Тишина

Вернувшись в полк, Артемонов, не заходя в избы, где квартировали его роты, тут же направился в съезжую. Он понимал, что приятного разговора ждать нечего, и хотел поскорее отделаться от нотаций Ордина. Однако, войдя в избу, он почувствовал, что здесь что-то изменилось, не сразу и поймешь, что именно. Стольник Афанасий Ордин с привычным сосредоточенным видом сидел за своим столом, но по правую его руку располагался не Котов, которого и вовсе не было в избе, а подьячий Илларионов, от которого Ордин неизменно старался держаться подальше. Довольно долго Афанасий не замечал, или делал вид, что не замечал Матвея, и только Илларионов бросал на него довольно наглые взгляды. Наконец, когда Артемонов громко кашлянул, Ордин поднял на него глаза и, не здороваясь, сказал негромко:

– Отлично проявил ты себя, полковник боярский сын Артемонов! С чего бы и начать. С того ли, что ты верных царевых слуг, казаков полков Каневского и Черкасского, пострелял и порубил несколько дюжин, самому кошевому атаману, Ивану Чорному, окольничему, от твоей милости кустами удирать пришлось, – об этом Ордин упомянул, как показалось, не без удовольствия, – Или с того начать, что, за верными царевыми слугами гоняясь, ты еще и войска потерял, как при штурме немалого города? – Илларионов с уважением взглянул на Ордина, и удовлетворенно закачал головой, – А то, может быть, поговорим о том, как ты ближним царским боярам перечишь? Хорошо, князь Юрий Алексеевич человек добрый, и о деле все время думает, а то быть бы тебе, Матвей, в губной избе, битому батогами.

У Артемонова все закипело внутри. Хорошо же было, воюя несколько дней, потеряв брата и самому чуть не погибнув, получать подобную выволочку. Тем более тяжело было на душе от того, что Матвей и сам понимал, что, в общем-то, заслужил ее. Действительно, он не разобрался в положении и атаковал атаманский отряд, который – кто их поймет? – может, и правда не хотел сопротивляться. А в более опасное место, на болото, отправил мало людей, да и тем толком не объяснил, что их может там ждать, и что им следует делать. К Долгорукову мало почтения проявил, сущая правда. Но кому охота будет выяснять, что выполнение просьбы Долгорукова стоило бы Матвею куда дороже, как особенно это выяснялось сейчас, когда засевшие в деревне казаки оказывались верными царевыми слугами. В споре ближнего боярина и князя с городовым боярским сыном правый и виноватый известны заранее. И, тем не менее, Артемонов был зол. Война – дело запутанное, на ней все может случиться, и разве по злой воле устроил все это Матвей, а не став жертвой военной неразберихи? Кому, как не худородному Ордину, самому пробивавшемуся с самых низов дворянской лестницы, понимать, что если по каждому княжескому капризу да при каждой ошибке карать рядовых воевод, то и воевать некому станет?

– Чего же прикажешь, Афанасий Лаврентьевич? – выпрямившись, спросил Матвей.

– Ничего не прикажу, царского указа про тебя пока нет. Только ты теперь к своим рейтарам не ходи, и ничего им не приказывай – еще неизвестно, в каком чине и где тебе теперь быть. Да иди себя в порядок приведи, полковник, разит как из винного погреба. Все, будь здрав!

Покрасневший от злости Артемонов выскочил на улицу, по дороге отпихнув в сторону какого-то возившегося в сенях с бочкой нерасторопного мужика. Последняя фраза Ордина, да еще и при шакале Илларионове, была уже просто подлостью. Да и вообще, до чего же он все-таки, при всем своем уме и знаниях, мелкий и двуличный человечек, возмущался про себя Матвей. Столько вместе выпито, столько друг другу сказано, в том числе и нелицеприятного для всех высоких князей и бояр, и вот, стоило одному из тех вельмож приподнять бровь, и стоило запахнуть, хотя бы и совсем слабо, царской немилостью, и Ордина как подменили. Пусть опала, пусть царский гнев – но неужели верному боевому товарищу нельзя было сказать об этом по-человечески? Неужто от того, что стольник повел бы себя как дворянин, а не холуй, так ли сильно пострадали бы его служебные дела? Ведь Ордин полюбился царю, как говорили, как намекал и он сам, именно за свою прямоту и бесстрашие. Видимо, думал Матвей, всякая прямота хороша до тех пор, пока не начнут давить человеку на спину возложенные на него чины и почести, а от них он сгибается, а то и виться начинает червяком по земле. Испугавшись этой мысли, Артемонов стал про себя разбирать свои собственные поступки, совершенные после того, как откровенные разговоры с царем вознесли его из безвестности на полковничью высоту – не стал ли и он превращаться в такого же червяка? Ноги сами куда-то несли не замечавшего ничего вокруг Матвея, и вынесли его на ту поляну, где несколько дней назад сидел он с Афанасием и Григорием Котовым, беззаботно празднуя повышение по службе. Как и настроение Матвея с той поры, погода сильно изменилась в худшую сторону. Было серо, сыро и холодно, серым было не только небо, но и отражавшая его вода речки, и ветви елей. Остановившись у обрыва, Артемонов краем глаза заметил сидящую на пеньке неподалеку худощавую фигуру. Это был ни кто иной, как Афанасий Ордин, который как-то смог оказаться здесь раньше быстро шагавшего Матвея.

