Домик на дереве

– Гриша – лучше, – сказал я, сдерживая глупую улыбку, которая наровилась нарисоваться на моем лице.

– Твое имя уже знаю, так что будем считать, что познакомились. – Мы механически протянули друг другу руки и скрепили их в крепкие рукопожатия. – Тебе, наверное, интересно, почему я здесь. Я прав?

– Сгораю от любопытства.

– По двум причинам. Я решил доверить вам свою судьбу – благо, что вы надежные ребята, не выдали меня, когда могли это сделать. А вторая причина тебе известна: я боюсь одиночества. Дружить с людьми необходимо, как необходим воздух для того, чтобы дышать – жить. А я, знаешь ли, хочу жить. Очень хочу! Почему-то когда не имеешь ничего, ты жизнь чувствуешь острее и нуждаешься в ней, как в наркотиках. – Он задумался. – Не так давно, пару месяцев назад, я считал по-другому. Я не собирался больше жить. Не хотел – и все тут. Жизнь мне опротивела. Дурно от нее стало, короче. Тошно.

– Разве можно отказаться от жизни по собственному желанию?

– А что нет? Еще как можно! С легкостью я бы даже сказал!

– Надо быть сумасшедшим.

– А я думаешь нормальный? – Он вздернул брови, уставившись на меня. – Нормальные люди не маскируются, чтобы стать незамеченными для остального мира. Не бегают босиком по лесам. Не роются в мусорках, чтобы найти легкий перекус. И уж точно не живут в заброшенных домах, у черта на куличках. Ты ведь нормальный?

– Ну да.

– Как-то ты не уверено ответил. Тоже шарахаешься по заброшенным домам?

– Нет.

– Тогда чего сомневаешься-то?

– Да просто все мы немного «того», сумасшедшие.

– Точно, все «с приветом!». – Гриша засмеялся; его щеки горели, а глаза на ходу засыпали после перекуса.

– Но все-таки я не понимаю, как можно не хотеть жить?

– Тебе и не понять, – заключил он.

– Почему?

– Потому что ты не жил моей жизнью. – После такого контраргумента не попрешь и не поедешь. – А она – ну жизнь! – знаешь ли, не цветочек. Мне через многое пришлось пройти. Даже слишком для такого, как я – жалкого человечка. Жизнь раскошелилась мне показать себя со всех сторон; только приспосабливайся подставлять задницу, чтобы мягче было падать. – Гриша нервно засмеялся, потирая левой рукой подбородок. – Я ведь думал о смерти, так, мимолетно. Быстро пришло, быстро ушло – как мысли. Бывает. Главное ведь вовремя опомниться, понять, что ты не прав, что жить надо, что жизнь продолжается, как бы это банально не звучало. А это порой чертовски тяжело, ну… продолжать жизнь я имею в виду,… когда те, кого ты любил, уже никогда не вернутся, дабы они ушли в Царство Мертвых, а про тебя забыли. Не пригласили в свой закрытый клуб.

– У тебя не осталось ни одного родственника?

– Как видишь… я совсем один.

– Неужели все умерли?

– Их убили, – его глаза наливались слезами, – всех, без исключения.

– Что же такого натворила твоя семья?

– Все из-за цвета кожа.

– Цвета кожа?

– Не понял что ли?

– Нет.

– Ты не понял, что я армяхин?

– Нет, не понял.

– Даешь, товарищ!

– Ты весь в саже и грязи – поди, разбери, кто ты там?

– А мой южный акцент? Его не слышно?

– Я не заметил.

– Плохо прислушивался, а он у меня – есть.

– А что, не романдцев, убивают?

– Ты где живешь? Еще как убивают!

– Почему?

– Я сам задаю себе этот вопрос: «Почему?». И мне кажется, я никогда не узнаю ответа.

– Это несправедливо.

– Лучше не говори мне о справедливости. Это только слово. Справедливости в мире – нет. Я знаю, я проверял и на себя испытал. Уже стихами тут с тобой заговорил.

– Ты хороший собеседник, – похвалил я Гришу; он сразу же сверкнул улыбкой.

– Ну, спасибо, товарищ! – Он откусил полсухаря и, чмокая, сказал. – Я уже заочно придумал себе, что вся это идея со знакомством выгорит. Поэтому я долго не мог решиться придти к вам и рассказать о себе. А ничего вроде, получилось. Видимо, еще не разучился общаться с людьми, не до конца озверел. А общаться с тобой – одно удовольствия. Еще бы! Я ведь прожил в лесу очень долго и за это время толком ни с кем не разговаривал, не считая милой женщины из местного кафетерия. Она меня подкармливала.

– Я бы чокнулся, – признался я.

– А чтобы не чокнуться, ты загрузил бы себя какой-нибудь деятельностью, которая сглаживала бы твое одинокое существование. Вот я, например: и маломощные бомбы научился делать, и собственные крылья изобрел, и завесу из тумана сотворил, и ненужное барахло отремонтировал, и сколотил мебель из досок, и охотился, и говорил с собакой, словно она человек, и еще много чем занимался. Ни минуты покоя не давал себе, чтобы не вспомнить, что я самый одинокий человек на свете. Это помогало. И тебе бы помогло.

– Я бы и двух дней не прожил в лесу, – сказал я.

– Я тоже так думал, когда оказался на улице. Без дома. Без ничего. Но я приспособился. Приспособился, словно всегда, с самых пеленок, готовился к этому периоду жизни. И тогда я понял, что если я приспособился, то и любой человек сможет приспособиться ко всему, когда захочет жить. Ко всему!

Я вытащил из загашника две сальные сигареты, одну запустил себе в рот, вторую – предложил ему; Гриша, на удивление, не отказался. Мы закурили; каждый из нас, по-своему, наслаждался сигаретой, залежавшейся, пропитавшейся влагой, но такой душистой и сладкой, что голову кружило от легкого дурмана.

– Я так-то завязал с никотином, – оправдывался я; а сам курил с удовольствием, со страстным рвением.

– Я заметил, как ты завязал. – Не укор и не усмешка, а скорее дружеское замечание. Гриша умел расположить к себе людей, даже в таком неприглядном виде; доброту сразу же чувствуешь, неосознанно, почти интуитивно, кожей, телом, сердцем. От него исходило сияние, которое притягивало к себе, как магнит; я знал его не больше часа – как человека! – и за это короткое время я готов был раскрыться ему, стать его другом, которого у него не было в силу сложившихся обстоятельств. – Хорошо сидим.

– Это точно.