз в каждом явлении добра есть зародыш зла, то и в каждом зле есть частица добра, и уничтожать ее, наверно, было бы неправильно.

– Есть ситуации, в которых подобная философия неуместна, – холодно заметил Джафар.

– Возможно, – согласился Эйзен. – Но для осознания и рефлексии – то есть, сейчас – ситуация вполне подходит. Мы не должны забывать о собственной душе, Джафар. Когда мы превышаем самооборону, она тоже разрушается, понимаешь? Потому что…

– Потому что декларируемый вами гуманизм есть лицемерие, – неожиданно сорвался Джафар. – И ваша так называемая доброта – она не от силы, а от страха! Ты умеешь справляться со страхом, когда тебе угрожают. Я видел тех, кто обсирался и в менее опасных ситуациях. Но ты не осознаешь, что эти люди существуют в другой парадигме, где твой гуманизм имеет нулевую ценность. Твоя милость их пугает. Им нужна твоя сила, и твоя душа должна это прочувствовать. Врезать им по морде, сломать руку или ногу – вот для них твоя милость и уважение!

– Как для тебя? – улыбнулся Эйзен. – Когда я тебя хлыстом огрел?

– Иногда и для меня, Эйзен, – кивнул Джафар. – Вот такое я дикое животное. Я, между прочим, был благодарен за твоё снисхождение к моим ценностям. Хотя знаю, что ты их презираешь. А вместе с ними и меня, как жителя низших миров.

– Ты слишком категоричен, – возразил Эйзен, не приближаясь, хотя из-за его позиции на платформе она поднималась криво и медленно. – Это… это не то.

Он и сам не знал, что это. Чтобы опровергнуть обвинения Джафара, ему нужно было провести какое-то время одному и понять свои чувства. Но Джафар не давал ему такой возможности. Не хотел, или, захваченный эмоциями, уже не мог.

Выходя, он подал Эйзену руку, и тот специально не колебался, чтобы принять ее, однако Джафара уже было не переубедить.

– А что же это? – сказал он насмешливо, заходя за спину герцога и обнимая его за плечи. Герцог дрожал. – Что это, Эйзен? Я вижу, что тебе неприятно…

– Отпусти меня, дай подумать.

Джафар убрал руки.

– Ты не представляешь, сколько раз, – прошептал он, – мне намекали, что ждут от меня… властолюбия, агрессии и жестокости просто в силу происхождения. И я не спорил. Все это во мне есть. Но ты… я не ожидал, что потеряю твоё доверие после того, как…

Не договорив, он резко отвернулся и пошёл к дому.

– Яша, стой! – в отчаянии крикнул Эйзен, догоняя его уже в прихожей и закрывая дверь. – Ты ничего не потерял! Не приписывай мне мотивы, которых нет.

– Ну конечно, – саркастически процедил Джафар. Обернувшись, он окинул Эйзена взглядом. – Их нет. Ты белый, как стена. Смотри, если упадёшь в обморок, мне снова придётся к тебе прикасаться. Вот этими вот руками… пойду, кстати, вымою их, дабы не осквернять твоё жилище.

И он проскользнул из прихожей в ванную.

С большим усилием Эйзен снял куртку, надел тапки и проследовал к себе на второй этаж. Там, положив документы на стол в гостиной, он прошёл в верхнюю ванную, тоже включил воду и долго смотрел на себя в зеркало, пытаясь заставить шок отступить. Однако лучше не становилось. Неужели, спрашивал он себя, дело действительно только лишь в моем лицемерном гуманизме? В том, что меня выдернули из комфортной мне парадигмы и оставили вдвоём с… с воином? Палачом? Кто он? Можно ли его как-то однозначно назвать? И стоит ли называть?

По крайней мере, его задевает, когда его считают преступником.

Не следовало его упрекать.

Налив себе стопку коньяка, Эйзен выпил, но ничего не почувствовал. Налил ещё. Стопке на пятой вспомнил, что хорошо бы запить, но вода была только внизу, а внизу наверняка…

Тем не менее он спустился.

Сидя за кухонным столом и разделяя вилкой котлету в своей тарелке, Джафар абсолютно спокойным тоном излагал Марии Семеновне события прошедшего дня.

– А вот и вы, – улыбнулась Мария Семёновна. – Садитесь с нами.

– Я не хочу есть, – сдавленно произнес Эйзен. – Я за водой.

Интерьер кухни, как и все в доме, был выдержан в пастельных тонах, да и вечерние лучи, сочащиеся сквозь тюль, приглушали цвета, однако Эйзен чувствовал резь в глазах.

Мария Семёновна налила ему стакан воды, тревожно посмотрела, попрощалась и ушла спать. Она понимала, что между «мальчиками», как она их мысленно называла, вышел идеологический спор, и даже имела свою точку зрения не только по данному вопросу, но и по сопутствующим. Однако она верила, что людям куда полезнее жить без чужих советов.

Эйзен медленно пил – теперь и вода казалась слишком холодной – пытаясь успокоиться.

– Ну что, все ещё боишься меня? – усмехнулся Джафар, прожевав последний кусок. Всего он съел три котлеты.

– Никого я не боюсь, – огрызнулся Эйзен. – И насчёт лицемерия… это не так. Я правда ещё толком не знаю, что я чувствую, – простонал Эйзен, а потом рассудительно добавил: – Будучи в шоке, это трудно понять.

– Ладно, – Джафар поднялся, взял тарелку и отправился к мойке, – не буду своим гнусным присутствием усугублять твой шок. Если захочешь ещё раз глянуть на презренных – я у себя. Точнее, глобально все-таки у тебя, если после сегодняшнего ты не решишь меня выгнать. Что было бы разумно, ибо моральный долг я тебе сегодня уплатил.

– Прекрати!

– Как скажешь.

*

Наверно что-то такое, думал Эйзен, сидя у себя в спальне на кровати, я всё-таки ощущаю. Вторжение в свой мир. Будь я ребёнком, все было бы проще – вот добро, вот зло, мы победили зло, чистая радость, без заморочек. Но став взрослым, я исказил себе картину мира, и теперь многое не могу принять. Оно бы и ладно, но тут есть люди… для которых это очень болезненный момент. И почему-то это, а не сам факт опасности, которой я подвергаюсь, беспокоит меня в первую очередь. Наверно для Джафара я подобен христианам, отвернувшимся от Христа, узнав, что он спускался в ад и счёл муки грешников справедливыми.

Достигнув относительной эмоциональной стабильности, Эйзен проверил качество связи и отправил несколько сообщений своим агентам. Одному даже позвонил, рискуя выдать голосом обуявшую его тревогу. Агенты пообещали разобраться.

Ближе к вечеру он попытался было посмотреть документы, которые прислала Файоль, но так и не смог сосредоточиться. Его продолжали раздирать чувства, поименовать которые пока не получалось. А работать с безымянными он, к досаде своей, не умел. И тогда, укрепившись духом, решил начать с самого простого (или с самого сложного?): отправиться к Джафару и спросить, какая бешеная муха его укусила. Благо, Джафар располагался за стенкой, а комнаты их соединялись балконом с одной стороны и коридором – с противоположной.