– Садись, полковник, кажется, мы не договорили.

Артемонов хотел сначала развернуться и уйти без слов, но все же остановился и повернулся вполоборота к Ордину.

– Сидеть мне с тобой, Афанасий, совсем неохота, а если есть что сказать – говори быстро, да я пойду. Надо еще же и в порядок себя привести.

– Да ты не злись, Матвей Сергеевич, да что в избе было – не поминай. Забыл ты, что ли, что никогда мы при Илларионове о серьезных вещах не говаривали? А теперь уж совсем не время. Не одного тебя, всех нас тут за причинное место прихватили, да крепко. Вот и приходится мне, воеводе Большого полка, в лесу прятаться, чтобы с собственным полковником переговорить.

– Так прихватили, что ты перед шавкой этой, Ларионовым, меня пьяницей выставляешь, что ни встать, ни поздороваться нельзя?

– Остынь, в обе щеки сейчас тебя целовать прилюдно мне совсем некстати было. В опале ты, Матвей, в большой опале. У царя в нынешнем походе казаки вроде левой руки, иногда и правой, да и подданные недавние – обижать совсем ни к чему. Да и государь, добрая душа, за ними все ухаживает, да прогневать боится. А ты, полковник, считай, второго человека после Золотаренко осадой обкладываешь, да по кустам гоняешь. Обидно ему!

– На поединок бы вызвал, раз такой обидчивый, а не за спиной паутину плел. Я его родом не ниже буду, свиней не пас.

– Да и он – шляхтич, и к тому же окольничий с недавних пор. Так что ты для него – мелкая сошка. Да и то сказать, если бы он с каждым встречным и поперечным на саблях бился, не был бы таким важным человеком. Иван Дмитриевич умом воюет. Вот и здесь он его проявил – выставил дело так, что чуть ли не ты белорусов тех ограбил и порубил.

– Да что…

– Так-то! А это царю еще досаднее, чем стычки с казаками: очень уж он старается, чтобы мужички местные, а не только шляхта, к нему тянулись. А тут колодцы с трупами… Тьфу!

– Откуда же он, голубь безгрешный, про колодцы узнал? Или из наших кто?

– Будет, не важно это. Такие вести быстро расходятся. Так вот, сам понимаешь, Матюша, что от царской грамоты тебе хорошего ничего ждать не довелось. Поэтому послушай, чего я тебе предложить хотел. Сразу не отвечай, а то больно ты нынче, полковник, не в духе. Но и не тяни, со дня на день грамоту из ставки привезут.

– Ну, говори?

– Под Вязьмой новый полк собирают, драгунский. Сразу скажу, не из столбовых дворян, и не из казаков твоих любимых даже, а в основном из вольных и даточных людей.

– Драгунский? Из даточных?

– Именно так, и не надо рожу кривить. Пехота будет в этой войне важней, пехота и пушки. Погонял ты лихим рейтаром, а теперь можешь по-настоящему важным для государства делом заняться. Конницу нашу рано или поздно перебьют и измотают, тут мы ни ляхам, ни черкасам, ни татарам не ровня. Это для нас в коннице – служба, а для них – жизнь. А снова подняться ей сложно будет, ибо бедны мы, а с войной и того беднее станем. И тогда без пехоты нам никак не победить станет: не подготовим в ближайшие пару лет пехоты доброй – можно прямо сейчас Смоленск и прочие города сдавать и в Москву возвращаться. Вот такое важное дело я тебе предлагаю. И главное – в тылу. Пока будешь там драгун муштровать – остынет царь, он отходчивый, да и благоволит он к тебе, не без этого. Еще и так себя проявишь, что и повыше полковника заберешься.

Складно говорить Афанасий умел всегда, вот и сейчас его речь убаюкивала, привлекала к себе своей разумностью и дальновидностью. Да и Матвей лучше многих знал, что, слаба ли или сильна московская пехота, а только одной конницей с поляками и татарами много не навоюешь. Но отправляться в глубокий тыл, возиться там с лапотными мужиками, и это сейчас, когда так успешно идет наступление и так много впереди боев, где можно себя проявить. В конце концов, не он ли первый русский рейтарский полковник? Исчезни он сейчас, и как обрадуется все московское дворянство из сотенных полков тому, что не может, как ни крути, русский человек с нехристями в немецком строю служить. И попробовал, де, тут один, сынчишка боярский, да и тот быстро голову сломал. Но оказаться первому русскому полковнику поротым и в тюрьме – это, пожалуй, было бы еще худшей рекомендацией молодым дворянам для поступления в немецкие полки.

– Подумаю, – буркнул Матвей, и пошел обратно в деревню.

Прямо на окраине Артемонов увидел то, чего и ожидал, отправляя черкас в расположение полка. Два казака, расположившись по-хозяйски, как они и всегда и везде это делали, на завалинке заброшенной избы, всего в десятке саженей от съезжей, играли в зернь с тремя рейтарами сотни Хитрова. Такая игра и сама по себе была строжайше запрещена, тем более на войне, а уж куда более строго карался проигрыш выдаваемых из казны доспехов и оружия. Пара кирас, карабин и шишак уже стояли на стороне казаков, а их довольный вид не оставлял сомнений касательно того, кто же выигрывает. Матвей разозлился, но одновременно и обрадовался, поскольку все давно копившиеся внутри него злость и раздражение могли теперь получить вполне законный выход. Увидев приближающегося офицера, рейтары смешались и попытались прикрыть собой сам игровой стол, а также и проигранные вещи, но казаки по-прежнему сидели и смотрели на Артемонова выжидающе, хотя и с каким-то фальшивым добродушием.

– Во фронт! – скомандовал Матвей, и рейтары охотно выстроились в линию, прикрыв ей склад проигранного вооружения, в отличие от спокойно сидевших на месте казаков.

– Игра в зернь запрещена. Кто начал игру? Кто?!

– Твое добродие, мосцепане! Вроде бы, и не мы начали, как-то оно само пошло, и пошло…

– Встать!

– А я и встану. Только с чего бы, пане-добродию, тебе нас ведать? У нас и свои полковники есть…

Матвей пнул столик с фигурками, а следующим движением от всей души съездил рукоятью сабли по усатой роже одного из казаков. Тот упал, и стал отползать в сторону, а его товарищ быстро побежал в сторону деревни, громко высвистывая какую-то сложную трель. Обыгранные рейтары вмиг обрели боевой дух, натянули на себя кирасы и разобрали оружие, с которым уже успели проститься, и принялись, за отсутствием другого противника, лупить, чем под руку попадется, поверженного казака. Пока Артемонов унимал это безобразие, со стороны деревни показалось десятка с два фигур в шароварах и с торчащими вверх чубами, которые стремительно приближались к рейтарам. Как в дурном сне, повторялось то, что уже было пару дней назад с Матвеем, и Артемонов успел подумать, что стоит им и сейчас побить черкас, как непременно именно он и хитровские рейтары будут обвинены во всех смертных грехах. Пропадать зря, однако, не хотелось, и московиты приготовились к бою. Подбежав шагов на пятьдесят, черкасы, без особой, впрочем, надежды на успех дали по рейтарам залп из пистолетов. Матвей притворился, что ранен, упал на одно колено, и когда трое или четверо казаков подбежали, чтобы с ним разделаться, он подсек двоим голени, третьего проткнул снизу саблей, а с четвертым, успевшим отскочить в сторону, приготовился биться. И Матвей, и казак, сделали по паре выпадов, глядя на которые Артемонов должен был признать фехтовальные способности противника, но тут же и деревня, и луг, и далекий лес медленно поплыли перед ним, как будто падая куда-то в сторону. Матвей, в полусне, понимал, что падает вовсе не деревня, не луг и не лес, а падет он сам, и падет так медленно лишь потому, что кто-то сзади ударил его по голове чем-то тяжелым – так в молодости часто доводилось падать Матвею на серый лед реки во время кулачного боя. Потом видел Артемонов и совсем странные вещи: как будто, к дерущимся подбежал стольник Ордин, и принялся, с удивительной скоростью прыгать из стороны в сторону так, что казаки и не знали где и ловить разбушевавшегося воеводу. При каждом прыжке, однако, Афанасий Лаврентьевич непременно поражал одного из противников, сам оставаясь неуязвимым. Не понимая уже толком, видит ли он это вправду, или ему только кажется, Матвей окончательно погрузился во тьму.

Часть седьмая

Глава 1

– Матвей Сергеич, ну может хватит? И так на две сажени больше вчерашнего прокопали… – спросил жалостливым голосом поручик солдатской роты Артемонова Яков Иноземцев. Его вечно взъерошенные светлые волосы, изрядно припорошенные песком и сухой травой, были единственной частью поручика, выглядывавшей из глубокого рва наружу.

– Да что ты, Яшка, только лопаты взяли, а ты уже на отдых просишься! – раздосадовано отозвался прапорщик той же роты, Митрофан Наумов сын Наумов, – Ну что же за лентяи-то на Москве живут!

После некоторого размышления, капитан роты Матвей Артемонов нехотя скомандовал окончание работы, и полез по одновременно скользкому от глины и осыпающемуся песком краю рва наружу. Капитан тяжело дышал, пошатывался, и был, в полном несоответствии со своим званием, в простой льняной рубахе и холщовых портках, а так же в лаптях с онучами. Эта и без того простая одежда была густо перемазана землей и насквозь пропиталась потом.

– Ты посмотри, ирод, как капитан, начальный человек, себя не жалеет, копает против рядового вдвое! Да и грязен-то как, погляди! Ну, кто его за начального человека и царского воеводу примет – чисто пашенный мужик, бобыль немытый! А ты, мужицкое отродье, копать не копаешь, а ноешь весь день, – продолжал выговаривать Митрофан Якову, думая, что капитан его не слышит. Поручик с прапорщиком, придерживая друг друга, также с трудом выбирались из ямы. Они были всем похожи на своего капитана, разве что одежда у них была не только грязная, но и изрядно рваная. Вслед за ними потянулись и прочие солдаты роты, в основном раздетые по пояс, несмотря на моросивший с утра противный холодный дождик. Артемонов устало молчал, пересчитывая выбиравшихся из окопа солдат. Поначалу, когда работы только начинались, капитан и его подчиненные куда серьезнее относились к угрозе со стороны крепостных пушек и ружей, однако теперь многодневная изнуряющая работа при полуголодной жизни притупила чувства солдат, и они почти перестали думать о неприятеле, и даже выставлять караулы. Поэтому, когда со стены крепости показался дымок, за ним приглушенный шум, а потом и само ядро, взывая облако из комков земли, ударилось неподалеку – все восприняли это больше как развлечение и яркое событие в каждодневной однообразной рутине. Служивые начали размахивать руками, свистеть и кричать что-то защитникам крепости, скорее весело и одобрительно, чем зло. Защитники ответили несколькими хлопками выстрелов, которые звучали обреченно и уныло, и трудно было поверить в то, что стрелявшие всерьез надеялись в кого бы то ни было попасть. Прапорщик Наумов начал тихо всхлипывать, что предвещало у него долгий и изнуряющий приступ смеха. Артемонову не понравилось такое излишнее благодушие, и он отдал приказ перебежками и врассыпную отступать к ближайшей роще, где были спрятаны одежда и оружие.

Цепь земляных сооружений, по замыслу Матвея, должна была постепенно окружать крепость, приближаясь насколько возможно к ней так, чтобы защитить наступающих при штурме и позволить им с небольшими потерями подобраться к самым стенам. Для этого Артемонов и его солдаты использовали все возможные естественные углубления вокруг крепости, в дело шла каждая ложбинка, каждый овражек, и даже крупные промытые дождями канавы. Для прикрытия шанцев, каждый солдат приносил с утра с собой из лесу вязанку веток с листьями, из которых затем сооружался навес. Работа была нудная, тяжелая, и продвигалась вперед крайне медленно, однако урядники и солдаты Артемонова не роптали, понимая, что каждая лишняя вырытая сажень может спасти им жизнь. Такую же работу вели и другие командиры солдатских рот, в большинстве своем немцы, однако они, по сравнению с Матвеем, подходили к делу без выдумки, рыли шанцы по прямой, почти не скрываясь от противника, и часто гнали солдат на работы слишком близко к стенам, от чего полк нес неоправданные потери. У Артемонова же обнаружилось своего рода чутье, позволявшее ему быстро замечать и использовать особенности местности, так что земляные работы оказались постепенно полностью в его руках. Матвей бы и обрадовался этому, однако возникла другая сложность: офицеры очень неохотно отпускали своих солдат рыть шанцы, так как те возвращались обессилевшие и безнадежно грязные, и долго потом приходили в себя и приводили в порядок амуницию. Все начальные люди понимали нужность земляных работ, но понимали и то, что за их успешность воевода теперь будет спрашивать в первую очередь с взявшего это дело в свои руки Артемонова, а потому соблазн уклоняться и прятать под разными видами своих солдат от шанцевой повинности был слишком велик. Матвей с раздражением отметил, что в этот день, возможно, из-за плохой погоды, собралось особенно мало солдат, а многие служивые из других рот были то ли во время работы незаметно перебиты литовцами, то ли, что было куда вероятнее, потихоньку разбежались кто куда. Погода вообще не слишком радовала: Артемонов, привыкший к хоть и короткому, но жаркому лету Московии, никак не мог приспособиться к постоянным дождям и вечно закрытому тучами небу здешних мест. "Одним лягушкам бы на этой Смоленщине жить. Если бы не эта морось постоянная, давно бы уже все шанцы готовы были. А еще с месяц постоим – и вовсе без солдат останемся, все больные полягут. Еще было бы, чем кормить, да, видать, не растет тут ничего под этими дождями" – повторялась одна и та же мысль в голове Матвея. Он подозвал Митрофана с Яковом и велел им, не надевая пока кафтанов, чтобы не выделяться среди солдат, пересчитать потихоньку, сколько и из каких рот прибыло сегодня служивых на работу.

Поручик Яков Иноземцев был из московских посадских "вольных" людей, а по его собственным словам – вроде бы даже из стрельцов, однако рассказывал он о своем происхождении неохотно и, по своей привычке, постоянно юлил, когда его начинали расспрашивать. Почему и от каких иноземцев получил Яков свою странную фамилию – было неизвестно. Не приходилось, однако, сомневаться, что Яков был настоящим сыном московской улицы: он был умен и хитер, развит, как может быть развит только столичный простолюдин, с малолетства знакомый со всеми сторонами человеческой жизни, и далеко не только своего сословия. Как и все москвичи, он много раз видел на праздничных выходах и царя, и патриарха, и весь цвет московского боярства, служил и в какой-то дворянской усадьбе, а потому относился к московским чинам и рассуждал про них по-свойски и немного снисходительно, как о давних знакомых. Ценным качеством Иноземцева было владение грамотой, которое он тоже до поры до времени пытался скрывать, поскольку терпеть не мог занудную работу, но был выведен Артемоновым на чистую воду, и с тех пор выполнял обязанности ротного писаря. Яков был невысок ростом, коренаст, с низким лбом под шапкой жестких, светло-русых, вечно растрепанных, как воронье гнездо, волос, сразу из-под которого между глубоко посаженными серыми глазами торчал прямо вперед длинный нос, горбатый и неровный из-за многочисленных переломов. Богатырской силой Иноземцев не мог похвастаться, но отличался быстротой и подвижностью, благодаря чему легко осваивал приемы боя на шпагах и саблях, которым учил его по вечерам Артемонов. Матвей так удивлялся и радовался способностям Якова, что даже не расстраивался, проигрывая ему в некоторых схватках.

Прапорщик Митрофан был из черносошных поморских крестьян, и при поступлении в полк не имел даже фамилии, в которую, при объявлении офицерского чина, превратили его отчество. Он был полной противоположностью Иноземцеву: могучий, высоченного роста, чего и требовали уставы от хранителя знамени, светловолосый и румяный, с добродушным и слегка наивным выражением лица. Наумов отличался патриархальностью воспитания, и каждый раз неподдельно возмущался соленым шуточкам, на которые были горазды и Яков, и сам капитан Артемонов. Осуждать открыто начальника Митрофан не решался, однако с Иноземцевым у них доходило чуть ли не до драки каждый раз, когда тот выдавал очередную московскую уличную непристойность. Была, однако, у прапорщика особенность, мешавшая противостоять словоблудию поручика и капитана – он был непомерно смешлив. Услышав самую простую шуточку, он сперва краснел как девица и закрывал лицо руками, а потом начинал издавать краткие пыхтящие звуки, вроде закипающего самовара, ну а затем, окончательно проиграв борьбу со смехом, начинал всхлипывать и утирать слезы. Это слабость была не такой уж безобидной, поскольку приступ смеха мог одолеть Митрофана при самых неожиданных обстоятельствах, в том числе тогда, когда требовалось соблюдать тишину или серьезность. Поэтому Артемонов, которому не по чину было ходить в одиночестве, предпочитал появляться перед начальными людьми полка в сопровождении Якова Иноземцева, который был куда сдержаннее, да и выражение лица имел более солидное. Митрофан был также грамотен, поскольку в родном селе состоял в церковном клире и, благодаря этому же, мог неплохо справлять требы, и иногда проводил для роты и всех желающих воскресные службы. Как вообще этот добродушный и смирный крестьянский сын оказался в войске, оставалось не до конца ясным – как и Иноземцев, Наумов много распространяться о своем прошлом не любил, и говорил только что-то смутно о разделе земли между родней, и о ссоре с властями соседнего большого монастыря.

Как вольных людей с неясным прошлым, так и даточных крестьян было здесь, как и в любом солдатском полку, великое множество: только половину рядовых и урядников составляли городовые дети боярские, да и то настолько безродные и бедные, что рядом с ними и Матвей Артемонов выглядел почти думным боярином. Однако производство в офицеры посадского человека и пахаря, обещавшее обоим в скором будущем дворянство, мимо грезивших таким служебным ростом боярских детей, могло вызвать много косых взглядов и их неизбежное следствие – поток челобитных полковому воеводе, да и повыше того. По этой причине Артемонов выдавал Якова за сына стрелецкого сотника, а Митрофана – за беспоместного сына боярского Новгородской земли, и, хотя и с кряхтением, скромное дворянство матвеевой роты приняло такое назначение. Выбрал же Иноземцева и Наумова Матвей в свои ближайшие помощники не только за их способности и разумное поведение, хотя это и было для дела важным, но еще и желая избежать местничества и соперничества, которое неизбежно возникло бы, назначь он поручиком и прапорщиком хотя бы самых худородных дворян. Те непременно начали бы выяснять родословную Матвея, где служили и в каких битвах отличились его предки, и, разумеется, вывели бы, что их собственный род ничем не хуже рода Артемоновых, а, раз так, с чего бы Матвею ими ведать? К тому же, служба в солдатах для дворян сама по себе казалась уроном чести, и шли на нее, тем более в рядовые, лишь из желания выслужиться, и не имея для этого другой возможности. Такое рассуждение было вполне разумным, ведь именно на немецкие полки, включая и солдат, было в последние годы в первую очередь обращено внимание царя. Играло немалую роль и жалование – небольшое, но выплачивавшееся точно в срок. Остаться же в рядовых после нескольких месяцев службы было бы сущим кошмаром для детей боярских, и они смотрели на немногочисленные полковые офицерские должности, как оголодавшие волки на заблудившихся овец, но при этом получение такой должности казалось каждому из них лишь началом славного воеводского пути. Таких честолюбивых мыслей были совершенно лишены Иноземцев с Наумовым, для которых их нынешнее положение превосходило любые посещавшие их ранее несбыточные мечты, мериться родовой честью с капитаном роты им также не могло прийти в голову, и поэтому для Артемонова они были идеальными подчиненными: надежными, рассудительными, и не только исполнительными, но и с жадностью искавшими любую возможность себя проявить. Сейчас Матвей с удовлетворением наблюдал, как шустро и слажено Яков и Митрофан выполняют его поручения, и думал, что, случись им пережить этот поход, дворяне их них получатся совсем не плохие. Впрочем, наблюдение за солдатами роты самого Артемонова не требовало больших усилий, поскольку на каждые полтора-два десятка служивых приходился въедливый сержант или капрал из тех самых рвущихся к офицерству боярских детей. Если дворяне, считавшие подобную черную работу недостойной себя, или просто не подготовленные к ней всей своей прошлой жизнью, еще могли отлынивать, лениться и ругаться втихаря на капитана, то даточные и вольные работали не за страх, а за совесть. Родившиеся и выросшие в нищете и грязи, похоронившие по полдюжины своих маленьких братьев и сестер и побывавшие сами не раз на грани жизни и смерти, проводившие все светлое время каждого дня в беспросветной и, главное, зачастую бесполезной из-за прихотливости северной природы работе, они рассматривали свое попадание в войско как большую удачу и возможность для еще больших жизненных успехов. Работа по рытью шанцев не казалось им слишком тяжелой, и, если бы не постоянная бескормица, сырость и грязь, они и вовсе бы воспринимали это занятие как своего рода развлечение. Сложнее было с солдатами других рот, для которых Артемонов не являлся, в общем-то говоря, начальником, и которые не могли не чувствовать ехидного и равнодушного отношения собственных командиров к этой службе. Но, стараниями Иноземцева с Наумовым, и они работали неплохо, хотя и имели свойство куда-то исчезать с течением времени.

Пока перемазанные глиной и насквозь мокрые служивые пытались хоть как-то привести себя в порядок, раздался стук копыт, и на ближайшем пригорке показалась примечательная пара всадников, сопровождаемая позади десятком рядовых драгун. Поскольку оба были старыми знакомцами Матвея, Артемонов с досадой отвернулся в сторону. Одним из всадников был непосредственный начальник Матвея, руководивший в полку солдатской шквадроной, скотской земли немец, майор Филимон Драгон – тот самый, что минувшей зимой вынужден был, так неожиданно для себя, показывать навыки владения оружием на смотре боярина Милославского в древнем монастыре. Его одежда представляла смесь московского и немецкого платьев. От неуместных в здешнем климате панталон Драгон отказался, однако все же носил длинные ботфорты и растопыренные в разные стороны короткие штаны. Жакет, воротник и, разумеется, украшенная пушистыми перьями шляпа были вполне немецкими, однако сверху они были прикрыты охабнем с меховым воротом. Второй же всадник был ни кто иной, как матвеев земляк Серафим Коробов, так счастливо избежавший определения в немецкие полки, но оказавшийся теперь, по странной причуде судьбы в одном войске с Матвеем, в поместных сотнях. На Серафиме красовался кафтан из совершенно невероятной светло-голубой материи, расписанной золотыми и зелеными канарейками, прятавшимися среди кудрявых ветвей и листьев. Матвей подумал, что такой наряд, должно быть, немало забавляет защитников крепости, и поэтому они щадят его обладателя – не стреляют по такой яркой мишени. Объединял этих двух совершенно разных, на первый взгляд, людей общий талант к добыче съестного, не оставлявший их даже в этой, бедной и много раз уже разоренной проходящими войсками, местности. Майору Драгону, по его собственным рассказам, удавалось мастерски угонять скот чуть ли не во всех странах Европы, а Серафим уже в этом походе снискал себе славу непревзойденного огуречного и морковного татя. Он свысока, гарцуя на коне, разглядывал невзрачное воинство Артемонова. Высокомерие Коробова, помимо законного чувства превосходства сотенного дворянина над солдатской чернью, объяснялось еще и исключительной удачей, которая сопутствовала ему сегодня в его поисках: через седла драгун были перекинуты набитые битком тяжелые мешки, наполненные, судя по их очертаниям, как с зерном, так и всевозможными овощами. Не остался без добычи и опытный майор: за отрядом гнали небольшое стадо тощих и грязных свиней, удивительно, как с грустью подумал Матвей, напоминавших своим видом его самого и его подчиненных.

– Ваша милость! – учтиво обратился Драгон к Матвею на родном языке, – Неужели Вы вынуждены обременять себя столь тяжелой работой в такой приятный день?

На тяжелую работу Матвей вышел по личному указанию майора Драгона, а день был очень далек от приятности, однако по традициям скотских и английских немцев полагалось всегда хвалить погоду, или, во всяком случае, не спорить с теми, кто ее хвалит.

– Увы, господин майор! – отвечал Матвей на том же наречии, – Разумеется, в такой день я предпочел бы проводить время иначе.

– Мне очень жаль, что я не могу разделить с Вами нашу с князем Коробовым богатую добычу – я должен доставить все это, до последней луковицы, к шатру воеводы. Но, надеюсь, мне удастся припасти что-то и для своего обеда. Жду Вас, капитан, вместе с Вашими верными оруженосцами!

Майор коснулся шляпы, слегка поклонился, и поехал дальше.

– Князь Коробов! – крикнул Матвей вслед удалявшемуся Серафиму, – Зачем Вы от нас скрываете, что уже пробрались в крепость, и отняли там у какой-то шляхтянки ее платье?

Возмущенный Серафим, не оборачиваясь, пришпорил коня.

Артемонов развернулся к крепости, и начал разглядывать ее серые бугристые стены и приземистые башни, видневшиеся из-за них каменные домики, шпили костелов и маковки православных церквей. Он не мог себе представить, как ни старался, как их полуголодному и не слишком многочисленному воинству удастся одолеть эту крепкую, хотя и обветшалую местами цитадель. Пространство, отделявшее расположение московских войск от крепости, казалось огромным, особенно не раз пробиравшемуся по нему под пулями и ядрами Матвею, а вырытые шанцы – маленькими и убогими. Стоит ли и вовсе игра свеч, или весь их труд пойдет прахом, когда литовцы первыми же выстрелами перебьют половину наступающих, а вторую половину отгонят на версту от стен? Об этом Артемонов старался не думать. Ко всем прочим неприятностям прибавлялось и то, что какие-то злые силы постоянно срывали земляные работы или уничтожали их плоды. Шанцы то и дело заваливало землей, там рушились перекрытия, пропадали лопаты и кирки. Те, кто творил эти пакости, прекрасно знали где, когда и как копаются окопы, и всегда выбирали для своего вредительства самое подходящее место и время. Осажденные, без сомнений, делать этого не могли, так как даже если бы ляхи и решились на вылазку через какой-то неизвестный русским тайный ход, они попросту не могли знать так хорошо ни расположение шанцев, ни того, где они охраняются, а где – нет. Получалось, что врагов надо искать среди своих, подозревая по очереди всех обитателей лагеря, что было и тяжело, и неприятно. Матвей, забывая о прочих делах, целые дни проводил в размышлениях о том, кому бы такое воровство могло быть выгодно, кто имел возможности его творить, и кто мог быть так хорошо осведомлен обо всех работах, даже еще не начавшихся. Он скрывал эти случаи от начальства и большинства сослуживцев, так как те непременно обрушились бы на немецких офицеров, и использовали бы этот повод, чтобы свести с ними счеты. Артемонов же чувствовал, что немцы не могут быть в этом замешаны, хотя затруднился бы ясно обосновать свои ощущения, тем более враждебно настроенным слушателям. Главным образом, дело было в том, что эти наемные служаки никак не могли были быть заинтересованы помогать осажденным литовцам. Их интерес заключался в регулярном получении жалования и продвижении по службе, а и то, и другое зависело от успешности ведения боевых действий, воеводских отписок и донесений дьяков Тайного приказа. В тонкости отношений русских, поляков и литвинов между собой они меньше всего желали вникать, и всегда, когда речь заходила о политических вопросах, держались подчеркнуто отстраненно, с ледяной и равнодушной вежливостью. Они и командовать подчиненными им русскими офицерами старались так, чтобы не вызывать ссор и противодействия с их стороны, и часто выполняли самые дурацкие распоряжения воевод, лишь бы не вызвать их гнева. Точно таков был и начальник Матвея, Филимон Драгон: он явно стремился подружиться с Матвеем и заручиться его поддержкой, тем более, что Артемонов был одним из немногих собеседников, с кем шотландец мог поговорить на родном языке. Свою власть над Артемоновым и прочими офицерами шквадроны, в отличие от всегда кичившихся своим положением московских воевод и дьяков, он проявлял крайне редко и неохотно. Поэтому самим срывать ту работу, от которой зависело их служебное положение и денежное благополучие, немецким начальным людям было никак не с руки. Но объяснить это землякам-московитам, подозревавшим немцев в самых тяжких грехах уже из-за их наряда и вероисповедания, было бы очень тяжело. Конечно, иноземцев могли и подкупить. Однако, именно по причине неискоренимого недоверия к ним, немцы находились под таким внимательным наблюдением, что к ним и муха незаметно подлететь не могла. Но, может быть, еще давно, до прибытия в Московское Царство, они были совращены давними врагами Руси? Этого нельзя было ни доказать, ни опровергнуть, и поэтому полностью исключить злонамеренность немцев даже не веривший в нее Артемонов полностью не мог, и это еще больше угнетало Матвея. Он вздохнул, и решил, чтобы разогнать мрачные мысли, поехать вместе с Яковом и Митрофаном на обед к Драгону. Обеды эти отличались всегда добротностью приготовления, и сопровождались основательными возлияниями. Майор научил своих подчиненных перегонять не ржаную бражку, а пиво, получая таким образом в большом количестве необычный, но примечательный по вкусу напиток. Драгон с большим занудством относился к перегонке, утверждая, что для качества напитка имеет значение и то, где был выращен ячмень, и то откуда бралась вода, и еще тысяча всяких мелочей. Матвей же полагал, что, может быть, в мирное время все это и имеет значение, но при осаде забытой Богом в лесах и болотах крепости важно лишь немного расслабиться и согреться. Предвкушая радости обеда и дружеского общения, Артемонов поднялся и направился к своей лошади, но тут увидел несущуюся к нему во весь опор фигуру, в которой угадывался дьяк Приказа Тайных дел Илларионов. Поспешность дьяка предвещала не самые приятные вести.